«Это же надо... Вместо заветного «да, я согласна» я получил от любимой женщины пулю в ногу. Как я мог упустить, что они так близки с Семеном! И как мог не вспомнить, что она хорошо стреляет. Разрядница как-никак, дядя Фима еще когда хвалился перед отцом – мол, Сашка моя в тире самое малое девяносто из ста выбивает. Ну, это я сегодня в полной мере ощутил – два трупа сам лично выволок. И пуля в ноге. Молодец, девочка, ничего не скажешь». * * * «Я никогда не верил в существование понятий «любовь—ненависть». Это когда любишь до остановки сердца и точно так же ненавидишь. Оказывается, я был не прав – так бывает. Меня разрывает пополам. Хочется владеть ею – и убить. Наверное, высшим счастьем для меня было бы видеть, как она умирает. Смотреть на агонию и задыхаться от любви и сострадания. Но тогда почему я сейчас испытываю только боль, зная, что она на грани жизни и смерти? Почему меня тянет туда, к больнице? Я послал туда своих людей – и был рад, что они не смогли убить ее. Как же это странно – одной рукой указывать направление убийцам, а другой набирать номер ментов. Так тяжело стало жить». * * * «Ну вот – наказал бог кадушку. Сердце слабое оказалось, гляди-ка. А если бы не она – отец меня любил бы, признал бы. Кладбище – отличное место для сведения счетов. И Саймон никуда не делся, помог, отвлек водителей. Да только вот товар оказался порченый – рвануло раньше времени. Что-то много осечек стало». * * * «Если я когда-нибудь сойду с ума, то только Саша будет виновата. Я никому еще не желал смерти так сильно, как ей, и никого так сильно не любил. Никакие женщины меня не привлекают, как бы я ни старался приблизить их облик к ее облику. Я избегаю высоких блондинок, подсознательно останавливая взгляд на миниатюрных брюнетках и шатенках, а кудри делают их еще более привлекательными в моих глазах. Даже то, что сейчас она стрижется почти наголо, делает эту женщину только желаннее. Как я ненавижу ее мужа... Смешно – я сделал мишень из его фотографии и каждый день расстреливаю это лицо. Каждый день я убиваю его образ, но никак не могу решиться убить его самого. Я трус? Нет! Я не могу причинить ей боль... И я хочу этой ее боли, как ничего не хотел прежде. Я хочу, чтобы у нее не осталось выбора – только я. И тогда...» * * * Я отвлеклась от чтения и закурила очередную сигарету, с опаской покосившись на спящего мужа. Господи, что творилось в голове несчастного Реваза, оказывается... Неужели он действительно настолько любил меня, что спятил? Или это произошло раньше – когда он пытался повеситься на нашем заборе? Ведь возможно, что мозг, лишенный кислорода, претерпел изменения – достаточно ведь всего нескольких минут. Мозг – самый уязвимый орган, мне ли не знать? Странно, но я чувствую себя виноватой в том, что произошло. Я действительно убила его – но гораздо раньше, а не сегодня на чердаке больничной прачечной. Убила отказом. Но что я знала об этом тогда, четырнадцатилетняя соплюха, как могла предвидеть? И если бы могла – то что? Ради спасения жизни Реваза должна была бы пожертвовать своей? А какая, в сущности, разница? Столько смертей... Слава, Семен, моя охрана... Ненавижу его, даже мертвого. Я долго смотрела на лежащие передо мной листы и не решалась снова взять их в руки. Мне казалось, что если я не буду читать дальше, то все плохое само собой забудется и исчезнет, как и не было. Будут живы мои братья, не окажется в наркологии Юлька, у них со Славкой родятся дети, и папа наконец получит долгожданных внуков. Семен сможет не скрывать свою ориентацию, мы будем собираться за столом всей семьей... Если бы можно было отмотать все назад... * * * «Я, кажется, нашел, как и чем можно зацепить ее. Осталось только продумать детали – а дальше ей просто некуда будет деться. Решено – я просто куплю пару людей в охране ее отца и мужа. Страх за близких – самый действенный способ влияния на человека. Заставь родителей бояться за детей, жен за мужей и наоборот – и все. Дело сделано. Этот страх будет держать на коротком поводке, заставлять жить в постоянном ожидании чего-то ужасного. У Саши нет детей, но есть два человека, за которых она готова на все – отец и муж. Знала бы она, что ни один из них не близок ей по крови...» * * * Последняя оговорка про кровь напрягла меня – уже во второй раз в этих записях. Что-то еще шевелилось в голове. Да, точно! Папа часто, забывшись, выдавал что-то подобное. Но почему? И что все это значит? За моей спиной чуть скрипнула кровать. Я встрепенулась, отбросила листы и подошла к мужу. Он проснулся, и я заметила судорогу боли, чуть исказившую здоровую половину его лица. – Хочешь, укол сделаю? – поправив подушку, спросила я, но он, закусив губу, процедил: – Нет. Боль нужно вытерпеть – только так ее можно преодолеть. В этом ответе, собственно, я не сомневалась – многолетними тяжелыми упражнениями мой муж закалил себя, а потому такой пустяк, как болевые ощущения, не сломают его. Дух – это главное, даже тело тут ни при чем – оно намного слабее. Если человек способен обуздать дух, то усмирить тело вообще не проблема. – Я знаю, родной. Спросила на всякий случай, – виновато проговорила я, опустившись на колени и прижавшись к его руке щекой. Он сделал неуловимое движение, и мое лицо оказалось в его ладони, как в лодочке. От нее исходило тепло – родное и привычное, знакомое мне уже много лет. И мне показалось, что Сашкина внутренняя сила переходит ко мне, и я справлюсь со всем, что предстоит. Абсолютно со всем – потому что он рядом, и он даст мне силу. Мне не спалось. Листы, привезенные Маросейкиным, так и лежали на подоконнике и словно гипнотизировали меня. Убедившись, что Сашка уснул, я тихонько встала, сгребла их в кучу и пошла вниз. Камин горел, около него в кресле сидел папа с неизменной алюминиевой кружкой. – Ты чего бродишь? – пробурчал он, делая глоток. – Да так... – Я бросила записи в камин, и пламя облизало их со всех сторон, превращая в тонкие ломкие кусочки. – Что это? – Так... записки сумасшедшего. У меня внезапно вспотели ладони, а в голове созрел вопрос – выкристаллизовался до последней буквы. Медленно разогнувшись, я встала перед отцом во весь рост и напрямую спросила: – Папа, а какая группа крови была у мамы? – Третья, – буркнул он. – А у тебя? – Вторая. Зачем тебе? – Забавно просто. А у меня вот почему-то первая. Я внимательно следила за выражением его лица и могла поклясться, что в какой-то момент уловила в нем намек на тревогу. – Ну, мало ли как бывает. – Не бывает, папочка. – Я села на подлокотник второго кресла и продолжила: – Понимаешь, не бывает. У меня может быть либо вторая, либо третья. Но первая – никак. Ты забыл, что я анатомию преподавала и институт окончила? А эта информация вообще из учебника биологии по школьной программе. Ты ничего не хочешь мне сказать, папа? Не знаю, откуда во мне зародилось это подозрение. Про кровь я знала и раньше. Когда я лежала после операции и попытки вскрыть вены, срочно нужно было переливание, и ни кровь отца, ни кровь братьев не подошла. Я слышала потом разговор ночных медсестер – мол, девочку-то нагуляли где-то. Одна из сестричек тогда возразила – мол, может, в маму, на что тут же получила ответ – а как тогда братья? У одного вторая, у другого – третья, а у нее – первая? Тогда, будучи в полной прострации и не совсем вменяемой, я не придала значения этим словам, а потом и вовсе о них забыла, но сегодня, прочитав дневник Реваза и припомнив папины частые оговорки, решилась спросить. Папа молчал. Мне показалось, что он вспоминает что-то, и эти воспоминания ему неприятны. Но я должна – обязана узнать правду, мне именно сейчас это важно. – Папа, что же ты молчишь? – Тут не раскричишься, Саня, – вздохнул он. – Не думал, что это когда-то всплывет, все сделал, чтобы не всплыло – а гляди ж ты... Он допил чифир и отставил кружку, полез за «Беломором», с которого так и не перешел на более цивильные сигареты. – Усыновили мы тебя, Саня. Было тебе в то время четыре с небольшим. Худющая, вертлявая, как детеныш кикиморы, кудри спутанные так, что в две расчески разбирали с матерью. А говорила так чисто, будто по книге. Стихи, помню, все читала. Заберешься на стул – и давай поливать. Не скажу, что эта информация меня убила или шокировала – наверное, за последние несколько дней меня уже мало что могло удивить. Поразило другое – меня не просто усыновили, меня считали родной в этой семье и воспитывали, как свою. Папа воспитывал. Теперь мне была понятна даже мамина холодность – редкой женщине, имеющей собственных сыновей, удается полюбить приемного ребенка, да еще с таким характером, как у меня. – Но... зачем? Ведь у тебя были дети... – Были. Случай, Саня, все случай решил, хотя говорят, что не бывает такого. Я как-то мимо интерната шел, Семку со Славкой в кино вел, как раз вернулся недавно с отсидки, воспитанием занимался, – в голосе отца мелькнула горестная и вместе с тем ироничная нотка. – Идем, значит, а на улице интернатские гуляют. Все как на подбор – пальтушки серые, шапки цигейковые, ботинки коричневые, и где пацан, где девочка – не отличишь. И гуляют строем – ну, чисто на зоне, разве что номеров не хватает. Вынул я пачку, остановился прикурить, а Славка, паразит, камень хвать – и в ограду. Я к нему – мол, сдурел, паразит, что делаешь? И тут у меня мимо уха камень свистит – и Славке прямо в нос. Ну, тот в сопли кровавые, в слезы, а я повернулся и вижу – стоит девчонка, на щеке синяк наливается, а слез нет. Видно, что кривится от боли, а не плачет. И второй камень в руке сжимает и замахивается. Славка кричит – дура, мол, бешеная! Я как с цепи сорвался – врезал ему по затылку, гнида, говорю, ты домашняя, живешь в тепле – в достатке, а девчонку, у которой ни отца, ни матери, камнями бьешь? – Отец вздохнул, сделал глубокую затяжку. Я затаилась на своей неудобной жердочке, подобрала только ноги в кресло – замерзли, и, натянув на колени пижамную рубаху, ждала продолжения. – А тут воспитательница налетела, лошадь крашеная, губы бантиком, бровки домиком, да как тебя за шиворот пальтушки ухватит – и ну трясти. Мол, замучила ты меня уже, отродье, как ни прогулка, так в драку. И мне – извините, мол, гражданин хороший, мальчика вашего наша хулиганка побила. Меня и смех распирает – мальчику-то уже за десять годочков давно минуло, бестолковый придурок, и зло берет – ну, как ребенка можно так-то – и без того обездоленного? Ну, я ей через ограду и сказал... пару ласковых. Ушли мы домой, Славка всю дорогу гундосил, а Семка вдруг говорит – папа, а давай этой девочке завтра конфет отнесем? Им ведь там не дают, наверное, а девчонки сладкое любят. Ну, и завертелось. Так вдвоем и ходили – он да я. Ты дичилась сперва, не брала. Потом пообвыклась, улыбаться начала, как заметишь. – Папа бросил окурок в камин и взял новую папиросу. – А потом я как-то вдруг понял, что ты мне уже родная стала. После Нового года ты заболела, так мы в больницу к тебе ходили, доктор даже думал, что я отец. И ты ведь однажды всерьез меня папкой назвала... – Его лицо озарилось виновато-счастливой улыбкой. – Я пришел к тебе, а вас, детдомовских малявок, в игровую комнату вели. И пацан какой-то хвалился, что его вот-вот заберут папа с мамой. А ты вдруг насупилась, остановилась и говоришь – врешь ты все, Колька, нету у тебя никого, а у меня вот папка есть и братики. И меня тут увидела, на шею кинулась – папка, папка пришел... – смахнув навернувшиеся слезы, папа продолжил: – И начал я тогда красавицу свою уламывать. А она говорит: ну, положим, я соглашусь – но кто тебе, судимому, ее отдаст? Ох, вскипел я – полные дома сирот, девать некуда, а тут за «синьки» могут не отдать? Бесо помог тогда, нашел человечков, они все и сделали. – Выходит, ты меня на детской барахолке купил? – невесело усмехнулась я. – Кто-то сдал за ненадобностью, а ты приобрел? – Дура ты! – грустно бросил папа. – Да за какие деньги можно купить то, что в душе-то? В сердце? Оглянись кругом – ты ведь одна мне родная-то и была в жизни. Чужая кровь – а лучше своей, ближе. Родные сыновья продали – а ты только вытаскивала да помогала. И всегда при мне была, как бы хорошо или плохо ни было в жизни. Их похоронил вот – а ты рядом. Они, гниды кровные, за деньги меня наркошам сдали, а ты, чужая вроде, готова была за меня глотки грызть – и за них тоже, кстати. Мы помолчали. Я все старалась услышать внутри какой-то звук, знак, говоривший бы мне о том, что я испытываю, узнав правду, но нет – все было тихо. Ничего не изменилось. Он мой отец, я его дочь – что может ухудшить разговор о каком-то удочерении? Папа меня любил по-настоящему, и это не было пустым звуком или показным баловством. Он воспитал меня так, как сумел, и не самый худший вышел результат. – Ты это... если мать-отца захочешь найти, так там, в сейфе, папка лежит в полке, под бумагами. И адрес есть, и места работы – ну, если еще работают там, конечно. – Папа вздохнул, а я искренне удивилась: – А зачем? У меня один отец – ты. К чему мне встреча с каким-то Петром Ивановичем Тютькиным-Пупкиным-или-как-его-там? Сказать спасибо за то, что зачал и в детдом спихнул? Или хозяйство отстрелить, чтоб больше не чесалось? Ну, глупо ведь, папа. Ты мой отец, мой настоящий отец. Зачем мне кто-то еще? Я села на пол у его ног и положила голову на его колено. Дикое дело – мой папа плачет... Плачет такими искренними слезами, что мороз продрал по коже. – Ты что же... боялся, что я буду их искать? Папа... – Ты знаешь, Санька, а ведь какая странная штука душа... прикипел к тебе – не оторвать, и все боялся, что кто-то тебе расскажет, а ты и кинешься – родные все-таки. – Тю! Таких родных знаешь куда надо? Ага, вот то-то! Все, пойдем спать, я что-то совсем уже... Встав с пола, я потянулась и сказала: – Мне бы теперь Сашку поднять. – Он сам поднимется. Совсем обгорел теперь твой Акела. – Ой, ерунда, мне неважно – лишь бы живой, здоровый и мой.