После спектакля Нарлинская в гримерной комнате заглянула в букеты и в одном из них нашла записку. Развернула и прочитала написанное знакомым почерком: «Моей очаровательной Еве!» Едва успела переодеться и привести себя в порядок перед зеркалом, как дверь гримерной распахнулась, и вошел Андрей Петрович Ватюшков. Казалось, его широким плечам было мало места в маленькой гримерной. Да и синий костюм для этих плеч определенно был тесноват. Его полы широко разошлись, открыв белую в мелкую красную полоску рубаху, плотно обтянувшую грудь. Из нагрудного кармана пиджака торчал белый уголок платка. На тяжелом лице губы растянулись в улыбку. Он размашисто раскрыл свои объятия, спрашивая: — Ты получила от меня цветы, моя красавица? Ева точно через силу улыбнулась в ответ и, ничего не говоря, показала на них рукой. О цветах не стоило спрашивать, их трудно было не заметить, они лежали на самом виду. Ватюшков обнял девушку и восхищенно воскликнул: — Ну конечно, получила! Как же иначе? Зачем спрашивать, глупец? Эх, глуп человек, глуп, глуп неисправимо! Вижу, вижу, они здесь! Впрочем, удивляться моей слепоте не стоит, потому что ты ослепила меня, кроме тебя сейчас я ничего не вижу! Ты безумно хороша, ты доводишь меня до помешательства, ты ошеломительно прекрасна, ты бесподобна, ты уникальна! Несравненная, несравненная! Никакие цветы не могут затмить тебя! Таких цветов просто нет в природе. Настоящий цветок — ты! — несмотря на свою внешность, он сейчас казался разговорчивым, любителем не закрывать рот, позлословить на свой счет. Много раз повторил, как ему не хватало Евы, как он не мог дождаться встречи с нею, как считал минуты и даже секунды, как хотел обнять и поцеловать ее и как, наконец, он счастлив, что ожидание стало явью. Однако на лице девушки можно было разглядеть едва уловимое выражение грусти и даже утомления от его возгласов. Они явно не тешили и не ласкали ее слух. И может быть, это было не от усталости, а попросту от знания цены всему, что стояло за этими словами. Очевидно, что в его поведении не было фальши. Он горел восторгами. Но по виду Евы угадывалось, что его слова ее не радовали, не понуждали прыгать от счастья и особенно не трогали. Они вышли из театра, а следом двое парней вынесли букеты цветов. Он подвел Еву к машине, посадил рядом с собой, а остальное пространство, кроме водительского места, заполнили цветы. Он посмотрел девушке в глаза: — Куда повести тебя, моя красавица? В какой ресторан? Поправив прическу, открыв высокий лоб, Ева вздохнула, пожаловалась, что сегодня устала и хочет домой. Он несколько замешкался, потому что, любуясь девушкой, видел только ее красоту, не замечая следов усталости на лице. Помолчав, она негромко добавила: — Я хочу кое-что сказать тебе, но это не ресторанный разговор. Улыбнувшись, Ватюшков откинулся к спинке сиденья, молча согласившись отменить поход в ресторан. Они поехали к Еве. Когда вошли в квартиру, и водитель занес цветы, Ватюшков снял пиджак, повесил в прихожей, крепко поцеловал Еву в губы и спросил: — Так о чем же моя красавица хотела поговорить со мной? Легонько отстранившись, она положила дамскую сумочку на тумбочку и сообщила: — Я приглашена владельцем магазинов Корозовым вместе со своими друзьями в ресторан «Белый лебедь». Услышав это, Ватюшков резко потяжелел взглядом, лицо превратилось в холодную маску. Шагнул по прихожей, зацепив бедром тумбочку, протопал по ковровой дорожке в комнату, где стены были обвешаны всяческой недорогой ерундой, а на мебели и даже подоконнике пылились разные детские игрушки, какими обычно забавляются дети. Комната походила на большую детскую. Хозяйка квартиры как будто тешилась всем этим, или имела такое хобби. Впрочем, как знать, возможно, для Евы это было, прежде всего, желание не расставаться с детством. Возможно, в душе она все еще чувствовала себя ребенком, или ей нравилось и хотелось, чтобы ее ласкали, как маленькую девочку, чтобы все вокруг любили ее, носили на руках, дарили игрушки и куколок и называли девочкой и куколкой. Это было запрятано глубоко внутри и внешне никак не проявлялось. Только эти игрушки как бы указывали на ее глубокие желания. Между тем, она могла быть разной. Иногда ее внутренняя детскость сочеталась с взрослостью, но чаще ее взрослость была далеко от ее детскости. Хотя всякий человек в душе остается ребенком. Вот только на поверхности всегда бывает не то, что есть внутри. Детские игры уходят, и наступает время взрослых. Ватюшков сел в кресло и остановил взгляд на одной точке. Он недоволен был тем, что снова услышал о Корозове. Что-то часто он о нем стал слышать последнее время. Откуда тот вдруг выплыл и что ему надо от Евы? Между тем, девушка не обратила внимания на его реакцию. Остановилась в дверях, прислонилась плечом к косяку, чуть-чуть шевельнула губами, и с них тихо порхнул вопрос: — Ты пойдешь со мной в ресторан в качестве одного из друзей? — Ты желаешь этого? — спросил, прищурив глаза и сведя брови. В мимолетной улыбке, которая сверкнула на лице Нарлинской и исчезла, приоткрылись губы: — Ведь ты же мой друг. Сделав паузу, словно раздумывая над ее словами, он покровительственно проговорил: — Ну, в таком случае, я никак не могу оставить такую красавицу без своего присутствия. Оторвавшись от косяка, Ева вошла в комнату. Он протянул к ней руку, призывая этим жестом подойти ближе. Она подошла со словами: — Корозов почему-то выспрашивал про Романа. С чего бы вдруг? Тебе не кажется это странным? Про Романа. Взяв Еву за бедра, Ватюшков повернул ее боком и посадил к себе на колени. Для него ее слова не стали новостью. Слишком уж этот молокосос, по его мнению, начал выпячиваться, где не следует, в глаза бросаться. Окорачивать приходится, чтобы знал свой шесток. Усмехнулся и проговорил: — Мне кажется странным, что ты продолжаешь путаться с ним. — Ты не мог подобрать другого слова? — надула губы Нарлинская. — Никто не путается с ним. Он просто был избит и так жалок, что пришлось проводить его. Хотя мое сопровождение не помогло ему. — Ева замолчала, она догадывалась, чьих рук было дело, но ни словом не обмолвилась. Сдавив ее ладонь, он задумчиво и сосредоточенно посмотрел на красивые пальцы. Ему не нравилось, что этот щенок крутился возле Нарлинской, что она явно заигрывала с ним. — Предупреждаю! — сказал с угрозой. — Если вздумаешь еще прыгнуть к этому молокососу в постель, я пущу ему кровь! Ева тихо положила ему на грудь голову, как бы молчаливо соглашаясь с его требованием, покорно подчиняясь более сильному. Однако было не понять — это временная уступка, либо постоянная договоренность? В принципе, для него большого значения не имело, как отреагировала на его слова Ева. Главное, как она в дальнейшем поведет себя. Между тем, каждый из них по-своему представлял, что может или что должно произойти дальше. За окном была уже ночь, но Еве спать не хотелось. Распорядок ее дня был совершенно иным, нежели у всех, живущих рядом в доме. Она соскользнула с колен Ватюшкова с намерением пойти, приготовить кофе. Но он и сам был не против чашечки крепкого напитка. Через минуту она загремела в кухне посудой. 3 Как и было оговорено, Нарлинская вместе со своими друзьями с небольшим опозданием подъехала к ресторану «Белый лебедь». Все шумно высадились из машин и поднялись по ступеням к белым дверям. Корозов с Ольгой ждал их внутри при входе в зал ресторана. Оба были в хорошем расположении духа. Глеб — в костюме без галстука, Ольга — в легком красивом платье. Зал ресторана был небольшим, сверкал чистотой белых стен с картинами, столов с белыми скатертями и пола с белой под мрамор плиткой. Солнечный свет заливал его сквозь огромные стекла. Работали кондиционеры. Воздух был свеж и прохладен. Чуть слышно звучала приятная мелодия. Глеб был несколько удивлен, что приехала Ева с довольно малым числом друзей. Ему представлялось, что она должна привезти целую компанию актеров, но с нею было всего три человека. На ее лице сияла улыбка, кофточка и юбка прекрасно сочетались, подчеркивая стройность фигуры, прическа — волосок к волоску, двигалась легко, даже воздушно, преподносила себя во всей красе, как будто выступала на сцене. Заметив у Глеба некоторое недоумение, Ева засмеялась, обронив: — Вы, наверно, ждали много народу? К сожалению, настоящей дружбы между актерами не бывает, всех поедает зависть. Менее талантливые завидуют более талантливым, менее удачливые завидуют более удачливым. Обыкновенные ненавидят необыкновенных. Все так сложно, и все так просто. Корозов хорошо знал, что зависть присутствует везде, не только в среде актеров, но при этом присутствуют дружба и любовь. Однако пускаться в полемику было глупо, пусть остается при своем мнении, для него она сейчас гость и он должен оставить о себе хорошее впечатление. Нарлинская представила друзей: — Вот, познакомьтесь, Глеб, это мои близкие друзья, я никому из них не отдаю предпочтения, ибо глупо отдавать предпочтение кому-то одному, когда одинаково дорожишь дружбой с каждым. Они все разные и как бы дополняют друг друга, в них много такого, чего нет во мне. И это, поверьте, очень ценно. Актеры такие особи, которым всегда нужно подпитываться чьей-то энергией. Нам всегда нужны новые ощущения и впечатления. Без этого нет актера. Мы все очень влюбчивы, но остываем тоже быстро, потому что когда иссякает источник твоего вдохновения, то, затухает огонь, который горит в душе. А без огня в груди не бывает актера. Актер без пламени — неудачник, пустое место в театре! Глеб слушал ее молча, она говорила общими фразами, и это казалось скучным. Но она точно поняла его мысли, произнесла, как бы в оправдание: — Нравится вам или не нравится, Глеб, но все, что я сказала, это целиком относится ко мне. Я такая и другой не могу быть. И тут вперед выступил Ватюшков, протягивая руку для пожатия: — Да, она у нас такая, и за это мы все очень любим ее, Глеб. Простите за фамильярность, ведь мы с вами еще незнакомы. Разрешите представиться, Ватюшков Андрей Петрович, по роду театральных занятий я зритель, такой же, каких тысячи в нашем городе, такой же, как и вы, наверно. Ничего не мозгую в театральном искусстве, да мне этого и не надо, достаточно понимать, о чем идет пьеса и как ее играют актеры. Ева Нарлинская, это наша восходящая звезда, и если многие еще этого не разумеют, то скоро убедятся, что сильно недооценивали ее. Скоро она затмит многих столичных. Глеб тоже мало смыслил в театральном искусстве, но понимал, что для того, чтобы затмить столичных актеров, надо жить и выступать в столице, так что воспринял слова Ватюшкова как обыкновенный дифирамб в адрес Нарлинской, чтобы поддерживать ее веру в собственные способности и в собственную исключительность. Вместе с тем, он обратил внимание, что Ватюшков ни слова не произнес о роде своих занятий. Ева также не обмолвилась на эту тему ни единым словечком. Впрочем, для него это абсолютно не имело значения, ведь не его же они друзья и он не собирался заводить с ними дружбу. Встреча с ними, может быть, первая и последняя, у него другая цель, и скоро он забудет их имена. Ватюшков был в той же одежде, в какой появлялся в гримерной у Евы. Он крепко пожал Глебу руку, и тот отметил, что ладонь у него была жесткая и широкая. Его вид заставлял собеседника чувствовать себя как бы на ступень ниже. Был некой защитной маской, сквозь которую приходилось прорываться, чтобы увидеть истинное лицо. Но истинное лицо Ватюшков не очень хотел открывать, и потому сильно щурился, как будто ему требовались очки, и сильно растягивал губы в воображаемой улыбке. Сказав несколько комплиментов Ольге, с любопытством окинув ее с ног до головы, задерживая взгляд на лице, на груди, на бедрах и ногах, и, давая глазами понять, что в ней он находит нечто этакое, что могло бы зацепить его, отошел от Корозова. За Ватюшковым перед Глебом возникло лицо другого мужчины, который сопровождал Нарлинскую. Выглядел он несколько вычурно: модная прическа, хорошо уложенные волосы, на шее легкая косынка, свернутая шарфиком, пиджак приталенный, из нагрудного кармана торчит цветок ромашка, туфли новые. И все это в разных не очень сочетающихся тонах. Ева уважительно представила его Корозову и Ольге, взяв под локоть: — А это, Глеб, познакомьтесь, мой зонтик от любого дождя. Он поверил в меня и заставил других обратить внимание на мой талант. У него вообще нет отрицательных качеств, он весь соткан из положительных свойств. Я ему очень обязана, и я стараюсь нести свою обязанность так, чтобы не разочаровать его. Однако что это была за обязанность, которую старательно несла Нарлинская, Ева не расшифровала, и Корозов так и остался в неведении. Но отметил, что на этот раз Нарлинская не говорила много о себе, она все больше старалась произносить хвалебных слов в адрес спутника: — В нем заложен исключительный талант понимать мою душу, — продолжала говорить Ева. — Он видит ее насквозь. Я подчас еще сама не могу разобраться в том, что я могу и как могу сыграть на сцене, а он открывает передо мной двери и показывает путь к успеху, он объясняет мне, как я должна пройти по этой дорожке и никуда не сворачивать. Я слушаюсь его, как верная почитательница его гения. Глеб смотрел на человека, который стоял перед ним и спокойно выслушивал все, что произносила Ева. Корозов полагал, что на месте этого человека он давно бы остановил Нарлинскую, и сам вступил в разговор. Но тот удовлетворенно дождался, когда она выльет весь запас слов о его гениальности, и только после этого театрально протянул Глебу руку. Его рука отличалась от руки Ватюшкова разительно. Она была мягкой, словно без костей и могла легко, как щупальца, выскользнуть из ладони Глеба. И чем сильнее ее сжимал Корозов, тем меньше ее оставалось в его ладони. Друг Евы был и моложавым и староватым одновременно, сразу определить хотя бы примерно, какого он возраста, было невозможно. Голос его был тихим, но проникал, как ни странно, глубоко: