С тех пор как их обоих нет, первое января опустело и потеряло первоначальный смысл. Похмельный день вне времени. У меня же ёкает. С Новым годом их обоих там на небесах. Мелодия Ибрагима Сидела пару дней назад в нашей музыкальной школе и ждала дочку с урока доктора Эстер. Зима — на излёте, но ещё холодно. Я обычно коротаю время в холле на первом этаже и жду дочь, уткнувшись в экран лэптопа, — мне всегда есть о чём писать. Главное — не забыть наушники. Ведь в том же холле стоит пианино для «свободного пользования», и на нём почему-то постоянно тренькают именно те ученики, которые абсолютно не умеют играть. Они развлекаются, ожидая другие занятия. Молотить кулаками, ударять локтями или беспощадно долбить по клавишам пальцами. Это территория их свободы и моих персональных мучений, но меня спасают наушники. А пару дней назад я их как раз и забыла. И ждала испытания для своей нервной системы. Но облака словно нарочно расступились над моей головой, ноющей от усталости к семи вечера. И холл был поразительно пуст и тих. Я слышала, как шелестят клавиши моего компьютера под подушечками пальцев. Как буковки складываются в слова. И вдруг я оторвала взгляд от текста. Меня отвлекло, вынуло из сосредоточенности. Откуда-то из глубин музыкальной школы тихо лилась мелодия. Которую я никогда раньше не слышала. Настолько чистая и пронзительная, как река, спускающаяся с высоких гор. Я не успела даже осознать, как мне нравится эта музыка с едва ощутимыми мелизмами, незамысловатая и сильная, как природная стихия, я инстинктивно полностью переключалась на слух. Мне кажется, у меня даже уши поднялись, как у щенка корги. И я встала и пошла. Мне стало жизненно необходимо узнать, кто этот музыкант и что он играет. Я двигалась навстречу звуку. Первый пролёт, второй, третий, узкая деревянная лестница. Мне никто даже не перегородил проход. Никто не спросил, кто я такая и куда я направляюсь. Куда же испарились все дети? И вот я утыкаюсь носом в дверь. Боялась: не дай бог оно в записи. Открываю дверь без стука, а там — обыкновенный маленький кабинет музыкалки, и сидит за роялем седовласый мужчина, по возрасту — чуть младше моих родителей, тёмная рубашка, миндалевидный разрез глаз. Я говорю: «Простите ради бога, что так врываюсь без приглашения, но музыка, которую вы играете… Я — музыкальный человек, но со мной нечасто такое бывает… У меня от неё сердце начало биться в два раза чаще и слёзы на глазах выступили. Что это такое?» А он говорит: «Вы же по-русски говорите, да?» — и переходит на мой родной язык. Я, продолжает он, преподаватель сольфеджио и скрипки в этой музыкальной школе, меня зовут Ибрагим, я давно в Америке, уже сорок лет, я учу музыке детей Бруклина, в том числе разучиваю песни на идиш с религиозными евреями района Мидвуд. А вообще я профессор Московской консерватории, музыкант-песенник и композитор, и эта мелодия — тема моего дома, которую я написал ещё мальчиком в четырнадцать лет в родном Душанбе. И я попросила этого таджикского Филиппа Гласса сыграть мне саундтрек своего детства ещё раз. Только для меня. Я записала эту музыку для сториз. Чем пахнет Нью-Йорк? Честно говоря, его сигаретами. «American Spirit» в жёлтой пачке, и клубы дыма растворяются в осеннем воздухе над Манхэттеном. Ещё Нью-Йорк пахнет виски-скотчем на дне стакана, этот копчёный острый запах, который позже разливается теплом по всем сосудам. Нью-Йорк пахнет самым началом нашей истории. Нью-Йорк пахнет моими терпкими бергамотовыми «Ле Лабо», которые мерцают весь день разными запахами. Он пахнет апельсиновым лосьоном для рук «Эзоп», пробники с которым выставлены прямо на улице, и мы всегда охотимся за новыми ароматами. В Ист-Виллидже пахнет свежей краской стрит-арта, в Трайбеке — острой сальсой и кукурузными чипсами, в Сохо — свечами «Сир Трудон», в Чайна-тауне — свежей рыбой, димсамами, острым куриным бульоном. Солёной карамелью. Пиццей с артишоками. Мусором вперемешку с духами. Смешно, как все зажимают носы, проходя мимо чёрных пластиковых мешков, сброшенных прямо вдоль улиц. Однажды за ними приедет огромный грузовик, и парни с крепкими руками покидают отходы большого города внутрь и увезут в никуда. Нью-Йорк пахнет жуткими дешёвыми хот-догами и дымом, который периодически валит из крошечных уличных палаток. Типичная паранойя жителя мегаполиса — попасть в «облако» хот-догов, провонять сосисками и костром. Бегу сквозь хот-дог-облако и влетаю в эффектный белый дым из канализации, сделай мне фотку для инстаграма. Смотри ещё сохрани укладку при здешних ветрах и внезапных дождиках. Ближе к выходным пахнет алкоголем, пóтом, пахнет сексом, который ни к чему не приведёт. Который вспыхнет взаимным притяжением в каком-нибудь там подвальном баре Ист-Виллиджа, а к рассвету погаснет, подобно робкой спичке, как только начнётся новый деловой день. Записка, закреплённая магнитом на холодильнике. Пахнет он и бриошами. И пылью в магазине винила. И пивом на рок-концерте в хипстерском клубе «Le Poisson Rouge», где мы прыгаем под группу «Deer Hunter». Он пахнет индийскими благовониями, когда идёшь по даунтауну Бруклина в сторону воды. Он пахнет бомжами и марихуаной. Как звучит Нью-Йорк? Как мелодия того композитора Ибрагима в нашей музыкальной школе. Как хруст зелёного яблока в полдень буднего дня в Центральном парке. Чёрные бусины беличьих глаз уставились из куста. В тот день я бегала на каблуках пять часов подряд по шумному Сохо и Трайбеке ради съёмки и наконец-то присела на первую попавшуюся лавочку, чтобы вдохнуть и выдохнуть, пар изо рта, финал зимы. Прохожие смотрят с любопытством: этот оператор со стедикамом, эта репортёрша, громко повторяющая заученный текст, — что они там снимают и для какого канала, когда это покажут в новостях? Нью-Йорк звучит диалогами с незнакомыми людьми, моими вежливыми ответами, он поёт смолтоками и приветствиями. Чирикает воробьём, курлыкает горлицей. Цокает лошадиными копытами по гравию. Нью-Йорк звучит как самая громкая, бескомпромиссная, бензопилой разрезающая реальность сирена пожарной машины. Господи, быстрее бы она проехала. Я слышу её приближение издалека, минимум за пять кварталов, я заранее закрываю уши пушистыми варежками. И твой голос, мой любимый голос, всё равно исчезает в этом диком вое, ты так бурно рассказывал мне о политике, а теперь только шевелятся твои губы. Целовать. Рокот парома, идущего через залив к Уолл-стрит. Сердитые брызги вод Атлантики. Крики наглых чаек на пляже Кони-Айленд. Одна украла у моей дочки чипс прямо из руки. Смех. Её детский голос. Зазывалы на мюзиклы в районе Таймс-сквер. Мюзиклы. Мы идём с дочкой на «Аладдина», мы идём с дочкой на «Однажды на острове», «Короля Льва», «Биттлджуса», «Спанчбоба», «Историю Бронкса», «Гамильтона», «Гарри Поттера». И на «Холодное сердце» — тот самый, песни из которого распевали ещё в Москве. Глухие и низкие ноты контрабаса во время соло в клубе «Blue Note». Саксофон. Клавиши. Ударные. Он звучит как россыпь аплодисментов после каждого соло на джазовом концерте. Он звучит как гул и улюлюкание, когда музыканты снова сливаются в бэнд. Я визжу от восторга, у меня снова сядет голос. Звон бокалов. Он звучит как песенка «Blue Canary» из «Снежного шоу» Славы Полунина, я отвела на него маму, которая приехала навестить нас. Грохот техно откуда-то из-под земли в ночь с пятницы на субботу. Гитарные рифы музыканта в метро. Неповторимый тембр Келиссы и ласковые интонации Элинор Стейнберг. Гамма до мажор на трубе от нашего соседа сверху. Мат уличной шпаны. Шипение кофейной машины. Рёв спортивного мотоцикла. Гудок дальнего корабля. Госпелы мистера Уилсона в баптистской церкви. Снова соул Келиссы, потому что я — опять у нас на платформе, хип-хоп Джея Зи и Рахманинов в исполнении доктора Эстер. Концерт Джеймса Блейка, где я тихо грежу о нашем будущем, положив голову тебе на плечо. Концерт «Massive Attack», где я слушаю песню «Teardrop» и мечтаю о том, каким будет наш с тобой ребёнок, наш сын, который однажды непременно родится в Нью-Йорке. Мистер Питер А ещё Нью-Йорк звучит как китайский акцент мистера Питера. Как мог учитель английского как иностранного говорить с таким ярко выраженным акцентом, да ещё и делать так много ошибок? Загадка! В этом было что-то комичное. Он должен был ставить ученикам начальной школы, где училась С., речь, но он делал это настолько потрясающе коряво, что это обескураживало и почему-то очаровывало тоже. Дети над ним тайком глумились, а мне он казался трогательным. Нью-Йорк — это сотни акцентов, тысячи историй из самых разных уголков мира. Мы и сами, сколько бы ни старались, всё равно выдаём русский акцент и грусть по зиме и даче. Мне нравится, как на улицах пересекаются люди, которые представляют разные версии одного языка. Здесь — перекрестье миров. Мистер Питер заменил в нашей начальной школе мисс Роуз, первую и очень важную для С. преподавательницу английского как иностранного. Такие уроки в Америке дают всем детям, которые недавно приехали. Мисс Роуз была чудом, но она ушла в декрет. И тогда в нашу жизнь и ворвался этот чудной китайский дедушка, который, собственно, лучше всего объяснял язык именно азиатским детям. Ходили легенды, что под его строгим надзором ученики китайского происхождения начинали разговаривать, читать, писать и получать пятёрки по всем предметам уже через полгода. Что они вскоре обгоняли по успеваемости всех американских детей. А С., родным языком которой был русский, объединилась с приятельницей К., родным языком которой был испанский, чтобы вместе драматично закатывать глаза на мистера Питера. В нём таинственным образом сочетались непробиваемый идеализм и полное отсутствие чувства юмора. Вернее, у него был собственный юмор, который, казалось, никто больше не понимал. Уж точно не школьницы на излёте детства. Он любил шутить и сам же смеяться над своими шутками. А ещё у него было своё неповторимое представление о прекрасном, которое тоже не всегда удавалось с кем-то разделить. Так, однажды в феврале мистер Питер решил непременно отмечать со своими учениками китайский Новый год. Он, не имеющий никакого опыта в театральном деле, отважился поставить небольшое шоу в честь праздника. Спектакль должен был состоять из демонстрации масок из китайского гороскопа и танца девочек с розовыми веерами. С. кривилась и ворчала. К тому же она не любила розовый цвет. А мистер Питер отказывался верить, что девочкам её возраста могут не нравиться замечательный яркий оттенок и блёстки. В общем, под обещание скачать какую-то крутую игру или купить хорошую книгу я уговорила ребёнка поучаствовать в этом скромном маскараде. А сейчас я вспоминаю это торжество в спортзале как одно из самых милых событий рассвета нашей нью-йоркской жизни. Шоу действительно было топорным, в Америке с её бродвейскими амбициями даже в школьных мюзиклах такого почти не бывает. Но маленький мистер Питер был в таком искреннем восторге от своего проекта. Будто он — не пожилой седовласый мужчина, а трёхлетний мальчик, привыкший, что родителям нравится любая его выдумка. А потом был сюрприз для родителей. Наш китайский учитель английского как иностранного закатил пир. И всех детей вместе с их семьями угощали китайской лапшой, курицей, брокколи на пару и рисом. На втором столе стояли десертные фрукты в карамелизированном кляре. Здесь были люди с Ямайки, из Франции, Израиля, Италии, Доминиканской Республики, Южной Кореи и Пуэрто-Рико. Словом, кто только не приехал в один год со мной в Нью-Йорк и не направил ребёнка в ту же начальную школу. Для всех для нас English был as a second language. Английский как второй язык. Фотография на память — это мы с С. сидим на полу между баскетбольными кольцами и едим горячую китайскую еду из пластиковых тарелок. Угощения от мистера Питера. Мне тогда казалось, что так нас приветствует новый мир. Да так оно и было. А в начале той весны мистер Питер догнал меня на одной из улиц возле школы, он узнал меня со спины, поздоровался и спросил, мама ли я той девочки, которая так красиво танцевала с розовым веером. Я ответила утвердительно, а дальше он засмеялся в своём этом странном стиле, когда непонятно, что, собственно, смешного.