– Но Стас… ― продолжил Егор. – Ты за нее? ― прошипел я. Друг все же стушевался. – Нет, конечно, за тебя. – Тогда заткнись, ― жестко сказал я, завел руки за спину и медленно зашагал по комнате, продолжая говорить: ― Если бы не она, я бы тут сейчас не торчал, избитый, обоссанный и глухой на одно ухо. Мицкевич подставила меня. Такое не прощают. И это в ее башку нам надо хорошо вдолбить. – Так ей! Наваляем гадине! ― яростно бросил Виталик. – Темную ей! ― пискнул Леший. – Изгоним из отряда! Прессанем ее! ― крикнул Комар. – Стас, я надеюсь, ты это не серьезно? ― тревожно спросил Егор. – Кто не с нами, тот против нас, ― процедил я. Егор замолчал. ― И пока я в больнице… в компании Мицкевич делайте вид, будто ничего не произошло, чтобы не спугнуть ее. А потом, когда я выйду… Я не стал продолжать. Но уже пообещал себе: эта тварь получит сполна. 4 Отряд ждал предателя у Бункера. Я только вернулся из больницы, все еще с ненавистной повязкой на голове. Травмированное ухо не слышало, но я надеялся, что это из-за бинтов. Может, сняв их, я буду слышать хоть что-то? Время у Бункера тянулось медленно. Было ясно и холодно. Все стояли в кругу, лениво пиная мяч. Болтали о фильмах. Я молчал. Под ложечкой сосало ― ведь предстояло совершить то, о чем прежде я не мог и подумать. С одной стороны, все справедливо. Но с другой… Тома столько лет была мне другом. И невозможно в один момент просто убить в себе всю привязанность, оставив лишь ненависть. Я каждые десять секунд поднимал голову и смотрел в конец улицы: не идет ли знакомая фигура? И вот она появилась… Первым ее заметил Леший, а я отвлекся ― упустил мяч. Пришлось бежать и доставать его из колючего кустарника. – Вон эта чешет! ― крикнул Леший. Все всполошились. Никто не знал, что делать, койоты ждали меня. Я вернулся и отложил мяч в сторону. Встал вперед, в центр; остальные ― в линию за моей спиной. Все смотрели на Тому. А она уже бежала ко мне, все ближе звенел ее родной голос, полный облегчения: – Ста-ас-с, Ста-ас-с! Особое звучание имени кольнуло сердце. Я сжал кулаки, поднес один ко рту и прикусил костяшки, чтобы приглушить рвущийся наружу вой. Тома… Прошлое ведь не забыть так просто. Ноги рвались тебе навстречу: хотелось обнять тебя, зарыться в волосы, пахнущие ванилью. Кружить тебя в воздухе, слышать смех и все забыть, как страшный сон… И я действительно дернулся тебе навстречу. Но тут же акулы внутри клацнули зубами. Я вздрогнул. Вернулся на место. Тебя нет. Нет больше моей Томы. Вместо нее ― просто Мицкевич. Предатель. Трусливая, жалкая тварь. Я выпрямился и напряг все мышцы. Я должен был взять над собой полный контроль. Я долго репетировал речь, но сейчас понял, что слова вообще не нужны. Я просто смотрел на тебя и молчал. Подбежав, ты сразу поняла, что что-то не так, и остановилась. Улыбка стерлась с лица. – Стас? Молчание. – Стас, я… ― Но я не дал тебе продолжить: – Я ждал, а ты не пришла. Думал, ты позовешь на помощь. Я смотрел на тебя, а внутри кипели боль и презрение. Горло сжало. – Прости… ― Ты потупила взгляд. И если до этого внутри меня еще теплилась крохотная надежда, что ты скажешь хоть что-то, что действительно тебя оправдает, то теперь я понял: нет. ― Но они правда сильно напугали меня… Я подошел к тебе ближе. В нос ударили запахи ванили и корицы ― наверняка твоя бабушка что-то пекла с самого утра. Я сглотнул ― и зашептал тебе в ухо обо всех тех мерзостях, что баракские ублюдки проделали со мной. Я дрожал, дрожала и ты. И… Я наслаждался твоим страхом. Я не знал, что чужой страх может быть таким приятным. Я не знал, как здорово становиться причиной этого страха. – Прости. Прости… ― вновь выдохнула ты, но я прервал: – Слишком поздно. Это ты во всем виновата. Я хочу, чтобы ты умерла. Я с удивлением прислушался к себе: неужели я и правда этого хотел? Ты сжалась. Ты глядела с таким отчаянием, словно вот-вот закричишь, упадешь на землю и забьешься в плаче. Я сказал тебе тихо, чтобы остальные не слышали: «Я верил тебе, стоял за тебя во всем, я бы никогда не оставил тебя так. А ты… ты меня предала». Затем я оттолкнул тебя со всей яростью, что пробудилась во мне. Ты упала на землю. Теперь ты смотрела на меня с удивлением и обидой, как будто не веря, что я мог так поступить. Но ты еще не знала, на что я способен. – Вставай! Встань перед своим командиром, солдат! ― приказал я. Но ты не шевелилась, лежала, сжавшись и уставившись в землю. Лицо скрывали волосы. Я сам рывком поднял тебя на ноги. Ты не сопротивлялась ― и опять напоминала куклу. – Солдат, ты обвиняешься в измене. Ты предала свой отряд и навсегда изгоняешься из «Степных койотов». ― Резким движением я сдернул у тебя с груди значок членства в отряде, золотую звезду с красным камешком в центре. ― Вали отсюда. Беги. Ты это умеешь. Хоть раз попадешься ― и мы убьем тебя. А если ты кому-нибудь скажешь… ― я сознательно повторил слова Круча, зная, каким метким будет этот удар: ― Я поймаю тебя. Разрежу тебе живот. И вытащу твои кишки. И я свистнул, подавая сигнал. Все койоты одновременно подняли с земли подготовленные камни. Свой я тоже поднял. Ты по-прежнему не сопротивлялась, не спорила, не пыталась отступить ― просто смотрела то на меня, то на камень в руке с тупой покорностью. И это взбесило меня окончательно. – Убирайся, предательница! ― закричал я. – Растворись! Исчезни! Петляй вальсом! ― поддержали остальные. Ты так глянула на меня, будто прощалась навсегда. Потом грустно оглядела всю компанию и побежала. Я бросил камень тебе в спину ― попал. Следом полетели остальные. Кидали все, даже Егор, хотя я знал, что он жалеет тебя. Все это было и ужасно приятно, и тяжело. Я будто хоронил под толщей булыжников жуткие события последних дней, не давал им заполнить голову. Но одновременно я хоронил свое счастливое детство. Прогнав предательницу, ребята ликовали ― все, кроме Егора. Он выглядел подавленным, думал о чем-то. Так или иначе, все решили, что это конец. Виновного нашли, теперь можно жить дальше. Все, кроме меня, пошли к Денису на чердак играть в карты. Но я решил, что должен сделать одно дело, самое неприятное на сегодня. Ты была еще недостаточно наказана. 5 Я шел медленно, все еще колеблясь. Нужно ли это делать? Разве я ― такое же чудовище, как Круч? Еще не поздно повернуть назад. Я остановился на перекрестке и повернул голову вправо. Пройдя этой дорогой, я выйду к дому Дениса, присоединюсь к своим койотам, и все будет по-старому. Затем я посмотрел вперед. По этой улице я выйду прямо к дому предательницы. Я не сомневался: там ее сейчас нет. Наверняка слоняется где-то, ревет. И если я сделаю задуманное… то стану другим. Готов ли я? Не боюсь? Нет. К этому поступку меня подтолкнула сама Мицкевич. А значит, ответственность и вина ― на ней. От этих мыслей мне стало легче, и я уверенно зашагал вперед. Я не стал пользоваться калиткой, опасаясь, что меня заметят, и пробрался во двор через огород соседей. Осторожно подкрался к терраске, залез на растущее рядом дерево, с него перебрался на второй этаж на крышу. Открыл окно ― Тома никогда не закрывала его на задвижку ― и оказался в ее комнате. Взгляд сразу упал на наши с Томой детские рисунки, развешанные на стене, ― она берегла их, как сокровище. Находиться в этой комнате было приятно. Я бы остался здесь навсегда, если бы мог. В комнате пахло деревом и выпечкой ― как и во всем доме. Но кое-что принадлежало только этому месту. Я повел носом и вдохнул полной грудью. Пряный запах книг, медовый ― акварельных красок, фруктово-ягодный ― ароматических свечей, расставленных у Томы по всей комнате. Легкий запах цирка шел от клетки с Умкой. Я глянул на нее, а Умка подняла ушки и принялась изучать меня глазками-пуговками. Ждала угощения. Я подошел, открыл клетку и достал крольчиху. Сев на кровать, положил ее на колени. Умка обнюхала мои руки. На тумбочке лежала тарелка с нарезанным яблоком, я взял дольку и протянул зверьку. Умка дернула носом, смешно зафыркала, приняла угощение. Я порылся в ящике тумбочки среди блокнотов, ручек, монет, батареек, брелков и прочей мелочевки. Да где же она? Нашел! Наша с Томой резиночка. Я повертел ее в руках, снова задумался, отложил в сторону. Неужели я это сделаю? Я убедил себя: это не я, это Тома, она сделает это, просто моими руками. Пока Умка ела, я гладил ее. Она была теплой, под мягкой шерсткой гулко билось крохотное любящее сердечко. Затем крольчиха стала лизать мне пальцы шершавым теплым язычком. И тогда я снова взял резиночку. Я чувствовал, что вот-вот перешагну черту. Я еще мог просто вернуть Умку в клетку и уйти. Никто не узнает, что я здесь был. Но если я сделаю то, что собирался, то пути назад не будет. Не раздумывая больше ни секунды, я обмотал резинку вокруг шеи зверька, отвернулся и потянул за концы в разные стороны. Умка забилась в моих руках. Я смотрел на стену, обклеенную рисунками. От слез они слились в сплошное пятно. Тело крольчихи свело дикими судорогами. Караван розовых слонов, карта приключений, необитаемый остров, выдуманные животные, герои мультфильмов… Я переводил взгляд с рисунка на рисунок, тянул за концы резинки все сильнее, ослабив хватку лишь когда Умка обмякла. Сквозь слезы я глянул на нее, погладил. Тельце было мягким. Настоящая плюшевая игрушка. Я положил Умку головой на подушку, укрыл одеялом. Достал из тумбочки блокнот и ручку, вырвал лист и написал: КРОЛИК НЕ МОЖЕТ УСНУТЬ. СПОЙ ЕМУ КОЛЫБЕЛЬНУЮ. СПОЙ, СПОЙ! СПОЙ КОЛЫБЕЛЬНУЮ ДЛЯ КРОЛИКА! Затем положил лист на подушку. Я понимал: это – моя точка невозврата. Тома получит то, что заслуживает. Я накажу ее за предательство. Я не помнил, как оказался в лесу. Как вообще вышел из комнаты, как бежал, спотыкаясь и ничего не видя перед собой. Посреди леса я упал на колени. Наклонившись к земле, схватился за голову и стал раскачиваться вверх-вниз, будто молился. Я никак не мог унять дрожь в теле. Раскалывалась голова. Ныло тело, болела каждая косточка. Землю покрывала редкая пелена снега. Я сгреб его, стал яростно чистить руки. Они мигом закоченели и покраснели, но я продолжал оттирать с них невидимую кровь. Я рыдал и выл, все лицо было мокрым. Наверное, я представлял собой жалкое зрелище: под носом пузырились сопли, нити слюней тянулись изо рта до самой земли. В это момент я был слабым. И знал, что позволяю себе такое в последний раз. Чтобы жить дальше, я должен убить в себе все чувства, которые делают меня уязвимым: жалость, сочувствие, привязанность, желание быть нужным, потребность в заботе. Моя жизнь ― карусель. В детстве я в любой момент мог остановить ее и сойти. Но сегодня в этой карусели сломался тормозной механизм. И она будет вращаться вечно.