— Это что за балаган?! — гаркнул Соболев. — Какой еще «салям-алейкум»? Какой еще «эфенди»? Варя оглянулась на Шарля. Тот стоял у стены, скрестив руки на груди, и смотрел на титулярного советника с недоверчиво-насмешливой улыбкой. — Эраст Петрович! — пролепетала Варя. — Но ведь вы ездили за Маклафлином! — Варвара Андреевна, я ездил в Англию, однако вовсе не за Маклафлином. Мне б-было ясно, что его там нет и быть не может. — Но вы ни словом не возразили, когда его величество… — Варя осеклась, чуть не выболтав государственный секрет. — Мои д-доводы были бы голословны. А в Европу наведаться все равно следовало. — И что же вы там обнаружили? — Как и следовало ожидать, происки английского кабинета не при чем. Это первое. Да, в Лондоне нас не любят. Да, готовятся к большой войне. Но убивать гонцов и устраивать диверсии — это уж слишком. Противоречит британскому спортивному духу. То же мне сказал и граф Шувалов. П-побывал в редакции «Дейли пост», убедился в полной невиновности Маклафлина. Это второе. Д-друзья и коллеги отзываются о Шеймасе как о человеке прямом и бесхитростном, отрицательно настроенном по отношению к британской политике и, более того, чуть ли не связанном с ирландским национальным движением. Агент коварного Дизраэли из него никак не вырисовывается. На обратном пути — все равно уж по д-дороге — я заехал в Париж, где на некоторое время задержался. Заглянул в редакцию «Ревю паризьен»… Д'Эвре шевельнулся, и жандармы вскинули карабины, готовые стрелять. Журналист выразительно покачал головой и спрятал руки назад, под фалды дорожного сюртука. — Тут-то и выяснилось, — как ни в чем не бывало продолжил Эраст Петрович, — что прославленного Шарля д'Эвре в родной редакции никогда не видели. Это третье. Он присылал свои блестящие статьи, очерки и фельетоны по почте или телеграфом. — Ну и что с того? — возмутился Соболев. — Шарль не паркетный шаркун, он искатель приключений. — И даже в б-большей степени, чем предполагает ваше превосходительство. Я порылся в подшивках «Ревю паризьен», и выяснились очень любопытные совпадения. Первые публикации господина д'Эвре присланы из Болгарии десять лет назад — как раз в ту пору в Дунайском вилайете губернаторствовал Мидхат-паша, при котором состоял секретарем молодой чиновник Анвар. В 1868 году д'Эвре присылает из Константинополя ряд блестящих зарисовок о нравах султанского двора. Это период первого взлета Мидхат-паши, когда он приглашен в столицу руководить Государственным Советом. Год спустя реформатора отправляют в почетную ссылку, в далекое Междуречье, и бойкое перо талантливого журналиста, как зачарованное перемещается из Константинополя в Багдад. Три года (а именно столько губернаторствовал в Ираке Мидхат-паша) д'Эвре пишет о раскопках ассирийских городов, арабских шейхах и Суэцком канале. — Подтасовка! — сердито прервал говорившего Соболев. — Шарль путешествовал по всему Востоку. Он писал и из других мест, которые вы не упоминаете, потому что они выбиваются из вашей гипотезы. В 73-ем году, например, он был со мной в Хиве. Вместе умирали от жажды, вместе плавились от зноя. И никакого Мидхата там не было, господин следователь! — А откуда он приехал в Среднюю Азию? — спросил генерала Фандорин. — Кажется, из Ирана. — Полагаю, что не из Ирана, а из Ирака. В конце 1873 года газета печатает его лиричные этюды об Элладе. Почему вдруг об Элладе? Да потому что патрона нашего Анвара-эфенди в это время переводят в Салоники. Кстати, Варвара Андреевна, помните дивную новеллу про старые сапоги? Варя кивнула, глядя на Фандорина, как зачарованная. Тот явно нес нечто несусветное, но как уверенно, красиво, властно! И заикаться совсем перестал. — Там упомянуто кораблекрушение, произошедшее в Термаикосском заливе в ноябре 1873 года. Между прочим, на берегу этого залива расположен город Салоники. Из той же статьи я понял, что в 1867 году автор находился в Софии, а в 1871 году — в Междуречье, ибо именно тогда арабские кочевники вырезали британскую археологическую экспедицию сэра Эндрю Уэйарда. После «Старых сапог» я стал подозревать мсье д'Эвре уже всерьез, но своими ловкими маневрами он не раз сбивал меня с толку… А теперь, — Фандорин убрал револьвер в карман и обернулся к Мизинову, — давайте подсчитаем ущерб, нанесенный нам деятельностью господина Анвара. Мсье д'Эвре присоединился к корпусу военных корреспондентов в конце июня прошлого года. Это был период победоносного наступления нашей армии. Дунай преодолен, турецкая армия деморализована, открыта дорога на Софию, а оттуда и на Константинополь. Отряд генерала Гурко уже захватил Шипкинский перевал, ключ к Большому балканскому хребту. По сути дела война нами уже выиграна. Но что происходит дальше? Из-за роковой путаницы с шифровкой наша армия занимает никому не нужный Никополь, а тем временем корпус Осман-паши беспрепятственно входит в пустую Плевну, сорвав нам все наступление. Вспомним обстоятельства той загадочной истории. Шифровальщик Яблоков совершает тяжкий проступок, оставив на столе секретную депешу. Почему Яблоков это сделал? Потому что его потрясла весть о неожиданном приезде невесты, госпожи Суворовой. Все взглянули на Варю, и она почувствовала себя чем-то вроде вещественного доказательства. — А кто сообщил Яблокову о приезда невесты? Журналист д'Эвре. Когда обезумевший от радости шифровальщик умчался прочь, достаточно было переписать шифровку, заменив в ней «Плевну» на «Никополь». Наш армейский шифр, мягко говоря, несложен. О предстоящем маневре русской армии д'Эвре знал, потому что при нем я рассказал вам, Михаил Дмитриевич, об Осман-паше. Припоминаете нашу первую встречу? Соболев угрюмо кивнул. — Далее вспомним историю с мифическим Али-беем, у которого д'Эвре якобы брал интервью. Это «интервью» обошлось нам в две тысячи убитых, и теперь русская армия застряла под Плевной уже всерьез и надолго. Рискованный трюк — Анвар неминуемо навлекал на себя подозрение, но у него не было выхода. Ведь в конце концов русские просто могли оставить против Османа заслон, а главные силы двинуть дальше на юг. Однако разгром первого штурма создал у нашего командования преувеличенное представление об опасности Плевны, и армия развернулась против маленького болгарского городишки всей своей мощью. — Погодите, Эраст Петрович, но ведь Али-бей действительно существовал! — встрепенулась Варя. — Его видели в Плевне наши лазутчики! — К этому мы вернемся чуть позже. А сейчас вспомним обстоятельства второй Плевны, вина за которую была возложена нами на предательство румынского полковника Лукана, выдавшего туркам нашу диспозицию. Вы были правы, Лаврентий Аркадьевич, J из записной книжки Лукана — это «журналист», да только не Маклафлин, а д'Эвре. Румынского фата он завербовал без особых трудностей — карточные долги и непомерные амбиции сделали полковника легкой добычей. А в Букареште д'Эвре ловко воспользовался госпожой Суворовой, чтобы избавится от агента, утратившего свою ценность и, наоборот, начавшего представлять опасность. Кроме того, я допускаю, что у Анвара возникла потребность повидаться с Осман-пашой. Изгнание из армии — временное и с заранее запланированной реабилитацией — давало ему такую возможность. Французский корреспондент отсутствовал месяц. И как раз в этот период наша разведка донесла, что у турецкого командующего имеется таинственный советник Али-бей. Этот самый Али-бей нарочно помелькал в людных местах своей приметной бородой. Должно быть, вы здорово потешались над нами, господин шпион. Д'Эвре не ответил. Он смотрел на титулярного советника внимательно и, казалось, чего-то ждал. — Появление в Плевне Али-бея понадобилось для того, чтобы снять с журналиста д'Эвре подозрение за то злополучное интервью. Впрочем, я не сомневаюсь, что Анвар провел этот месяц с большой для себя пользой: наверняка договорился с Осман-пашой о совместных действиях на будущее, обзавелся надежной связью. Ведь наша контрразведка не препятствовала корреспондентам иметь в осажденном городе собственных осведомителей. При желании Анвар-эфенди мог даже на несколько дней наведаться в Константинополь, ибо Плевна еще не была отрезана от коммуникаций. Очень просто — добрался до Софии, а там сел на поезд и назавтра в Стамбуле. Третий штурм для Осман-паши был особенно опасен, и прежде всего неожиданной атакой Михаила Дмитриевича. Тут Анвару повезло, а нам нет. Подвела роковая случайность — по пути в ставку ваш адъютант Зуров проскакал мимо корреспондентов и крикнул, что вы в Плевне. Анвар, разумеется, отлично понял и значение этого сообщения, и то, зачем Зуров послан к командованию. Нужно было выиграть время, дать Осман-паше возможность перегруппироваться и выбить Михаила Дмитриевича с его небольшим отрядом из Плевны, пока не подошли подкрепления. И Анвар снова рискует, импровизирует. Дерзко, виртуозно, талантливо. И, как всегда, безжалостно. Когда журналисты, узнав об успешном наступлении южного фланга, наперегонки бросились к телеграфным аппаратам, Анвар пустился в погоню за Зуровым и Казанзаки. На своем знаменитом Ятагане он без труда догнал их и, оказавшись в безлюдном месте, застрелил обоих. Очевидно, в момент нападения он скакал между Зуровым и Казанзаки, причем ротмистр был у него справа, а жандарм слева. Анвар стреляет гусару в левый висок — в упор, а в следующий миг посылает пулю в лоб обернувшемуся на выстрел подполковнику. Все это заняло не более секунды. Вокруг движутся войска, но всадники едут по ложбине, их не видно, а выстрелы в разгар канонады вряд ли могли обратить на себя внимание. Труп Зурова убийца оставил на месте, но вонзил ему в лопатку кинжал жандарма. То есть сначала застрелил, потом пронзил клинком уже мертвого, а не наоборот, как мы решили вначале. Цель ясна — бросить подозрение на Казанзаки. Из тех же соображений Анвар перевез тело подполковника в близлежащий кустарник и инсценировал самоубийство. — А как же письмо? — вспомнила Варя. — От этого, как его, ну Шалунишки? — Великолепный ход, — признал Фандорин. — Очевидно, турецкой разведке еще с тифлисских времен было известно о противоестественных склонностях Казанзаки. Полагаю, что Анвар-эфенди приглядывался к подполковнику, не исключая возможности в будущем прибегнуть к шантажу. Однако события повернулись иначе, и полезная информация была использована, чтобы сбить нас со следа. Анвар просто взял чистый листок и наскоро сочинил карикатурное гомосексуальное послание. Тут он перестарался, и мне еще тогда письмо показалось подозрительным. Во-первых, трудно поверить, чтобы грузинский князь до такой степени скверно писал по-русски — уж гимназию-то он, поди, закончил. А во-вторых, вы, возможно, помните, как я спросил у Лаврентия Аркадьевича про конверт и выяснилось, что листок лежал в кармане покойного безо всякого конверта. Тогда непонятно, как он мог сохранить такую свежесть. Ведь Казанзаки должен был проносить его при себе целый год! — Все это прекрасно, — не утерпел Мизинов, — и вы мне излагаете свои соображения уже во второй раз за минувшие сутки, но я опять спрашиваю: почему вы скрытничали? Почему не поделились сомнениями раньше? — Когда опровергаешь одну версию, нужно выдвинуть другую, а она у меня никак не складывалась, — ответил Эраст Петрович. — Слишком уж разнообразными приемами пользовался оппонент. Стыдно признаться, но какое-то время главным подозреваемым для меня был господин Перепелкин. — Еремей? — поразился Соболев и только развел руками. — Ну, господа, это уже паранойя. Перепелкин же несколько раз моргнул и нервно расстегнул тугой воротник. — Да, глупо, — согласился Фандорин. — Но господин подполковник постоянно путался у нас под ногами. Само его появление выглядело довольно подозрительно: плен и чудодейственное освобождение, неудачный выстрел в упор. Обычно башибузуки стреляют метче. Потом история с шифровкой — телеграмму с приказом идти на Никополь генералу Криденеру передал именно Перепелкин. А кто подбил доверчивого журналиста д'Эвре пробраться к туркам в Плевну? А загадочная буква J? Ведь Еремея Ионовича с легкой руки Зурова стали звать «Жеромом». Это с одной стороны. А с другой, согласитесь, прикрытие у Анвара-эфенди было просто идеальное. Я мог сколько угодно строить логические выкладки, но стоило мне посмотреть на Шарля д'Эвре, и все доводы рассыпались в прах. Ну взгляните на этого человека. — Фандорин показал на журналиста. Все посмотрели на д'Эвре, а тот с преувеличенной скромностью поклонился. — Можно ли поверить, что этот обаятельный, остроумный, насквозь европейский господин и коварный, жестокий шеф турецкой секретной службы — одно лицо? — Никогда и ни за что! — заявил Соболев. — Я и сейчас в это не верю! Эраст Петрович удовлетворенно кивнул. — Теперь история с Маклафлином и несостоявшимся прорывом. Тут все было просто, никакого риска. Подбросить доверчивому Шеймасу «сенсационную» весть труда не составило. Информатор, которого он так от нас скрывал и которым так гордился, наверняка работал на вас, эфенди. Варя вздрогнула, настолько покоробило ее это обращение, адресованное Шарлю. Нет, что-то здесь не так! Какой же он «эфенди»! — Вы ловко сыграли на простодушии Маклафлина, а также на его тщеславии. Он так завидовал блестящему Шарлю д'Эвре, так мечтал его обойти! До сих пор ему это удавалось только в шахматах, да и то не всегда, а тут такое фантастическое везение! Exclusive information from most reliable sources![23] И какая information! За подобные сведения любой репортер душу дьяволу продаст. Если б Маклафлин не встретил по дороге Варвару Андреевну и не проболтался бы ей… Осман опрокинул бы гренадерский корпус, прорвал бы блокаду и отошел к Шипке. Тогда на фронте сложилась бы патовая ситуация. — Но если Маклафлин не шпион, то куда же он делся? — спросила Варя. — Вы помните рассказ Ганецкого о том, как башибузуки напали на его штаб и почтенный генерал еле успел унести ноги? Думаю, диверсантам был нужен не Ганецкий, а Маклафлин. Его необходимо было устранить, и он исчез. Бесследно. Скорее всего, обманутый и оклеветанный ирландец лежит сейчас где-нибудь на дне реки Вид с камнем на шее. Или, возможно, башибузуки, следуя своей милой привычке, изрубили его на куски. Варя содрогнулась, вспомнив, как круглолицый корреспондент уплетал пирожки с вареньем во время их последней встречи. Жить ему оставалось всего пару часов… — Не жалко вам было бедного Маклафлина? — поинтересовался Фандорин, но д'Эвре (или в самом деле Анвар-эфенди?) изящным жестом предложил ему продолжать, и вновь спрятал руку за спину. Варя вспомнила, что согласно психологической науке, спрятанные за спиной руки означают скрытность и нежелание говорить правду. Возможно ли? Она подошла к журналисту ближе, пытливо всматриваясь в его лицо и пытаясь обнаружить в знакомых чертах что-то чужое, страшное. Лицо было такое же как всегда, разве что чуть бледнее. На Варю д'Эвре не смотрел. — Прорыв не удался, но вы снова вышли сухим из воды. Я очень торопился из Парижа сюда, к театру боевых действий. Уже твердо знал, что вы — это вы, и отлично понимал, насколько вы опасны. — Могли бы отправить телеграмму, — проворчал Мизинов. — Какую, ваше высокопревосходительство? «Журналист д'Эвре — Анвар-эфенди?» Вы бы решили, что Фандорин сошел с ума. Вспомните, как долго мне пришлось излагать вам доказательства — вы никак не желали расставаться с версией об английских происках. А генерал Соболев, как видите, и после моих пространных объяснений все еще не убежден. Соболев упрямо покачал головой: — Мы дослушаем вас, Фандорин, а потом дадим высказаться Шарлю. Разбирательство не может состоять только из речи прокурора. — Merci, Michel, — коротко улыбнулся д'Эвре. — Comme dit l'autre, a friend in need is a friend indeed.[24] Один вопгос для monsieur procureur.[25] Почему вам вообще взбгело в голову меня подозгевать? Au commencement?[26] Удовлетвогите мое любопытство. — Ну как же, — удивился Эраст Петрович. — Вы проявили такую неосторожность. Нельзя же до такой степени бравировать и недооценивать противника! Стоило мне первый раз увидеть вашу подпись в «Ревю паризьен» — d'Hevrais, и я сразу вспомнил, что наш главный оппонент Анвар-эфенди, по некоторым сведениям, родился в боснийском городке Хевраис. D'Hevrais, «Хевраисский» — это, согласитесь, слишком уж прозрачный псевдоним. Это, конечно, могло оказаться случайным совпадением, но так или иначе выглядело подозрительно. Должно быть, в начале вашей журналистской деятельности вы еще не предполагали, что маска корреспондента может вам понадобится для акций совсем иного рода. Я уверен, что вы стали писать для парижской газеты из вполне невинных соображений: давали выход вашим незаурядным литературным способностям, а заодно пробуждали в европейцах интерес к проблемам турецкой империи и, в особенности, к фигуре великого реформатора Мидхат-паши. И вы неплохо справились с задачей. Имя мудрого Мидхата фигурирует в ваших публикациях не менее полусотни раз. Можно сказать, именно вы сделали пашу популярной и уважаемой личностью во всей Европе и особенно во Франции, где он, кстати, сейчас и пребывает. Варя вздрогнула, вспомнив, как д'Эвре говорил о горячо любимом отце, живущем во Франции. Неужели все это правда? Она в ужасе взглянула на корреспондента. Тот по-прежнему сохранял полнейшее хладнокровие, но его улыбка показалась Варе несколько вымученной. — Кстати говоря, я не верю, что вы предали Мидхат-пашу, — продолжил титулярный советник. — Это какая-то тонкая игра. Сейчас, после поражения Турции, он вернется назад, осененный лаврами страдальца, и снова возглавит правительство. С точки зрения Европы, фигура просто идеальная. В Париже его просто носят на руках. — Фандорин дотронулся рукой до виска, и Варя внезапно заметила, какой у него бледный, усталый вид. — Я очень торопился вернуться, но триста верст от Софии до Германлы у меня заняли больше времени, чем полторы тысячи верст от Парижа до Софии. Тыловые дороги — это неописуемо. Слава Богу, мы с Лаврентием Аркадьевичем успели вовремя. Как только генерал Струков сообщил, что его превосходительство в сопровождении журналиста д'Эвре отбыли в Сан-Стефано, я понял: вот он, смертельный ход Анвара-эфенди. Неслучайно и телеграф перерезан. Я очень испугался, Михаил Дмитриевич, что этот человек сыграет на вашей лихости и честолюбии, уговорит вас войти в Константинополь. — И что же вы так перепугались, господин прокурор? — иронически спросил Соболев. — Ну, вошли бы русские воины в турецкую столицу, так что с того? — Как что?! — схватился за сердце Мизинов. — Вы с ума сошли! Это был бы конец всему! — Чему «всему»? — пожал плечами Ахиллес, но Варя заметила в его глазах беспокойство. — Нашей армии, нашим завоеваниям, России! — грозно произнес шеф жандармов. — Посол в Англии граф Шувалов передал шифрованное донесение. Он собственными глазами видел секретный меморандум Сент-Джемсского кабинета. Согласно тайной договоренности между Британской и Австро-Венгерской империями, в случае появления в Константинополе хотя бы одного русского солдата, броненосная эскадра адмирала Горнби немедленно открывает огонь, а австро-венгерская армия переходит сербскую и русскую границы. Так-то, Михаил Дмитриевич. В этом случае нас ожидал бы разгром намного страшнее крымского. Страна истощена плевненской эпопеей, флота в Черном море нет, казна пуста. Это была бы полная катастрофа. Соболев потерянно молчал. — Но у вашего превосходительства хватило мудрости и выдержки не идти далее Сан-Стефано, — почтительно сказал Фандорин. — Значит, мы с Лаврентием Аркадьевичем могли так уж не торопиться. Варя увидела, как лицо Белого Генерала стало красным. Соболев откашлялся и с важным видом кивнул, заинтересованно разглядывая мраморный пол. Надо же было случиться, чтобы именно в этот миг в дверь протиснулся хорунжий Гукмасов. Он неприязненно покосился на синие мундиры и гаркнул: — Осмелюсь доложить, ваше превосходительство! Варе стало жалко бедного Ахиллеса, и она отвернулась, а дубина хорунжий так же зычно отрапортовал: — Шесть часов ровно! Согласно приказу, батальон построен, Гульнора оседлана! Ждем только вашего превосходительства, и вперед, к цареградским вратам! — Отставить, болван, — пробурчал багровый герой. — К черту врата… Гукмасов растерянно попятился за дверь. Едва за ним закрылись створки, произошло неожиданное. — Et maintenant, mesdames et messieurs, la parole est a la defence![27] — громко объявил д'Эвре.