Вспомнив эти замечательные слова, Варя улыбнулась, повернулась на бок и стала думать про д'Эвре. Слава богу, Казанзаки наконец оставил человека в покое. Вольно ж было генералу Криденеру на основании какого-то интервью принимать стратегическое решение! Бедняжка д'Эвре весь извелся, приставал к каждому встречному-поперечному с объяснениями и оправданиями. Таким, виноватым и несчастным, он нравился Варе еще больше. Если раньше он казался ей немножко самовлюбленным, слишком уж привыкшим к всеобщему восхищению, и она нарочно держала дистанцию, то теперь нужда в этом отпала, и Варя стала вести себя с французом просто и ласково. Легкий он был человек, веселый, не то что Эраст Петрович, и ужасно много знал — и про Турцию, и про Древний Восток, и про французскую историю. А куда только не бросала его жажда приключений! И как мило рассказывал он свои recits droles[12] — остроумно, живо, без малейшей рисовки. Варя обожала, когда д'Эвре в ответ на какой-нибудь ее вопрос делал особенную паузу, интригующе улыбался и с таинственным видом говорил: «Oh, c'est toute une histoire, mademoiselle».[13] И, в отличие от темнилы Фандорина, тут же эту историю рассказывал. Чаще всего истории были смешные, иногда страшные. Одну Варя запомнила особенно хорошо. «Вот вы, мадемуазель Варя, ругаете азиатов за пренебрежение к человеческой жизни, и правильно делаете (речь зашла о зверствах башибузуков). Но ведь это дикари, варвары, в своем развитии очень недалеко ушедшие от каких-нибудь тигров или крокодилов. А я опишу вам сцену, которую наблюдал в самой цивилизованной из стран, Англии. О, это целая история… Британцы настолько ценят человеческую жизнь, что худшим из грехов почитают самоубийство — и за попытку наложить на себя руки карают смертной казнью. На Востоке до такого пока не додумались. Несколько лет назад, когда я находился в Лондоне, в тамошней тюрьме должны были повесить заключенного. Он совершил страшное преступление — каким-то образом раздобыл бритву, попытался перерезать себе горло и даже частично в этом преуспел, но был вовремя спасен тюремным врачом. Меня потрясла логика судьи, и я решил, что непременно должен видеть экзекуцию собственными глазами. Использовал свои связи, раздобыл пропуск на казнь и не был разочарован. Осужденный повредил себе голосовые связки и мог только сипеть, поэтому обошлись без последнего слова. Довольно долго препирались с врачом, который заявил, что вешать этого человека нельзя — разрез разойдется, и повешенный сможет дышать прямо через трахею. Прокурор и начальник тюрьмы посовещались и велели палачу приступать. Но врач оказался прав: под давлением петли рана немедленно раскрылась, и болтающийся на веревке начал со страшным свистом всасывать воздух. Он висел пять, десять, пятнадцать минут и не умирал — только лицо наливалось синим. Решили вызвать судью, вынесшего приговор. Поскольку казнь происходила на рассвете, судью долго будили. Он приехал через час и принял соломоново решение: снять осужденного с виселицы и повесить снова, но теперь перетянув петлей не выше, а ниже разреза. Так и сделали. На сей раз все прошло успешно. Вот вам плоды цивилизации». Повешенный со смеющимся горлом потом приснился Варе ночью. «Никакой смерти нет, — сказало горло голосом д'Эвре и засочилось кровью. — Есть только возвращение на старт». Но про возвращение на старт — это уже от Соболева. — Ах, Варвара Андреевна, вся моя жизнь — скачки с барьерами, — говорил ей молодой генерал, горько качая коротко стриженной головой. — Только судья без конца снимает меня с дистанции и возвращает к старту. Судите сами. Начинал кавалергардом, отличился в войне с поляками, но попал в глупую историю с паненкой — и назад, на старт. Окончил академию генштаба, получил назначение в Туркестан — а там идиотская дуэль со смертельным исходом, и снова изволь на старт. Женился на княжне, думал, буду счастлив — какое там… Опять один, у разбитого корыта. Снова отпросился в пустыню, не жалел ни себя, ни людей, чудом остался жив — и вот снова ни с чем. Прозябаю в нахлебниках и жду нового старта. Только дождусь ли? Соболева, в отличие от д'Эвре, было не жалко. Во-первых, насчет старта Мишель прибеднялся, кокетничал — все-таки в тридцать три года свитский генерал, два «Георгия» и золотая шпага. А во-вторых, слишком уж явно давил на жалость. Видно, еще в бытность юнкером объяснили ему старшие товарищи, что любовная виктория достигается двумя путями: либо кавалерийской атакой, либо рытьем апрошей к падкому на сострадание женскому сердцу. Апроши Соболев рыл довольно неумело, но его ухаживания Варе льстили — все-таки настоящий герой, хоть и с дурацким веником на лице. На деликатные советы изменить форму бороды генерал начинал торговаться: мол, готов принести эту жертву, но лишь взамен на предоставление определенных гарантий. Предоставлять гарантии в Варины намерения не входило. Пять дней назад Соболев пришел счастливый — наконец получил собственный отряд, два казачьих полка, и будет участвовать в штурме Плевны, прикрывая южный фланг корпуса. Варя пожелала ему удачного старта. Начальником штаба Мишель взял к себе Перепелкина, отозвавшись о скучном капитане следующим образом: — Ходил, канючил, в глаза заглядывал, ну я и взял. И что вы думаете, Варвара Андреевна? Еремей Ионович хоть и нуден, но толков. Как-никак генерального штаба. В оперативном отделе его знают, полезными сведениями снабжают. Да и потом, вижу, что он мне лично предан — не забыл про спасение от башибузуков. А я, грешный человек, в подчиненных преданность исключительно ценю. Теперь у Соболева забот хватало, но третьего дня его ординарец Сережа Берещагин доставил от его превосходительства пышный букет алых роз. Розы стояли, как бородинские богатыри, и опадать не собирались. Вся палатка пропахла густым, маслянистым ароматом. В брешь, образовавшуюся после ретирады генерала, устремился Зуров, убежденный сторонник кавалерийской атаки. Варя прыснула, припомнив, как лихо ротмистр провел предварительную рекогносцировку. — Экое бельвю, мадемуазель. Природа! — сказал он как-то раз, выйдя из прокуренного пресс-клуба вслед за Варей, которой вздумалось полюбоваться закатом. И, не теряя темпа, сменил тему. — Славный человек Эразм, не правда ли? Душой чист, как простыня. И отличный товарищ, хоть, конечно, и бука. Тут гусар сделал паузу, выжидательно глядя на барышню красивыми, нахальными глазами. Варя ждала, что последует дальше. — Хорош собой, опять же брюнет. Его б в гусарский мундир — и был бы совсем молодец, — решительно вел свою линию Зуров. — Это он сейчас ходит мокрой курицей, а видели б вы Эразма прежним! Пламень! Аравийский ураган! Варя смотрела на враля недоверчиво, ибо представить титулярного советника «аравийским ураганом» было совершенно невозможно. — Отчего же такая перемена? — спросила она в надежде хоть что-то разузнать о загадочном прошлом Эраста Петровича. Но Зуров лишь пожал плечами: — А черт его знает. Мы с ним год не виделись. Не иначе как роковая любовь. Ведь вы нас, мужчин, за бессердечных болванов держите, а душа у нас пылкая, легко ранимая. — Он горько потупился. — С разбитым сердцем можно и в двадцать лет стариком стать. Варя фыркнула: — Ну уж в двадцать. Молодиться вам как-то не к лицу. — Я не про себя, про Фандорина, — объяснил гусар. — Ему ведь двадцать один год всего. — Кому, Эрасту Петровичу!? — ахнула Варя. — Бросьте, мне и то двадцать два. — Вот и я о том же, — оживился Зуров. — Вам бы кого-нибудь посолидней, чтоб лет под тридцать. Но она не слушала, пораженная сообщением. Фандорину только двадцать один? Двадцать один!? Невероятно! То-то Казанзаки его «вундеркиндом» обозвал. То есть, лицо у титулярного советника, конечно, мальчишеское, но манера держаться, но взгляд, но седые виски! Отчего же, Эраст Петрович, вас этак приморозило-то? Гусар истолковал ее растерянность по-своему и, приосанившись, заявил: — Я ведь к чему веду. Если шельма Эразм меня опередил, я немедленно ретируюсь. Что бы ни говорили недоброжелатели, мадемуазель, Зуров — человек с принципами. Никогда не посягнет на то, что принадлежит другу. — Это вы про меня? — дошло до Вари. — Если я — «то, что принадлежит» Фандорину, вы на меня не посягнете, а если «не то», — посягнете? Я правильно вас поняла? Зуров дипломатично поиграл бровями, ничуть, впрочем, не смутившись. — Я принадлежу и всегда буду принадлежать только самой себе, но у меня есть жених, — строго сказала нахалу Варя. — Наслышан. Но мсье арестант к числу моих друзей не принадлежит, — повеселев, ответил ротмистр, и с рекогносцировкой было покончено. Далее последовала собственно атака. — Хотите пари, мадемуазель? Ежели я угадаю, кто первым выйдет из шатра, вы мне подарите поцелуй. Не угадаю — обриваю голову наголо, как башибузук. Решайтесь! Право, риск для вас минимальный — там в шатре человек двадцать. У Вари против воли губы расползлись в улыбку. — И кто же выйдет? Зуров сделал вид, что задумался, и отчаянно мотнул головой: — Эх, прощай мои кудри… Полковник Саблин. Нет. Маклафлин. Нет… Буфетчик Семен, вот кто! Он громко откашлялся, и через секунду из клуба, вытирая руки о край шелковой поддевки, выкатился буфетчик. Деловито посмотрел на ясное небо, пробормотал: «Ох, не было бы дождя», — и убрался обратно, даже не посмотрев на Зурова. — Это чудо, знак свыше! — воскликнул граф и, тронув усы, наклонился к хохочущей Варе. Она думала, что он поцелует ее в щеку, как это всегда делал Петя, но Зуров целил в губы, и поцелуй получился долгим, необычным, с головокружением. Наконец, чувствуя, что вот-вот задохнется, Варя оттолкнула кавалериста и схватилась за сердце. — Ой, вот я вам сейчас как влеплю пощечину, — пригрозила она слабым голосом. — Предупреждали ведь добрые люди, что вы играете нечисто. — За пощечину вызову на поединок. И, несомненно, буду сражен, — тараща глаза, промурлыкал граф. Сердиться на него было положительно невозможно… В палатку сунулась круглая физиономия Лушки, заполошной и бестолковой девчонки, исполнявшей при сестрах обязанности горничной, кухарки, а при большом наплыве раненых — и санитарки. — Барышня, вас военный дожидаются, — выпалила Лушка. — Черный, с усами и при букете. Чего сказать-то? Легок на помине, бес, подумала Варя и снова улыбнулась. Зуровские методы осады ее изрядно забавляли. — Пусть ждет. Скоро выйду, — сказала она, отбрасывая одеяло. Но возле госпитальных палат, где все было готово для приема новых раненых, прогуливался вовсе не гусар, а благоухающий духами полковник Лукан, еще один соискатель. Варя тяжело вздохнула, но отступать было поздно. — Ravissante comme l'Aurore![14] — кинулся было к ручке полковник, но отпрянул, вспомнив о современных женщинах. Варя качнула головой, отказываясь от букета, взглянула на сверкающий золотыми позументами мундир союзника и сухо спросила: — Что это вы с утра при таком параде? — Отбываю в Букарешт, на военный совет к его высочеству, — важно сообщил полковник. — Зашел попрощаться и заодно угостить вас завтраком. Он хлопнул в ладоши, и из-за угла выехала щегольская коляска. На козлах сидел денщик в застиранной форме, но в белых перчатках. — Прошу, — поклонился Лукан, и Варя, поневоле заинтригованная, села на пружинящее сиденье. — Куда это мы? — спросила она. — В офицерскую кантину? Румын лишь таинственно улыбнулся, словно собирался умчать спутницу по меньшей мере в тридевятое царство. Полковник вообще в последнее время вел себя загадочно. Он по-прежнему ночи напролет просиживал за картами, но если в первые дни злополучного знакомства с Зуровым вид имел затравленный и несчастный, то теперь совершенно оправился и, хотя продолжал спускать немалые суммы, ничуть не падал духом. — Что вчерашняя игра? — спросила Варя, приглядываясь к коричневым кругам под глазами Лукана. — Фортуна ко мне наконец повернулась, — просиял он. — Везенью вашего Зурова конец. Известно ли вам о законе больших чисел? Если день за днем ставить крупные суммы, то рано или поздно непременно отыграешься. Насколько помнила Варя, Петя излагал ей эту теорию несколько иначе, но не спорить же. — На стороне графа слепая удача, а за мной — математический расчет и огромное состояние. Вот, взгляните-ка. — Он оттопырил мизинец. — Отыграл свой фамильный перстень. Индийский алмаз, одиннадцать каратов. Вывезен предком из крестового похода. — Разве румыны участвовали в крестовых походах? — опрометчиво удивилась Варя и прослушала целую лекцию о родословной полковника, которая, оказывается, восходила к римскому легату Лукану Маврицию Туллу. Тем временем коляска выехала за пределы лагеря и остановилась в тенистой роще. Под старым дубом белел накрытый крахмальной скатертью стол, а на нем стояло столько всякого вкусного, что Варя моментально проголодалась. Здесь были и французские сыры, и фрукты, и копченая лососина, и розовая ветчина, и пурпурные раки, а в серебряном ведерке уютно пристроилась бутылка лафита. Все-таки и за Луканом следовало признать определенные достоинства.