За все семь лет, что Саша обучалась в этом филиале ада на земле, она ни разу не была в кабинете школьного психолога. Альберт Андреич всегда говаривал, что школьные психологи – отвратительные люди, которых хлебом не корми, только дай приписать тебе что-нибудь да поставить под наблюдение. – Однажды я подрался в школе, и меня отвели к школьному психологу, – рассказывал Атеист. Атеист очень часто любил травить подобные истории, развалившись на скамейке и жмурясь от удовольствия, пока грелся у костра. – Школьным психологом была такая толстая, мерзкая тётка. Однажды, старшаки рассказывали, она спалила их за курением за школой и каждого, каждого поставила на учет в полицию. Представляешь, что за крыса? В общем, я сижу, сижу, а она смотрит на меня, достает какие-то раскрашенные карточки и такая «что ты видишь, Атеист?». Цирк, право слово. Психолог в ее школе не был толстой женщиной, которая обожала доставать и показывать всяческие карточки неразумным подравшимся детям. Более того, психологом в их школе являлся сухощавый, низенький мужчина. Саша не знала, как его зовут, но ее это как-то не особо волновало. – Саша, нас с твоим классным руководителем очень беспокоит твое поведение в последнее время, – психолог говорил мягко. На подбородке у него болталась куцая козлиная бородка, двигаясь в такт мощным челюстям. На носу виднелась бородавка с торчащими из нее волосиками. Психолог покачал головой, и редкие седые волоски у него на проплешине встали дыбом. – Твоя успеваемость падает, ты совершенно не выполняешь домашние задания, пару раз ты не появлялась в школе вовсе… Перестала общаться со своими подругами. – Они мне не подруги, – голос Саши настолько отстраненный, что можно подумать, что эти звуки вырываются вовсе не из ее рта. – Вы бы назвали друзьями тех людей, которые постоянно доводят до слез? Я лично нет. – Они просто шутят, Сашенька. Я лично знаю Аниного отца, и это очень интеллигентный мужчина. Аня с Машей из хорошей семьи и никогда не стали бы зло шутить хотя бы… над тобой. Может быть, ты даешь им какой-то повод? Как-то их провоцируешь? Например своим внешним видом. Ты же очень красивая, Саша. Похудеть, одеться поженственнее – что это за кеды с джинсами? – хоть иногда причесываться – и все. Мальчики будут штабелями укладываться. Да и с манерой речи хорошо бы… Бла. Бла-бла-бла. Когда Саше начинают читать нотации, она словно отключается, и слова сливаются в густую жужжащую массу. Конечно, все проблемы в ней, и только в ней. Ведь Саша некрасивая. Саша неухоженная. Саша толстая. Саша постоянно плачет. Саша странная. Саша слушает плохую музыку и вообще не разбирается в современной. Саши нет в социальных сетях. У нее и компьютера-то работающего нет, и всю информацию для докладов она ищет в школьной библиотеке. Саша прекрасно знает, что дети никогда не будут травить просто так. Ни Аня, ни Маша, да и все ее одноклассники в травле, в принципе, не виноваты. Да и сама Саша не виновата, на самом-то деле. Просто так уж сложилась судьба, что ей, именно ей, всюду уготована роль козла отпущения, куда бы она не попыталась сунуться. Так происходит в школе, так будет в университете, так будет на работе. Так будет всегда. С этим просто надо смириться. – Возможно, у тебя появились какие-то другие друзья, Саш? Ты считаешь что они лучше, чем твои одноклассники? Какие-то ребята из сети «Интернет»? – У меня нет Интернета. И компьютера у меня тоже нет. Все просто. За окном перваши играют в мяч, и они так весело кричат, что Саше хочется к ним. К черту этот душный, пахнущий пылью кабинет, к черту психолога, говорящего очевидные истины: ноги аж немного потряхивает от заключенной в них энергии. Хочется бежать, пока сердце не остановится, ловить ртом воздух и жмуриться, впитывая остатки осеннего тепла. – Саша? Саша, ты меня слышишь? Может быть, есть что-то, что ты хотела бы мне рассказать? Может, у твоей снизившейся успеваемости есть причина? Скажи мне, пожалуйста, Саша. Мы все очень волнуемся. И Антонина Семеновна беспокоится, сама не своя ходит. – Все в порядке, – как же здорово врать всем этим серым, пропахшим пылью и сыростью конторских стен чинушам, как же здорово быть на уровень выше и пахнуть солнцем. – У меня все хорошо. Я буду ходить в школу. – Ну, а я-то волновался, – психолог поспешно и даже как-то слишком облегченно вздохнул. – Пожалуйста, постарайся не прогуливать. Иначе нам опять придется вызвать твою маму. Конечно, Саша помнит, как ее мать впервые вызвали в школу. Синяк под глазом, неумело замазанный тональником, светится на лице, а при попытке сесть ее ждет лишь дикая боль. Саша помнит, как пряталась от нее по всей квартире, тщетно пытаясь залезть под стол и нелепо закрываясь руками, ведь она такая толстая, такая заметная, такая чертовски неуклюжая. – Все в порядке, я еще раз говорю. Нет никакой необходимости вызывать мою маму. В конце концов, у нее работа. – Хорошо, Сашенька. Можешь идти, – психолог попытался погладить ее по голове, но отдернул руку. – Не хулигань больше, хорошо? Аня с Машей снова ушли вместе. Саша уже потеряла счет, сколько раз она возвращается домой одна. Но так даже веселее: идешь по улице, пинаешь камешки, следишь за поющими птицами и обдумываешь в голове очередное ночное приключение. В наушниках играет музыка, под которую хочется петь, из денег, отложенных на гитару, осталось собрать всего пятьсот рублей, а, самое главное, никто не говорит ей гадких вещей, от которых хочется рыдать. Никто не пытается научить ее жить. Теперь, когда Саша приходит домой, она не обедает. Быстро делает уроки и шляется по дворам или ложится с книгой на кровать, бессмысленно дожидаясь наступления вечера. Ведь за вечером следует ночь, а ночью приходят сны. Саша скучающе отложила книгу и посмотрела на часы. Всего-то пять – четыре часа до того, как ей будет положено спать. Слишком долго, слишком скучно, слишком серо. Саша лезет в копилку и достает сотку. А потом одевается, выходит из дома и идет в аптеку. – Здравствуйте, – она еле доставала носом до прилавка. – Дайте, пожалуйста, самое сильнодействующее снотворное. Мне для дедушки. * * * – Сегодня идем на рыбалку, – произнес Альберт Андреич, поглаживая кустистую бороду. – Ловить шишиг. Поварешка сделает шишижий суп, вообще красота будет. – А каковы шишиги на вкус? – Эх, а еще Революционерка, такие вопросы задавать. Шишиги – это шишиги, и сравнивать их мясо на вкус с каким-то мясом из настоящего мира – это как сравнивать тушенку и корм для кошек. – А зачем сравнивать тушенку и корм для кошек? На этот вопрос вездесущий Атеист отчего-то не смог ответить и потупился. Уставился в фиолетово-натужное небо и достал из безразмерного ярко-желтого рюкзака потасканную гитару. Гитара Атеиста была вся в наклейках, казалось, что и дерева-то на ней живого нет. – Сыграй что-нибудь наше. Не из Настоящего, – робко попросил Рок-н-ролльщик. Рок-н-ролльщик был довольно странной фигурой: высокий, бородатый и в свитере, он вечно таскал за собой тетрадь с бардовскими песнями, обожая в самый подходящий момент – когда все уже наелись и сомлели посреди леса – потребовать у Атеиста гитару и начать терзать струны, лавируя нежным, теплым басом старые, иногда довоенные даже еще песни. Эта гитара вообще напоминала Саше какого-то хамелеона. Никто даже и не знал, откуда она взялась: может быть, они подобрали ее во сне у какого-то молодого музыканта, который заснул прямо во время ночной репетиции. Может быть, ее принес из ВУЗа Атеист, который часто пропадал в местных музыкальных клубах. Может, она просто в какой-то момент решила, что нужна людям и совершенно случайно оказалась у Альберта Андреича в рюкзаке. В руках Атеиста гитара превращалась в настоящую вестницу революции, громя «проклятых буржуев» и обещая народу дивный новый мир. В руках Эрика – а Эрик, несмотря на то, что чаще отмалчивался, был прекрасным певцом – гитара плакала и звенела, летела по лестнице в небесах и зависала в воздухе, танцевала на улице и требовала отменить образование. После своего первого выступления – а тогда Эрик тихо-тихо, жестами попросил гитару после громогласного концерта Атеиста – все-все туристы, даже циничный Альберт Андреич, дружно вытирали слезы, а из Малахольного Эрик немедленно стал Музыкантом. Когда гитару брал Рок-н-ролльщик, будто Высоцкий восставал из мертвых и играл его пальцами. Простые, написанные им самим песни – про жизнь, про любовь и про предательство – заставляли поднять голову и дышать полной грудью, а потом долго думать, что, да как, да почему. И, кажется, ответ на этот вопрос не мог дать Саше даже Платон. – Дядь Рок-н-ролльщик, а, давайте, вы сами сыграете… – Ну, давай, – согласился Рок-н-ролльщик. – Тогда греби, малец. Плыть нам сегодня долго, немало чужих снов придется обойти на своем пути, прежде чем доплывем до Шишижьего озера. Главное – не напороться на границу. – Странно, что после того, что к нам присоединилась Революционерка, ищейки не устроили облаву, – Альберт Андреич покачал головой. – Не нравится мне все это, ой, не нравится… – Дело в том, дорогой мой муженек, – выдохнула Поварешка, – что они, может, затаились. В последнее время у них очень много беглецов – помнишь, на той неделе троих из ловушек вытащили? – Одного, профессора в каком-то университете, чудом не сожрал доппельгангер, – Рок-н-ролльщик покачал головой. – Ей-богу, смешной человек. Его едят, а он крестится, что мол, не верю, не бывает, антинаучно. Еле-еле от развоплощения спасли. – Что-то многие нынче бегают от Государства. Трое в ловушках, Атеист, Музыкант, Революционерка… Надо будет еще и сегодня ловушки проверить – не дай бог кто-то попался. Рок-н-ролльщик, запевай! И Рок-н-ролльщик запел. Бас, резонирующий вместе с гитарными струнами, разносился на всю округу, и только вода, кислотно-зеленая вода речки Путешественницы журчала в унисон. Было у нашего Президента, было у нашего Президента Двое прекрасных детей. Девочка часто плясала у речки, мальчик любил рисовать. Двое их было, двое их было, любили они на гитаре играть. Девочка струны душой прижимала, мальчик кудрявые песни пел, Про любовь и про слово, что, вовремя сказанно, Может горы свернуть. Девочке с мальчиком все вокруг верили, Танцуя польку на небесной тверди, Вдвоем они были, брат и сестра, друг за друга горой, Отца они радовали, отца они радовали своей прекрасной игрой. Но взбунтовались шишиги, взбунтовались шишиги И ринулись страшной ордой. И спрятал Президент своих детей, И побрел понуро домой. Никто не играет теперь во дворце, Тихо там и тоскливо. Мальчик без девочки сходит с ума, А девочка плачет без брата. Когда-нибудь случится волшебный час, И дети вернутся домой. И будут снова на гитаре играть и петь Президенту романс, Про слова и про танцы, про дождик смурной И про то, как им в мире жилось. В мире другом, в мире ином, как в этом мире жилось. Ждет Президент этого часа, сложив руки в замок. Нельзя больше смеяться и петь нельзя, Можно лишь чуда ждать. Нельзя больше смеяться и петь нельзя, Нужно лишь только ждать.