Фаза I Погружение Вы когда-нибудь слышали о Саше Мамонтовой? Девочке, одинокой настолько, что не видел еще весь белый свет? Вы когда-нибудь слышали о том, где можно взять и найти настоящие, неподдельные приключения? Если вы не слышали, то самое время узнать. Ведь ничего, ничего так сильно не вдохновляет на приключения, как постоянное одиночество. Глава 1 Сашины сны Мы, люди свободного, воздушного мира снов, те, что повелевают настоящим, прошлым и будущим, те, что такие разные, но такие одинаковые во снах своих, в погоне за истиной и за хорошим и человеческим, объявляем об образовании нашего сонного Государства и излагаем нашу Конституцию. Каждый человек, что впервые попадает за границу своего сознания и знакомится с Гражданами, может так же стать гражданином нашего Государства, приняв нашу Конституцию. Конституция для нашего народа незыблема, как основы бытия, и принять ее – значит сложить голову на защите Государства от тёмных тварей подсознания. Конституция Государства Сонного, предисловие Сашка наклонилась, схватила травинку и смяла в пальцах – странно – пахнет хвоей. Подсолнухи такие огромные, в два человеческих роста, а Сашка такая маленькая – она и в обычной жизни-то маленькая, метр пятьдесят, разве это рост? Всегда на физкультуре, когда класс выстраивается, Сашка стоит в конце, и среди толстых стеблей она совсем теряется. Раскинулось подсолнуховое поле, упираются цветы прямо в небесную гладь, а семечки – с кулак. Сашка ложится на мягкую траву и смотрит в розоватое от заката небо: красота. Каждый закат, как и каждый рассвет, бывает в жизни один-единственный раз, и упустить его – значит упустить целую жизнь. Ведь потом можно будет сколько угодно делать домашнюю работу и гулять с друзьями, но остановиться и посмотреть на тот самый закат уже никогда, никогда не получится. Сашка смотрит в закатное небо, смотрит, как светятся от солнца облака, и плачет от счастья. Пахнет летней ночью, такой прохладой, которая заставляет вздыматься грудь высоко-высоко, а в груди звенит натянутой гитарной струной то самое чувство. Чувству этому нет названия, только можно его примерно описать. Ты снова маленький, и родители большие и сильные, добрые Великаны из-за гор, а радость распирает тебя снова и снова, и хочется плакать, только плакать от счастья. Хочется вставать в шесть, в пять, в четыре часа утра и вновь и вновь любоваться на рассвет и вдыхать запах росы. Хочется запереться в комнате и часами, днями играть на гитаре, пока пальцы не изотрутся в кровь, рождая самые удивительные мелодии. Хочется танцевать под музыку из собственной головы, такую нелепую, но такую добрую. Хочется гулять с друзьями от ночи до самого утра, разговаривать о вечном, о том, что такое добро и зло, о том, что такое дружба и как простить предательство, и ощущать себя такими молодыми-молодыми, понимая, что вы проживете вечно. Хочется просто раскинуть руки, разбежаться и взлететь, и ты ощущаешь в груди такую необыкновенную легкость, что понимаешь прекрасно – только нужно разбежаться, и ты уже будешь парить над летним небом. Вот оно, это чувство. Чувство без названия, потому что название ему не придумать, но с пространным описанием, потому что это чувство хоть раз в жизни да испытывал каждый человек. Саше внезапно стало так хорошо, как бывает хорошо только после того, как возвращаешься домой после долгой поездки – и все гадаешь, так ли все было перед отъездом? И куда делась ваза с комода? Вдыхаешь запах пыли, запах маминого борща и жмуришься в тепле. Повеяло весной, большой, больной весной, запели птицы, и Саша остро почувствовала запах капели. От счастья, неповторимого, неподдельного детского счастья, которое сравнимо разве что с ожиданием новогоднего чуда, захотелось заплакать. Саша сжала кулаки, со всей силы, так, что костяшки побелели. Она, в конце концов, уже не маленькая: у нее уже начала расти грудь, она учится аж в седьмом классе и даже уже прогуливала уроки – так, по мелочи, рисование да труды – разве можно плакать, если ты уже такая взрослая? Свет фар ударил Саше в глаза, да так, что она аж зажмурилась от удивления. Свет ярко-зеленый, но странно успокаивающий – так выглядит новогодняя подсветка, если только можно представить лампы елочных гирлянд величиной с прожектор троллейбуса. Стоп, подождите секунду. Троллейбуса?! Саша повернула голову по направлению света и так и застыла с открытым ртом. Троллейбус. Самый настоящий, металлический, всамделишный троллейбус. Рога, не имея проводов, висят в воздухе, фары горят зеленым светом, а номеров у него нет. Маршрута, в общем-то, тоже. Наверняка в нем мягкие синие сиденья, где так уютно расположиться, вытащить плеер с любимой музыкой и задумчиво сидеть в самом конце, проскальзывая взглядом по проносящимся мимо улочкам. Дверь троллейбуса резко распахнулась. Раздался пронзительный скрип давно не смазанных железяк – нечасто, кажется, доводилось открываться этим дверям. Ступенька, еще ступенька, и Сашка увидела его. Синий кондукторский жилет, доверху набитый всякой всячиной, седые кудри, пушистые чернющие залихватски подкрученные сверху усы и ярко-красный берет. За стеклами круглых очков совиные выпученные глаза. – О-па! Нашлась, чертовка! Леопольд, ты погляди-ка, нашлась! – заголосил кондуктор. – Ты посмотри, какая уже взрослая выросла! – Посмотрю, посмотрю, – загудел из кабины утробный бас. – Ну ты, конечно, даешь, дорогая моя. Опоздать на целых четырнадцать лет! – Вот именно, – засуетился кондуктор. – Вот представь себе: четырнадцать лет болтаешься здесь, ждешь, пока какая-то девчонка, наконец, допетрит, что надо делать и куда идти. Параллельно развозишь остальных пассажиров туда и обратно (работу никто не отменял!)… а потом находишь, наконец, эту девчонку… – А она рыжая, – из кабины раздался громогласный хохот водителя. – Да хоть лысая, – кондуктор махнул рукой. – И вообще, не перебивай. Твое дело – ночное небо освещать да баранку крутить. – Ой, знаешь ли… – Отстань. Так вот. Находишь – а она, значит, выпендривается. Туда она не поедет, сюда не поедет, а куда ехать? А почему ехать? Поехали сейчас, вопросы потом задавать будешь. Именно в этот момент у Сашки невероятно сильно зачесался затылок, но она подумала, что это, в конце концов, невежливо. – Кто вы? Что происходит? Почему… – Слушай, Леопольд, она какая-то… не очень умная, – кондуктор разочарованно вздохнул и почесал усы. – Если бы меня спросили… – Да подожди ты, – опять голос из кабины. Раздвижная дверь с грохотом распахнулась, и из кабины водителя вылез очень странный кадр. Низенький, пузатый мужчина в джинсовой куртке с нашивками старых, очень старых рок-групп, которых, казалось, было бесчисленное множество. Огромное количество карманов на куртке победно оттопыривалось, и из открытых хранилищ на свет показывались сигаретные пачки, значки, ручки, печенье, пакет молока – Сашке показалось, что в одном из карманов что-то пискнуло и заворошилось, да мелькнул маленький розовый носик. На носу у мужчины красовались радужные круглые очки. – Ты меня не бойся, Сашк. Водитель я. Леопольд. А вот этот вот, извини за выражение… – Леопольд, даже не думай!.. – … нехороший человек – Вадим Абрамович. Мы пришли, чтобы тебя забрать. – Забрать – куда? – Как – куда? – Вадим Абрамыч смешно округлил глаза. – Домой, куда же еще. Туда, откуда ты родом, Сашк. Никогда не думала, почему так? Почему тебе вечно снятся сгоревшие, заброшенные дома? Почему ты так часто смотришь на звезды? Почему тебе иногда бывает так душно-тоскливо? – Ой, правду говорит этот разгильдяй, – улыбнулся Леопольд. – Ты просто не отсюда. Не для тебя строился этот огромный, пожирающий самое себя город, не для тебя пыльная квартира рядом с общежитием. Поверить не могу, как мы тебя заждались. – Вот именно, заждались, – буркнул Вадим Абрамыч. Оглянулся, спрыгнул по ступеньке, вскарабкался на огромное вековое дерево и закурил, элегантно устроившись на ветке. Дым пах костром, лесом и полевыми травами. – И еще подождем, – поправил очки Леопольд. – Времени у нас завались. Сиди, мучайся, взвешивай за и против. И помни: как только за тобой закроется дверь, изменить ничего уже не получится. Жребий брошен. – Подождите-подождите. Что значит… Там, откуда я родом? Откуда же Саша родом? Умом она прекрасно понимала, что родилась там же, где живет вот уже тринадцать лет – в каком-то из безликих московских родильных домов, чтобы навеки остаться доживать в этом сером и бесконечно душном панельном квартале, чтобы навеки остаться доживать в этом сером и бесконечно душном панельном квартале, проложить собственный, оскомину набивший маршрут сперва между домом и школой, потом между институтом и местом работы, а потом… Потом она будет мотаться где-то еще, ведь без этого не обойтись и на пенсии. Умом Саша это прекрасно понимала, но что-то другое, внутреннее, то самое чувство, что так звало ее сегодня, подсказывало верный ответ. Место, где птицы поют в семи октавах, вода кристально-чистая, серые, чистые дома без всякой духоты и пыли, в воздухе пахнет сливами, а люди добрые, вечно молодые и вечно друзья. Место, которое вечно снится в самых приятных, самых сокровенных снах, которые и в дневник-то не запишешь, чтобы мать не нашла и не засмеяла. Место, оживающее лишь на страницах особых книг. – Смотри, смотри, Абрамыч, она улыбается! Еще что-то помнит пройдоха! Вспоминает! И речку вспоминает, и музыку! Может, и поехать-то нам сегодня удастся! – Не уедем. Не видишь? Она просыпается. Тьфу, опоздали. Опять четырнадцать лет ждать. А потом она, значит, вырастет, волосы будут уже ржавые-ржавые, и все – никуда не поедет. Чего ждали, зачем? Могли бы, наконец, на рыбалку съездить, шишиг половить. – Да подожди ты со своими шишигами. Представляешь, Сашк, у человека и мыслей-то в голове никаких, все рыбалка да рыбалка! Как так жить-то можно, черт его дери! Ладно, не ворчи. Как мне подсказывает шестое чувство – а оно редко когда ошибается – нам не придется ждать четырнадцать лет. Ведь она наша. Из нашего мира. – Думаешь? Думаешь, она не заржавеет? Абрамыч вразвалочку подошел к Саше и аккуратно взял ее за руку, будто брал невиданное, хрупкое сокровище – будто жутко дорогую вазу. Такую разобьешь – всю жизнь будешь себя корить. – Обещай, – у него серьезный взгляд за круглыми очками без капли насмешки. – Обещай, что никогда не заржавеешь. Ведь самое страшное, что может случиться с человеком – это не смерть и даже не потеря близких, самое страшное – это заржаветь. Ржавые люди каждый день бесцельно ходят на работу и обратно, смотрят фильмы, которые им советуют друзья и хихикают в нужных местах из вежливости, слушают то, что нравится всем, едят то, что нравится всем – они не страдают от экзистенциального кризиса, конечно же, но ощущение бессмысленности жизни у них бывает, порой. Это душа пытается прорваться через ржавчину. Они погрустят, погрустят, а потом улыбнутся глупо-глупо и нальют себе баклаху пива, чтобы выпить с друзьями. Саша знала, на что подписывается. Саша знала, что больше никогда ни на кого не накричит, никогда не соврет, никогда не будет думать злых мыслей – ведь теперь ей есть, ради чего жить. Ради того самого чувства, которое возникло у нее внутри, чувства, которое заставляет ее подниматься в четыре утра и задумчиво выходить на улицу, смотря на рассвет. – Не волнуйтесь. Я никогда не заржавею. – Никогда-никогда? – Никогда-никогда.