Я покачал головой: – Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар. – Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня? – Я знаю один, – ответил я. – И там вполне спокойно. Если вы не возражаете… – Ну что ж, для разнообразия… Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста. – Итак, пойдем, – сказала она. Я подозвал кельнера, – Три большие рюмки коньяку! – заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. – Три марки тридцать. Девушка обернулась: – Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп. – Две я выпил еще вчера. – Какой лжец! – прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала. Я повернулся и поклонился: – Счастливого рождества, сударыня! – и быстро ушел. – У вас была ссора? – спросила девушка на улице. – Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам. – Я тоже, – ответила она. Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет. * * * В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт. В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу. Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал… Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье – то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, все мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Все мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час. Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку: – Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул: – Салют, Робби. Мы сели за столик в углу. Подошел бармен. – Что бы вы хотели выпить? – спросил я девушку. – Пожалуй, рюмку мартини, – ответила она, – сухого мартини. – В этом Фред специалист, – заявил я. Фред позволил себе улыбнуться. – Мне как обычно, – сказал я. В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра – одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось – это узкие светящиеся ломти мира. Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе. Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул его Фреду. – Вам нравится здесь? – спросил я. Девушка кивнула. – Ведь здесь лучше, чем в кондитерской? – Я ненавижу кондитерские, – сказала она. – Так зачем же нужно было встретиться именно там? – спросил я удивленно. – Не знаю. – Она сняла шапочку. – Просто я ничего другого не придумала. – Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома. Она засмеялась: – А ведь это, пожалуй, печально? – Нет, – сказал я. – Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую гаванну: – От господина Гаузера. Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал. – Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, – пробасил он. Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть. – Это мой друг, – сказал я девушке. – Товарищ по фронту. Он единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья создать для себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что все еще жив. Она задумчиво взглянула на меня. Косой луч света упал на ее лоб и рот. – Это я отлично понимаю, – сказала она. Я посмотрел на нее: – Этого вам не понять. Вы слишком молоды. Она улыбнулась. Легкой улыбкой – только глазами. Ее лицо при этом почти не изменилось, только посветлело, озарилось изнутри. – Слишком молода? – сказала она. – Это не то слово. Я нахожу, что нельзя быть слишком молодой. Только старой можно быть слишком. Я помолчал несколько мгновений. – На это можно многое возразить, – ответил я и кивнул Фреду, чтобы он принес мне еще чего-нибудь. Девушка держалась просто и уверенно; рядом с ней я чувствовал себя чурбаном. Мне очень хотелось бы завести легкий, шутливый разговор, настоящий разговор, такой, как обычно придумываешь потом, когда остаешься один. Ленц умел разговаривать так, а у меня всегда получалось неуклюже и тяжеловесно. Готтфрид не без основания говорил обо мне, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне почтового чиновника. К счастью, Фред был догадлив. Он принес мне не маленькую рюмочку, а сразу большой бокал. Чтобы ему не приходилось все время бегать взад и вперед и чтобы не было заметно, как много я пью. А мне нужно было пить, иначе я не мог преодолеть этой деревянной тяжести. – Не хотите ли еще рюмочку мартини? – спросил я девушку. – А что это вы пьете? – Ром. Она поглядела на мой бокал: – Вы и в прошлый раз пили то же самое? – Да, – ответил я. – Ром я пью чаще всего. Она покачала головой: – Не могу себе представить, чтобы это было вкусно. – Да и я, пожалуй, уже не знаю, вкусно ли это, – сказал я. Она поглядела на меня: – Почему же вы тогда пьете? Обрадовавшись, что нашел нечто, о чем могу говорить, я ответил: