— Дяденька, вы посмотрите, как они туи поломали. И мою, ту, что мы с папой сажали… — Фью! — присвистнул мужчина. — Так это они тут все перерыли?! — Они, дяденька! Они! Вот только что, сейчас! — Стой! — цыкнул он на козу. — Стой! Сейчас я с ними по-шефски поговорю! Мужчина стал спускаться с пригорка, его мокрый плащ загремел, точно был он сшит из железа, сапоги громко зачавкали по грязи. — Драпа-а-ай! хрипло закричал Вадька, и его верные солдаты снова друг за дружкой попрыгали в ров и кинулись в чащу, ломая деревья и теряя последние пуговицы на пиджаках и куртках. Мотя всхлипывал, размазывал кулачком слезы и все спрашивал Женю, сильно ли ее ударили, больно ли ей. Женя не стала отвечать на Мотины вопросы, а только потянула мальчика за руку: — Бежим-ка поскорей отсюда! Домой! А то еще обойдут нас и перехватят на стадионе, у ворот. Они побежали, взявшись за руки, а мужчина стоял надо рвом и кричал: — Я вас все равно найду! Хулиганы! Живые деревья так искорежили! ЯБЕДА ИЛИ ТРУСЫ Уже четверть часа продолжалось собрание в 5-м «А». Однако так ничего и не удалось выяснить. Класс отмалчивался. Директор поднимал всех подряд — от первой до последней парты. — Панченко! — негромко назвал он еще одну фамилию и, чуть склонив голову набок, внимательно посмотрел туда, где сидел дружок Бена. Панченко подскочил, тряхнул головой, откидывая назад сбившуюся на лоб прядь светлых волос. — Ты был там? — спросил директор. — Нет! — бодро ответил тот. — Я там не был. — Садись. И дальше — спокойно, с неизменной выдержкой: — Светлана Кущ! Поднялась пухленькая девочка, светловолосая, в аккуратно отутюженном фартучке, и, покраснев до самых ушей, скороговоркой заговорила: — Петро Максимович. Я и дома-то не была во время эпидемии. Мама отвезла меня к бабушке в деревню, в Иваново. У меня в кармане пальто и билеты автобусные; если хотите, покажу… — Нет, нет, не надо билетов. Садись, Светлана… А ты, Зинчук? — Я лежал с гриппом, — послышался ленивый басок. — Три дня провалялся. Можете у матери спросить. — Ладно. А ты, Виола? — Ну что вы, Петро Максимович? — Виола Зайченко стала в позу и обиженно повела глазами. — Разве я могла в такую погоду… да и вообще… вы же знаете моих родителей… — Знаю, знаю. — Директор прошелся по классу. — Итак, никто там не был? — Он горько улыбнулся: — Выходит, младший сержант милиции Рябошапка в своем рапорте возвел напраслину на ваш класс? А ведь вот что он пишет: «На месте преступления был найден черный лакированный козырек от фуражки (по-видимому, оторванный во время применения грубой физической силы.) На козырьке острым предметом нацарапано: „5 А класс. Берегись. Фантомас“». Светловолосый Костя Панченко, сидевший за Женей, беспокойно заерзал на парте. — Как ты думаешь, Андрей, — директор остановился около Бена и пристально посмотрел на этого вихрастого розовощекого паренька. — Как ты думаешь, чья это могла быть фуражка? И кто из 5-го «А» мог присвоить себе имя Фантомаса, этого тупого киногангстера? Бен покраснел, но только на мгновение, сразу оправился от смущения, посмотрел на директора безмятежными сине-голубыми глазами (сама невинность!) и выпалил: — Не могу знать! — А как ты полагаешь, кто был в тот день на стадионе? — Тоже не могу знать! Я не сторож там. — Садись, Кущолоб, — утомленно проговорил директор. — Круговая порука. Вернее, круговая трусость. Один совершил зло и боится признаться. Другой знает, кто это зло совершил, но боится сказать, чтоб не нажить себе врага. Так ведь, дорогие пятиклассники? Все угрюмо молчали. Женя низко склонилась над партой, ее всю трясло от стыда, щеки горели. «Бен! — билась в висках кровь. — До чего же ты докатился! Прямо в глаза врешь! Знаешь, что я видела, видела все, и врешь, еще и героя из себя корчишь!.. Нет, хватит! Вставай!» — приказала себе. — Петр Максимович! — поднялась Женя, и ее лицо, только что пылавшее, вдруг совсем побелело, а голос зазвенел так, что казалось, вот-вот оборвется. — Петро Максимович, я знаю, кто поломал туи. Я сама видела. Женя умолкла и повернулась лицом к классу. Она понимала: еще одно слово — и ей навсегда отрезан путь во двор. Бен уже никогда не заслонит ее плечом («Вадька, не тронь ее!»), нет, теперь он навеки станет ее врагом. Тридцать пять учеников — одни враждебно, другие встревоженно — все, как один, уставились на нее. Правильно, не молчи — говори правду! Громко, во весь голос! Щеки снова запылали. — Петро Максимович! Я думала, он сам признается. Я не хотела, а он!.. а он!.. — девочка даже захлебнулась от волнения. — Успокойся, успокойся. Так кто же там был? — спросил директор, хотя «по почерку» он давно догадался, чья это работа. — Бен! — крикнула Женя и посмотрела Бену прямо в глаза, а он сидел и улыбался, будто не расслышал или не понял, о ком идет речь. (Раньше он все бросал на нее виноватые и просящие взгляды: «Ты свой парень, я знаю! Не продашь, не выдашь».) Однако неестественная эта улыбка быстро гасла, вот по его лицу пробежала тень тревоги, и Бен нервно заерзал на парте: «Предательница!» — Бен это сделал! — повторила Женя. — И его команда! Пусть сам расскажет. — Так-так-так… — проговорил директор, и его слова в напряженной тишине класса прозвучали точно удары маятника. А за спиной у Жени прошелестело тихое и ползучее: — Ябеда. И еще раз: — Ябеда ты… Кто-то ткнул шептавшего в бок, на задней парте завозились мальчишки. Послышалось: «А ты встань и скажи вслух, что толку шептать?» И тогда — не очень-то охотно — поднял руку Костя Панченко. Директор кивнул ему головой — дескать, говори. Панченко насупился и забормотал: — Понимаете, вот… Она шпионка. Она сначала играет с нами, а потом идет домой или в школу и это… — А что, — перебил директор, — разве Женя была вместе с вами на стадионе? — Нет, не была! То есть нет — была!.. Не была, а потом это… пришла, а мы все на нее, чтоб не это… — замолол Костя, окончательно запутываясь. Бен понял, что этот болтун может выдать их всех, ведь, в общем-то, он уже подтвердил слова Цыбулько, и кинулся спасать положение: — Петро Максимович, сейчас я все расскажу! — Он смотрел на директора ясными, честными глазами и говорил без малейшего смущения. — Вот как было, честное слово. Пришли мы на стадион, смотрим: а деревья лежат срубленные. Ну, не срубленные, а вернее, того… выломанные. Это, видно, кто-то до нас, честное слово, их порубил, вернее, поломал. Мы их и не трогали, честное слово, мы только это… взяли те, которые на земле валялись, и я сказал ребятам: давайте, говорю, поиграем, в это… Бен начал бодро, но скоро так же, как Костя Панченко, сбился на «это» и «того». Верно, ощутил холодную, недобрую тишину в классе. Петро Максимович сидел, заслонив лицо ладонью. То ли прислушивался к неровному биению своего усталого сердца, то ли было ему стыдно и горько за Бена: где, у кого научился этот мальчик кривить душой? — Кущолоб! — немножко резче, чем обычно, проговорил директор. — У меня уже был с тобой разговор относительно курения. Тогда я просил тебя — давай без фальши, без вранья. И снова повторяю: неужели ты думаешь, что я, что Цыбулько, что все мы в классе настолько наивны, что не можем понять, как ты врешь. Да у тебя же на физиономии написано: неправда… Вот что, приятель! — Директор заметно сердился и волновался. — Не страшны ребячьи шалости, ваши мальчишечьи проделки. Не страшны! И даже сам по себе безобразный поступок, который вы совершили, не так страшен. Страшно, голубчик, знаешь что — вранье! Страшна ложь! Та маленькая невинная ложь, которая ведет к большой и, точно ржавчина, все глубже и глубже разъедает душу. Туи можно снова насадить, выбитое окно — вставить. А как быть с совестью? Ее не вставишь! Фальшь насквозь разъедает душу человека и часто — бесповоротно. И тогда уже ничто не спасет пропащего. Подумай над этим. Подумайте и вы, мальчики. Пока не поздно… Директор спустился на первый этаж, в учительскую. Оказалось, что не пришел учитель труда, у него собрание на заводе. Значит, в 5-м «А» через урок будет «окно» — свободный час. Петро Максимович постоял перед расписанием, сосредоточенно всматриваясь в него (из головы никак не выходила эта история с туями), и сказал себе: «Пойду. Еще немного потрясу их. Не отделаются они от меня так легко!» 5-й «А» удивленно притих, когда через урок к ним снова вошел Петро Максимович. Он заметно поостыл, смягчился, и вид сейчас был у него уже не такой грозный, как час назад. — Хоть вы и устали и хоть сегодня я уже изрядно надоел вам, — сказал директор, и возле его глаз собрались добродушные морщинки, — но я все-таки нагрянул к вам снова. Не могу успокоиться. Мне необходимо выяснить кое-что — для себя и для вас. — Петро Максимович взглянул на Бена и сказал строго: — Андрей, подойди сюда! Да поскорее, не мнись! Но Бен долго и шумно вставал, долго засовывал руки в карманы и наконец, ссутулившись, небрежно раскачиваясь, двинулся к доске. Стал перед классом и опустил голову. Только исподлобья глянул на Женю с немой угрозой: ну, берегись! — Вот что хотел бы я, старый человек, понять. Ни разу в жизни не доводилось мне ломать деревья. Не то чтобы я ангел, а просто само так получалось, что ни одно дерево не становилось мне поперек дороги. И хотел бы я понять: как ты ломал туи? Как? Вырывал с корнями? Или брал за ствол и гнул? Покажи! Я видел, как ты выдирал ручку из дверей. Это у тебя ловко получалось. Ты упирался ногами в стену и дергал. А тут? Нужно, наверно, как следует разозлить себя, распалить, чтоб ни с того ни с сего ухватить красивое зеленое деревце и выкрутить его. Покажи нам, как ты управлялся. Бен сморщился, будто хватанул ложку лимонного сока. — Говори! Имей же ты хоть каплю мужества отвечать за свои поступки. — Ну… — буркнул Бен. — Просто. Брали дерево и так… выкручивали. — За ствол? — За ствол. — И Панченко был? — Был. — Это его козырек?