— Сам… — Честно? Васька кивнул и тут же вытащил из карманов папиросы и спички, положил на перила. После Иван убрал их и не скурил, а хранил зачем-то, и, когда Васька приходил к ним, он будто случайно доставал эту пачку и перекладывал с места на место. С тех пор Васька не курил. Да, собственно, его сильно никогда и не тянуло к куреву, просто тогда хотелось быть как все… Вечер постепенно разгорался, участники его понемногу «расковались», осмелели. Начались танцы — сначала под оркестр, потом включили радиолу, и Жек, освободившись от дирижерства, подал сигнал Гурину, Глазкову и Костину, повел их в свой класс, прикрыл за собой дверь. — Ну что, братва, конец?.. — Он сел за свою парту, и все тоже разбрелись по своим местам. Сашка стал зачем-то гладить черную поверхность парты, Васька открывал и закрывал крышки, словно проверял их прочность, а Иван ударил дважды кулаком по своей, сказав: — Все! Прощай, родная!.. — …Пошли танцевать? — Жек подошел к Глазкову, не выдержал, потрогал его костюм: — Костюмчик у тебя, Саш, мировой — бостоновый. — Да брось ты, не завидуй! — вдруг рассердился Сашка. — Батю раздел. Это ж батин… Будто ты сам в рядно одет?.. Жек был в новом шевиотовом костюме шоколадного цвета; брюки — по моде: длинные, широкие — «чарли»; на длинной тонкой шее под острым кадыком у него красовался галстук-бабочка. Артист! Настоящий маэстро! — Да ты не сердись, Саш… — А я не сержусь! — Ребята, не надо… — встал между ними Гурин. — Так все хорошо!.. И потом — может, мы последний раз вместе… Было уже далеко за полночь. Музыканты устали играть, одни сбежали домой, а другие рады случаю — танцевали с выпускниками под радиолу. Инструменты — гитары, мандолины, балалайки — сиротливо валялись на стульях, лежали на полу у пюпитров. Когда выключили радиолу, Жек взял баян, пробежал по кнопкам сильными, с длинными острыми ногтями, хищными пальцами и с первого аккорда ударил танго «Люблю»: …Моя любовь не струйка дыма, Что тает вдруг в сиянье дня… А вы прошли с улыбкой мимо И не заметили меня… Ребята, как обычно, толпились гурьбой, не сразу решаясь пригласить девочек на танец, а те, не дождавшись кавалеров, разбились на девчачьи пары. Натка танцевала с Валей. Увидев их, Гурин толкнул Глазкова: — Саш, поможешь? — Ага. — Разобьем? — Разобьем! — Моя в косичках… — Идет! И они разом выступили на круг. — Разрешите? Девушки тут же расцепились. Гурин взял Валю и осторожно повел. Первое время он молчал — от волнения дыхание сперло, раза два наступил ей на ногу, сказал растерянно: — Извините… — Ничего… А я думала, вы так и не подойдете… — Почему? — Обиделись тогда?.. — Нет… А вы почему ни разу на танцы не пришли? — Мама не разрешала. Экзамены ведь были. — А я вас ждал… Она промолчала. Гурин машинально перебирал ее пальцы в своей руке, будто пересчитывал, потом многозначительно сжал их нежно. Валя опустила глаза. — С вами очень легко танцевать, — сказал он. — И с вами… Сделав незаметный переход, Жек заиграл быстрей танец «Рио-Риту» — любимый Васькин фокстрот. Не выпуская из рук партнерши, Гурин схватил ее покрепче и понесся в быстром темпе по залу. С Валей ему действительно танцевалось легко: она была послушна, заранее чувствовала его намерение, и он вращал ее в танце, как пушинку. Разгорячился, раззадорился, куда и робость девалась — кружит Валю, носится вихрем по гладкому полу. Лихо играет на баяне Жек, с задором, чувствует настроение ребят. Видит, подустали, — и тут же с аккорда на аккорд, и уже льется новая мелодия — танго «Брызги шампанского». Ах, что за танго! Рвет оно Васькино сердце на части, смотрит он на Валю, губы его дрожат — хочет что-то сказать ей, не решается… И вдруг медленно, как в кинозале перед сеансом, стали меркнуть лампочки. Померкли, посветили тускло немного и погасли… Будто по заказу влюбленных… — Валя, я люблю вас… — воспользовавшись темнотой, прошептал Гурин. — Не надо… — сказала она. — Люблю… — И он потянулся к ней, чтобы поцеловать. Она поняла его намерение, отвернула голову и он ткнулся неловко горячими губами ей в щеку у самого уха. — Не надо… — Валя сердито вывернулась из его объятий и убежала. Немного качаясь от долгого танца, Гурин поплелся вслед за ней. Но в темноте он быстро потерял ее и остановился в растерянности среди зала. То в одном, то в другом углу курящие стали зажигать спички. При свете этих жиденьких огоньков Гурин пошарил глазами вокруг и, не найдя Вали, прислонился к стене. Отключение света в поселке было явлением не таким уж редким, поэтому на него никто особо и внимания не обратил. Вскоре появились свечи и даже керосиновые лампы, хранившиеся про запас именно для таких случаев, и вечер продолжался. Постояв немного, Гурин вышел в коридор, пошел бродить по классам — искал Валю. Но ее нигде не было, и тогда он понял: она ушла домой. «Обидел… — упрекал себя Гурин. — Все испортил, дурак… Теперь все пропало…» Он стоял одиноко у стены, на душе сделалось тоскливо, грустно. Он досадовал, грустил, раздумывал, не смыться ли и ему домой; настроение было безнадежно испорчено… Но в этот момент объявили «дамский» вальс, и Катя Сбежнева потащила Гурина на круг. Тяжелая толстуха, она подхватила его легко и весело, порываясь в то же время что-то сказать ему. Гурин догадывался, что она будет говорить о Вале, и, чтобы помешать ей, поменялся с ней ролями — повел сам, завихрил, как только мог, закружил ее в вальсе, пока она не взмолилась: — Ой, не могу!.. Ой, упаду!.. Это развеселило Гурина, он перестал думать о доме и до утра перетанцевал почти со всеми своими одноклассницами. На рассвете все вышли в школьный сад — встречать восход солнца. Учителя и ученики выстроились длинной шеренгой вдоль забора, устремив свои взоры на восток, ожидая появления «дневного светила». В своем напряженном ожидании они были похожи на паломников, пришедших издалека приобщиться к дорогой святыне, которая показывалась редко и далеко не всем. Уже стало совсем светло, а солнце все не всходило. Ребята не выдержали, начали шутить: — Может, его сегодня и не будет? — Выходной же! — Саш, тебе сверху виднее — где там оно? Но вот зарумянилась, зарделась плавающая на горизонте тучка, заалело небо, и над самым краем земли показалась багровая скобочка солнца. — Ура! Да здравствует солнце! — закричали, захлопали в ладоши «паломники». А солнце меж тем медленно, туго, будто его кто с трудом выдавливал из-под земли, всплывало над горизонтом, увеличиваясь в размерах все больше и больше. Багровое, густое, оно было каким-то нерадостным, зловещим. Неровные края его дрожали желеобразно и изгибались, как в многожды гнутом зеркале. Выплыв больше чем наполовину, солнце уже само стало вытягивать свое тело, потому что нижняя часть его удлинилась, будто зацепилась за что-то. Наконец, оторвав хвост от земли, оно быстро втянуло его в себя, постепенно принимая форму правильного диска и успокаиваясь от желеобразного дрожания. Врезавшись верхним острием в тучку, солнце пробило ее и уже из нее вышло гладким, ровным, оранжево-желтым, то есть таким, каким оно и бывает всегда… Наблюдавшие восход долго стояли молча, расходились почему-то медленно, задумчиво. В шесть часов заговорило радио, и полились из репродукторов военные марши. Бодрые, духоподъемные, они сначала так и воспринимались, но постепенно повеяло от них какой-то тревогой, и эта тревога вскоре отпечаталась на лицах директора, учителей, а потом и выпускников. Все недоуменно поглядывали друг на друга, спрашивали, что бы это значило; директор то и дело входил к себе в кабинет, звонил куда-то по телефону и всякий раз выходил, пожимая плечами: «Ничего не знаю».