Взъерошила Васькин покой, взвихрила его фантазию, мысли, всю жизнь его на дыбки подняла эта белобрысая девчонка — Валя Мальцева из девятого «Б». Год прошел уже, как он обратил на нее внимание и выделил из всех школьниц одну-единственную, а подойти, признаться в своих чувствах до сих пор не посмел. Всякий раз при встрече с ней у него перехватывает дыхание, уши вспыхивают огнем, сердце начинает биться, как у пойманного воробья, и он отводит глаза в сторону, торопится пройти мимо. Нет, не заговорить ему с Валей — это он теперь уже совершенно точно знает. А сердце рвется к ней, при одной мысли о Вале в нем закипает кровь, мускулы напрягаются и в глазах темнеет. «Валя!.. Милая, стыдливая девочка из девятого «Б», как же сказать тебе, что я очень, очень, очень тебя люблю? Вот если бы оказались на необитаемом острове… Тьфу, дуралей… Опять необитаемый остров! Нет, вот если бы мы вдвоем случайно оказались… на…» И одна другой нелепей приходят на ум ситуации, при которых он обязательно высказал бы ей все, что у него на душе. То если бы на Валю напали бандиты, а он отбил бы ее и потом долго оставался с ней наедине, и только его нежный поцелуй вернул бы ее к жизни… То Гурин спасал ее (уж в который раз!), тонущую в ставке… Но самый лучший вариант — это, конечно, необитаемый остров — тут уж ей некуда деваться, увидела бы и поняла, как он ее любит… И вдруг Ваську осенило: написать Вале записку, письмо! Как же он раньше до этого не додумался? Ведь это так просто: напишет и отдаст ей незаметно. Одна минута страха, а какое дело сделано! Весь вечер сидел Васька над письмом и потом еще все утро корпел над ним. Сочинял так и эдак, начинал издалека — получалось длинно, рвал, принимался заново, раз, другой, — письмо все не давалось. Домашние думали, что он сидит над уроками, мучается, бедняга, над теоремами, — обходили стороной его, не мешали. А он все время был настороже: не заглянул бы кто-нибудь случайно через плечо да не разоблачил его занятие, — стыда потом не оберешься. Наконец письмо было готово, и было в нем всего пять слов и две буквы: «Валя, я Вас очень люблю. В. Г.» Написал, скрутил в трубочку, вложил в кожух металлической ручки, как в патрон, закрыл перьевым наконечником и спрятал в карман. В школу подался пораньше — не терпелось поскорее вручить свое послание. И хотя до занятий оставалось еще не менее получаса, Гурин уже дефилировал по коридору поблизости от дверей девятого «Б», ожидая появления Вали. Правая рука его крепко сжимала в кармане ручку с заветным посланием. От волнения рука так нагрелась, что, казалось, в кожухе ручки не записка лежала, а горели в ней раскаленные угли. И вот в конце длинного коридора показались они — Натка и Валя. По их смущенной походочке, по неопределенным блуждающим улыбочкам Васька догадался, что они заметили его, и ринулся им навстречу, будто заспешил куда-то по срочным делам. Поравнявшись с девочками, он вдруг стушевался, замешкался, забегал глазами по сторонам, прошел мимо, и письмо осталось в кармане. Выбежав на крылечко, Гурин вытер со лба испарину, достал ручку, снял перьевой наконечник и принялся пером нервно выковыривать из нее записку. Но записка не давалась, и тогда он вытащил и другой наконечник — карандашный, дунул в трубку, записка выскочила и запрыгала по ступенькам. Васька догнал ее, изорвал на мелкие кусочки и бросил в урну. Мимо бежали, бежали ученики, спешили на урок — уже отзвенел первый звонок, а Васька все стоял на крылечке и не мог прийти в себя, не мог отдышаться, будто на финишной черте после отчаянной стометровки. А ведь она была так близко! Он чуть не столкнулся с ней, он успел даже разглядеть беленькие колечки на ее лбу — такие милые, симпатичные, которых раньше почему-то не замечал. Он видел, как Валя подняла на него растерянно-удивленные глаза — голубые, большие, блестящие, чуть приотстала от Натки, но тут же смутилась, захлопала ресничками и заспешила, заторопилась, побежала вслед за Наткой. «Колечки… — думал он, поглядывая на урну. — Может зря порвал? На переменке, может, улучил бы момент? Эх, пентюх ненормальный», — обругал себя Васька и поплелся в класс. Между рядами парт медленно ходит и рассказывает о Пушкине преподаватель русского языка и литературы Анна Дмитриевна Лукьянова. Крупная, полногрудая, с массивными бедрами, она размеренно вышагивает взад-вперед, крепкие половицы тихо постанывают под ее тяжестью. Четыре года назад Анна Дмитриевна впервые вошла в Васькин класс как классный воспитатель, в руках у нее был томик Пушкина, и первыми ее словами были стихи поэта: Здравствуй, племя младое, незнакомое! С тех пор она открыла своим воспитанникам немало поэтов и прозаиков, научила их грамотно писать и читать, приучила говорить правильно по-русски, но Гурин не помнит ни одного дня, ни одного урока, когда бы она не упомянула имени Пушкина. А две даты — день рождения и день гибели поэта — отмечались ею неизменно. Она так любила Пушкина и так много о нем знала, что, казалось, была его современницей и ко всему в его жизни была сопричастной. — В седьмом классе мы с вами отмечали столетие со дня трагической гибели великого русского поэта. Завтра исполняется уже сто третья годовщина этой печальной для русской культуры даты… Сто три года минуло с тех пор, как перестало биться сердце гения — этого неистового вольнолюбца, создателя современного русского языка, остроумнейшего человека, искрометного поэта, мудрейшего философа, жизнелюбца, певца любви, певца свободы… Гурин смотрит на учительницу, но мысли его витают где-то в стороне от ее рассказа: его мозг взбудоражен неудачей с письмом и встречей с Валей. Но постепенно учительница овладевает его вниманием, и ее рассказ начинает смешиваться в его голове с реальной действительностью: герои Пушкина оживают, и он видит их в образе своих сверстников. Онегин — это, конечно, Женька Сорокин. Он высок, моден, смел, его любят девчонки. Женька (у него даже имя как у Онегина — Евгений!) талантливый музыкант. Жек напропалую ухаживает за девочками, хотя все знают, что с Клавой Бочаровой у них любовь. И Клава часто страдает от Женькиной ветрености: вдруг ни с того ни с сего он возьмет и уйдет с танцев с другой, а она потом плачет. Клава Бочарова — это Татьяна Ларина. Ольга рисовалась Гурину в образе Вали Мальцевой, себе же он отводил роль Ленского: застенчивый, скромный, по уши влюбленный. Одна беда — не водится за ним никаких талантов: ни играть, ни петь, ни рисовать он не умел, стихи сочинял плохие. От этой своей бесталанности Гурин сильно страдал, в компании ребят и девчат испытывал постоянную неловкость, стесненность, сам себе казался лишним, ненужным. Чувство неполноценности порой вгоняло его в такую тоску, что ему хотелось плакать, и он с досады убегал от друзей домой. Зная себя, зная Жеку, Гурин заранее представлял такую сцену: на балу, то есть в клубе на танцах, Сорокин-Онегин приглашает Валю-Ольгу танцевать танго, а потом уводит ее и провожает до самого дома… Гурин вдруг заерзал на парте, сменил позу, силой отогнал от себя эту мысль, незаметно бросил косой взгляд на Жеку и быстро успокоился: все это, к счастью, лишь его воображение. Тем не менее где-то в глубине души у Гурина не затухает чувство ревности к Сорокину — тот способен на всякие штуки. Поэтому Гурин свою любовь к Вале хранит в тайне от Сорокина, не хочет обращать его внимание на эту девочку: Жек бесцеремонен, ради хохмы возьмет да и начнет хороводить… Вообще Жек удивляет Гурина своей взрослостью и смущает своей развязностью и пошловатостью. Сорокин постоянно играл на своем баяне в клубе и запросто вел себя с «большими» парнями, курил открыто, отпускал по адресу женщин такие шуточки, что Гурин при них обычно краснел, как девушка. Правда, Жек и был года на полтора старше Васьки, он в каком-то классе сидел два года, но разница между ними чувствовалась колоссальная, и Гурину временами очень хотелось преодолеть эту разницу, чтобы не чувствовать себя рядом с Сорокиным каким-то недоразвитым, неполноценным. А иногда почему-то хотелось рассориться с ним навсегда, но всякий раз он подавлял в себе это желание: Жек будто магнит притягивал его к себе… Анна Дмитриевна идет к доске, Гурин смотрит ей в спину и машинально изучает ее платье. Шелковое, в широких желтых и оранжевых полосах с узкой зеленой прослойкой между ними, платье это Гурину нравится давно. Нравится тем, что Анна Дмитриевна в нем становится гораздо красивее — оно ей идет, и тем, что сделано оно необычно: полосы на нем не продольные и не поперечные — и то и другое было бы безвкусицей, — они спадают вниз с одного и другого плеча наискосок и под острым углом сходятся на середине спины. И Гурин всякий раз удивляется искусству мастера, который делал это платье, удивляется, как он точно состыковал полосы по шву. Ни одна, начиная от шеи и кончая низом, ни одна полоска ни на волос не сбита, не сдвинута — все они точно подогнаны друг к дружке: желтая к желтой, оранжевая к оранжевой, зеленая к зеленой. Платье это Лукьянова носит не первый год, но Гурин до сих пор не может к нему привыкнуть настолько, чтобы не обращать на него внимания. Считает треугольники на спине учительницы, а сам думает о Вале… У доски Анна Дмитриевна поворачивается и идет в обратную сторону. Теперь Гурин видит ее анфас и рассматривает платье спереди — и еще больше удивляется точности подгонки полос на животе и особенно на груди: здесь, по его мнению, сделать это почти невозможно, и все же сделано все точно и аккуратно. Гурин поднимает глаза и какое-то время разглядывает лицо учительницы — оно у нее красиво: прямой, словно на мраморной античной скульптуре, нос, чуть припухлые живые губы, легкий румянец на щеках — все в ней Гурину нравится. Особенно глаза — умные, проницательные, добрые… И вдруг он замечает, что Анна Дмитриевна смотрит на него и, по всему видно, давно за ним наблюдает. Гурин растерянно заметался глазами, отвел их в сторону и в тот же миг почувствовал, как кровь предательски хлынула к лицу. Анна Дмитриевна поравнялась с ним и, будто невзначай, мягко коснулась рукой его плеча: «Не отвлекайся…» Гурин крутнул головой, продолжая слушать ее, и вскоре пушкинское время снова перемешалось с нынешним, и он уже видит Анну Дмитриевну среди тех красивых и величественных графинь, которые чинно и важно выхаживали на царских приемах и великосветских балах. И конечно же, Анна Дмитриевна красивее и величественнее всех их, к тому же она умная и любит Пушкина. Ах, Пушкин!.. Что за чудо этот Пушкин! Он не боялся царских жандармов, клеймил, высмеивал в эпиграммах самых главных из них: Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец. Гурин смотрит в рот учительнице и уже не отводит глаза в сторону, он очарован простотой пушкинских слов, их слаженностью, их хлесткой выразительностью. Да что там жандармские чиновники, что там Аракчеев, Воронцов! Он самого царя не щадил: Ура! в Россию скачет Кочующий деспо́т. «Де́спот», — поправляет про себя Гурин учительницу, но тут же гонит от себя эту мысль, повторяет слово по-пушкински и находит, что так звучит оно лучше: необычно и потому — крепче. А как писал Пушкин о любви! Прошло уже более ста лет, как перестало биться сердце поэта, но до сих пор никто не сказал о своих чувствах к любимой женщине лучше, проще, яснее, искреннее: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. Анна Дмитриевна читает стихи чуть-чуть нараспев, негромко, скорее — шепотом, будто по секрету говорит кому-то одному о самом сокровенном, и от этого стихи проникают глубоко в душу. И перед Васькой встает это «мимолетное виденье» в образе Вали Мальцевой: она — «гений чистой красоты». В эту минуту Гурину хочется быть таким, как Пушкин — смелым, остроумным, искрометно талантливым, любимцем женщин и друзей. Какие стихи он посвятил бы Вале! А чтобы никто не догадался, кому они посвящаются, сверху написал бы: «В альбом В. М.». Я помню чудное мгновенье: На перемену вышла ты… Или: Помнишь, на новогоднем карнавале Все кружились, танцевали, Потом кричали: «Валя! Валя!» И станцевала ты гопак… А я в стороночке стоял, Прости за грубость, как дурак… Он оглянулся на Сорокина, тот подмигнул ему, и у Гурина тут же стало сочиняться «Послание к другу Е. С.»: Жека, Жека!