– Однозначного ответа не существует. Но большинство экспертов считает, что, переживая паническую атаку, человек… Зара перебила: – Нет. Я хочу знать, как понимаете паническую атаку вы. Психолог поежилась, обдумывая варианты ответа. Наконец сказала: – Паническая атака – это душевная боль, которая становится настолько сильной, что получает телесное выражение. Страх настолько обостряется, что мозгу… как бы так объяснить, каналу не хватает пропускной способности… для обработки всей информации. И файервол, так сказать, падает. – Не слишком-то вы справляетесь со своей работой, – сухо заметила Зара. – В каком смысле? – Я уже больше знаю о вас, чем вы обо мне. – Правда? – Ваши родители были компьютерщиками. Скорее всего, программистами. – Как вы… Не может быть… откуда вы знаете? – Как вам жилось с этим стыдом? Работа ваших родителей пересекалась с реальностью, а вы… Зара замолчала в поисках точной формулировки, а психолог с подавленным видом закончила ее фразу: – …а я работаю с чувствами. – Вообще-то я хотела сказать – с хаосом. Но ладно. Назовем это чувствами, раз вам так удобнее. – Мой папа был программистом. Мама – системным администратором. Как вы догадались? Зара застонала так, будто ей пришлось учить тостер чтению. – Какая разница? – Большая! Зара еще раз со стоном воззвала к тостеру. – Когда я попросила вас объяснить, что такое панический страх, своими словами, а не формулировками из учебника, вы использовали выражения «пропускная способность канала» и «файервол падает». Слова, которые не входят в лексикон среднестатистического человека, обычно наследуются от родителей. Особенно если у человека были с родителями хорошие отношения. Психолог попыталась перехватить инициативу: – Вы работаете в банке, потому что у вас получается видеть человека насквозь? Вы читаете людей как раскрытую книгу? Зара потянулась, как заскучавшая кошка. – Милая моя, у вас на лице все написано. Такие люди, как вы, не настолько сложны, как вы надеетесь, особенно если они закончили университет. Ваше поколение углубляется не в тему, а в самих себя. Психолог, казалось, слегка обиделась. А может, и не слегка. – Мы сейчас здесь, чтобы поговорить о вас, Зара. Чем я могу вам помочь? – Как я уже сказала, мне нужно снотворное. Желательное такое, которое можно совмещать с красным вином. – Я не выписываю таблетки. Это может сделать только ваш лечащий врач. – Тогда мне здесь нечего делать, – прошипела Зара. – Это решать вам, – сказала психолог. Так проходила их первая встреча. Скажем прямо, психолог без труда поставила диагноз своей новой пациентке: Зара страдала от одиночества. Но вместо того чтобы об этом сказать (психолог тратила деньги на обучение не для того, чтобы научиться говорить то, что думает), она объяснила Заре, что находит у нее симптомы профессионального выгорания. Не отрываясь от потока новостей в своем телефоне, Зара ответила: – Да-да-да, я совершенно вымотана тем, что не могу спать, так что устройте мне таблетки! Психолог этого делать не захотела. Вместо этого она попыталась навести Зару на мысль о том, что ее страх можно рассматривать в контексте более глобальных процессов. Одним из ее вопросов был: – Вы беспокоитесь за будущее нашей планеты? – Нет. Психолог душевно улыбнулась. – Тогда скажем так: как вы думаете, какова главная проблема человечества? Зара кивнула и ответила с таким видом, как будто это само собой разумеется: – Бедняки. Психолог доброжелательно поправила: – Вы хотели сказать… бедность? Зара пожала плечами: – Конечно. Если вам так больше нравится. На прощание Зара не стала пожимать ей руку. По дороге из кабинета она передвинула фотографию на книжной полке и поменяла местами три книги. Вообще-то любимчиков у психологов не бывает, но если бы и были, то Зара в их число явно бы не вошла. Только на третий раз психолог поняла, насколько серьезна болезнь Зары. Это случилось сразу после того, как Зара объяснила ей, что «демократы обречены, потому что идиоты готовы поверить во все что угодно, лишь бы это была красивая история». Психолог это высказывание тщательно проигнорировала. Вместо этого она стала расспрашивать Зару о детстве, работе и все время интересовалась, что она «чувствует». Что вы чувствовали, когда это случилось? Что вы чувствуете, когда говорите об этом? Что вы чувствуете, когда понимаете, что чувствуете то, что почувствовали? И насколько оно для вас чувствительно? Наконец Зара и вправду что-то почувствовала. Они говорили о чем-то отвлеченном, когда Зара вдруг погрузилась в себя и прошептала, словно голос принадлежал кому-то другому: – У меня рак. В комнате воцарилась такая тишина, что стало слышно биение их сердец. Руки психолога безвольно упали на блокнот, дыхание стало затрудненным, с каждым вздохом легкие наполнялись лишь на треть, словно боясь, что их обладательница испустит дух. – Мне очень, очень, очень жаль, – наконец сказала психолог, и голос ее всякий раз с выученной интонацией подрагивал на звуке «о». – Мне тоже жаль. Вообще-то я в полной депрессии, – сказала Зара, вытирая глаза. – Рак… чего? – поинтересовалась психолог. – Какое это имеет значение? – прошептала Зара. – Да-да, конечно, теперь это не имеет значения. Извините. Это был необдуманный вопрос. Зара пустым взглядом смотрела в окно – так долго, что свет успел перемениться. Утро переросло в полдень. Затем она подняла голову и сказала: – Не стоит просить прощения. Это была выдумка. – Э… простите? – Нет у меня никакого рака. Я вам соврала. И все же повторюсь: демократия – это дерьмо! И только тогда психолог поняла, насколько Зара больна. – Такими вещами не шутят, – проговорила она. Зара посмотрела на нее с удивлением: – Значит, вам бы больше хотелось, чтобы у меня был рак? – Что? Нет, конечно нет, но… – Разве вы не рады, что это шутка и у меня нет рака? Или вы желаете, чтобы я заболела? От негодования шея у психолога пошла красными пятнами. – Нет! Конечно, я не хочу, чтобы у вас обнаружили рак! Зара тщательно сложила руки на коленях и проговорила: «А я чувствую, что желаете».