Ахо не говорит, кого он видел на мосту. Кто бросил камень, который со свистом рассек воздух. Мама зарыла все фамильное серебро, подсвечники, посуду, венский сервиз, который ему не разрешалось трогать. Он спокойно стоит. Ничего не трогает. Он хочет показать хлеб, но тот размок в воде, в кармане осталось лишь немного мучной жижи. Он хочет крикнуть маме, чтобы она больше не выходила в сад. Вот-вот могут прийти русские, а всем известно, что они делают с немецкими женщинами. И все остальные, которые кидались камнями на мосту, рабочие, солдаты, милиция. Ахо бежит за мамой следом и помогает ей тащить мешок с кирпичами из сарая, который так и не был достроен, потому что пришла война. Скорее в дом. Дверь снова запирается, и они спускаются в подвал. Что ты делаешь, мама? Она замуровывает проход. Дверь, которая вела в подвал, теперь больше почти не видна, только щель на самом верху. Она крепко хватает его за плечи. Мы должны уехать отсюда. Когда появится твой отец, мы снова вернемся домой. Все должно остаться таким, как было, мы обещали ему, помнишь? Что вместе мы обо всем позаботимся, ты и я. Юлия еще крепче вцепляется в него. Ее хватка причиняет ему боль. Мы отправимся в Вену, ты и я. Ты ведь помнишь, как я тебе рассказывала, когда ты был маленьким, о лимонаде в парках и колесе, которое вертится прямо в небе? Ты ведь хочешь туда поехать, правда? На этом рассказ Ахо Геллера обрывается. Чуть ниже что-то накарябано от руки поблекшими от времени чернилами. Ирен Кёрнер попыталась разобрать почерк своего мужа и покачала головой: — Что-то о волках… — О Волках-оборотнях? — Шайки нацистских бандитов, — пояснил Курт Леманн. — Несомненно, они существовали и ушли в подполье, когда Германия пала, но никто не может подтвердить, что они орудовали в лесах Судетской области. Ты это хотел сказать, Удо? Кивок. Ирен Кёрнер принялась складывать записи обратно в ящики. Я попросила сфотографировать их, чтобы потом иметь возможность перечитать все в спокойной обстановке. Удо Кёрнер поднял руку, изобразив жест, который я истолковала как согласие, ведь все равно это никому не интересно. — Когда Ахо вырос, он и знать об этом ничего не хотел, — поведала мне Ирене Кёрнер. — Так что неизвестно, что здесь правда, а что нет. Он ни разу ни словом не обмолвился об этом даже своей жене Хильде. Уж я-то знаю, поскольку у нас не было друг от друга секретов. Удо Кёрнер издал протестующий вопль и махнул рукой в сторону ящика, явно желая, чтобы жена показала мне что-то еще. — Да, да. — Ирене Кёрнер неохотно перебирала один листок за другим, пока он качал головой. — А ты не боишься, что мы утомим нашу гостью? — Ничего страшного, — возразила я и улыбнулась старику в коляске. Я была уверена, что на его наполовину парализованном лице тоже появилась улыбка. — Даже если это правда, все равно ничего не изменить, — проворчала Ирене Кёрнер. — Напрасный труд… Что-то подсказывало мне, что она снова вернулась к упрекам о том, что дети ходят безработными. Горечь, сквозившая в ее тоне — должно быть, она винила во всех ошибках мужчину, который сидел сейчас перед ней в инвалидной коляске и находился целиком и полностью в ее власти. Наконец она извлекла наружу перевязанную стопку бумаг, на что ее супруг очень живо отреагировал. — Да, да, да, — сказал он. Я была почти уверена, что он произнес именно это. Я принялась медленно листать страницы. Там были названия городов и деревень в Судетской области, места, которых больше нет на картах, которые переименовали, разрушили или полностью стерли с лица земли. Под каждым названием шли длинные колонки с именами и фамилиями. — Пропавшие без вести, — пояснил Курт Леманн. Он сел рядом со мной на диван и останавливал меня всякий раз, когда я начинала листать слишком быстро. Большинство названий населенных пунктов ничего мне не говорило, но Постельберг[28] я вспомнила. Список пропавших без вести занимал много страниц. Было обнаружено семьсот шестьдесят три тела в массовом захоронении, немецкие мужчины и подростки, замученные пытками, но еще восемь сотен, которые находились в лагере в июне 1945 года, так и не были найдены. Также он остановил меня на городе Брюнн[29] — несколько тысяч умерших и пропавших без вести после «марша смерти» к границам Австрии. Прерау[30] — свыше двухсот судетских немцев ссадили с поезда и заставили вырыть котлован для братской могилы, после чего всех расстреляли. Семьдесят из них были дети. «А что еще оставалось мне с ними делать после того, как я прикончил их родителей?» — оправдывался позже руководивший расстрелом лейтенант. А потом я снова встретила Königsmühle, Карлов Млин. Фамилии пропавших без вести занимали пару страниц. Я повернулась к Удо Кёрнеру: — Вы хотите сказать, что среди них могут быть те, кого убили на мосту? Старик кивнул, в этом не было сомнений. Болезнь не повлияла на ясность его взгляда, таящийся в нем призыв, на миг я ощутила с ним полное взаимопонимание, удовольствие от того, что тебя слушают. Список с именами пропавших людей являлся неоспоримым доказательством правдивости истории Ахо Геллера, вот что он хотел сказать. По этой причине я изучила список очень тщательно. До поезда на Дрезден оставался еще целый час, так что я могла себе это позволить. Колоссальный труд, который проделал Удо Кёрнер, небрежно сложив и спрятав все в ящике для бумаг. Никакого алфавитного порядка не было, должно быть, потому, что имена стекались отовсюду, обнаруженные в различных источниках, списках или откуда они теперь приходят. Список уже подходил к концу, когда я узнала одно имя. Ludvík. Людвик. Что-то всколыхнулось внутри меня, бумага задрожала в руке. Голос Ахо Геллера — он назвал это имя, когда сиделка пыталась поговорить с ним о трех мальчишках. Ахо, Ян и Людвик. Людвик Блау. У меня возникло ощущение, что где-то я уже встречала эту фамилию. В списке был еще один человек с такой же фамилией. Милена Блау. — Вы не знаете, это распространенное имя? — Об этом мне ничего не известно, — ответила Ирене Кёрнер, принимаясь убирать со стола кофейные чашки. — Сама я родом из других мест. — Имя Людвик в таком написании, и Милена… — задумчиво проговорил Курт Леманн, — на мой взгляд, они больше похожи на чешские имена, чем на немецкие. Я уж было собралась выложить всю историю о мертвом мальчике, найденном в туннеле, но заколебалась, потому что не хотела лишний раз напоминать Удо Кёрнеру, что теперь я живу в этом доме. И тут ожил мой мобильник. Даниель. Я извинилась и покинула комнату. Он говорил отрывисто, сдавленным голосом: — Они снова меня арестовали. — Что? С какой стати? — Говорят, что у них есть свидетель. Соня, кто бы он ни был, он все лжет. После этого ему пришлось положить трубку. Короткое время спустя я покинула квартиру четы Кёрнер и по дороге на станцию снова набрала его номер. Телефон был отключен. После некоторых сомнений я все же разыскала номер Антона Адамека. С третьей попытки, когда я уже села в поезд, он наконец ответил. — Разумеется, я не могу вам ничего об этом сообщить, — сказал он мне. — А свидетель? Вам известно что-нибудь о нем? — Только то, что с его появлением полиция получила новое доказательство того, что вашему супругу не чужды приступы агрессии наравне с некоторыми другими дополнительными фактами, которые усиливают подозрения по поводу мотива преступления. Я прочел это при задержании. Первый допрос завтра утром. — Какой еще мотив? — Что он хотел защитить свой дом, свою семью. Строго говоря, это ведь и есть то, к чему стремится большинство людей. * * * Поезд плелся раздражающе медленно. Чтобы занять мысли чем-то другим, я перечитала рассказ Удо о случившемся на мосту. Где-то после Дрездена, там, где низменность переходила в полные драматизма скалы, я вспомнила, где я видела фамилию Блау. Почти стершуюся от времени и непогоды, на повалившемся в траву надгробии. * * * Коробки с зеркалами в холле куда-то исчезли. Ключи от машины лежали на столе в обычной миске. На кухне все было чисто и прибрано. У Даниеля было время вымыть за собой посуду, прежде чем его забрали. Я проследовала прямиком в кладовку за банками с кошачьей едой. Мне показалось, что их стало меньше после моего отъезда, и я порадовалась, что Даниель не забывал подкармливать кошку. В самом деле, почему бы ему этого не делать? Эхо его криков все еще звучало в моих ушах. О том, что я считаю его ни на что не способным.