Я отправила все просроченные продукты в мешок для мусора. В холодильнике их нашлось порядочно: сморщенные помидоры, прокисшее молоко. После чего отнесла мешок к мусорному баку у дороги. Забрала свою сумку из машины и замочила грязное белье в одном из больших фарфоровых тазов в старой прачечной в подвале. Куда ни взглянешь, всюду следы того, что здесь хозяйничала полиция. Выдвинутые ящики комода в спальне, куда я зашла, чтобы взять чистую одежду, сброшенные на пол дорожные сумки в гардеробной, кухонный шкафчик, которым мы редко пользовались, был приоткрыт. Я распахнула окна, впуская свежий воздух. Сварила кофе, нашла в морозилке хлеб для тостов. Сливочное масло было еще свежим. В холодильнике обнаружился даже сок и вполне съедобные сыр и джем для бутербродов. Все-таки прошло не так уж много времени. Потом из душа появился Даниель, с полотенцем на бедрах. Он наполнил стакан водой из-под крана, но пить не стал. — Они спрашивали, стремился ли я защитить свою усадьбу, — проговорил он, по-прежнему держа стакан на весу. Я не видела его лица, только стиснутые челюсти и затылок, поскольку он повернулся ко мне спиной. Его голос звучал сдавленно, словно воздух кончился и ему приходилось с усилием выталкивать каждое слово. — Спрашивали, склонен ли я к насилию. И чувствую ли я угрозу, когда вижу, что кто-то нарушает границы моего участка. Говорили, что это вполне понятно. Человек хочет защитить свою собственность, это естественно. Комиссар сделал бы тоже самое. И что, если я признаюсь, суд не будет ко мне слишком суров. Самооборона или что-то в этом роде. Я приблизилась к нему, положила ладонь на его голую спину. — Все закончилось, Даниель. Они отпустили тебя. Тебя больше ни в чем не подозревают, иначе они ни за что не дали бы тебе уйти. — Когда я нашел ее, то заснял ее на телефон. Они спросили: зачем? Но я не думал, зачем я это делаю. Просто сделал, и все. Напряженные, окаменевшие мускулы под моей кожей, под его кожей. — Иди сюда, — проговорила я. — Садись и ешь. Ты должен поесть. Аромат поджаренного хлеба, кофе. Он все-таки сел, но смотреть на меня по-прежнему избегал. Я намазала бутерброд и положила ему на тарелку. Он съел, кажется, даже не заметив, что я ему дала, после чего заговорил снова: — Не знаю, почему я проснулся. Почему встал и решил выглянуть наружу. Должно быть, меня разбудил какой-то звук. Или ощущение тишины, которая последовала вслед за ним. Мне показалось, что под деревом что-то есть, но я был без очков и ничего не увидел. К тому же на улице было еще довольно темно. Я попытался снова уснуть, но сон не шел. Тогда я встал и снова выглянул в окно. И только тогда понял — что-то не так. Я нашел очки. Вышел наружу. Я сначала не понял, что это она. Лицо было… — Я знаю. Мне показывали снимок. Кровь. Глубокая рана там, где вонзилась мотыга. — Ты видел что-нибудь еще? — спросила я. — Слышал хоть что-нибудь? Ведь тот, кто это сделал, мог еще находиться поблизости, когда ты вышел. — Я больше ни в чем не уверен. Ни в себе, ни в тебе, ни в том, что было той ночью. Я уже не уверен в том, что вижу и слышу. Может быть, я слышал крик, а может, мне это только приснилось. — Часто звуки извне, которые мы неосознанно слышим во сне, вторгаются в наши сновидения, так что если ты помнишь, что тебе снилось… — Да не помню я, что мне снилось! — Даниель ударил сжатым кулаком по столу. Еще раз и еще. Стиснув зубы. И с каждым ударом что-то взлетало внутри меня. Рой страха. — Не понимаю, зачем я это сделал, — произнес он. — Сделал что? — Она лежала поперек ее шеи. Мне показалось, что я должен поднять ее, возможно, чтобы получше рассмотреть. Я не думал… — Мотыгу? — Я мысленно увидела ее перед собой. Двойное лезвие, старое, заржавленное, но все еще острое. Я даже помнила, где именно я нашла ее. В развалинах кирпичного сарая, чуть выше по склону. Я споткнулась об нее, когда в один из первых дней взбиралась по руинам, чтобы запечатлеть на снимке ту очаровательную красоту и унылую меланхоличность пейзажа, который открывался сверху. Мотыга лежала, скрытая под зарослями растений, среди полусгнивших остатков деревянных половиц. — В общем, на ней оказались мои отпечатки, — подытожил Даниель. — И не только твои. Ведь это я нашла ее, отнесла в сарай и поставила в ряд вместе со всеми остальными древними инструментами, так что кто угодно мог… — Но тебя-то они не подозревают. Тебя там не было. Он встал и открыл холодильник. Достал из него пиво. Потом, наверное, вспомнил, что сейчас все еще утро, и остался стоять с невскрытой банкой в руке. — Даниель, там наверняка полно разных отпечатков. Они бы не отпустили тебя, если бы у них что-то еще на тебя было… — Я отправился прямиком домой и позвонил тебе. Полиция тоже об этом спрашивала: почему я не позвонил сначала им? Я не знал, я просто набрал твой номер, мне нужно было знать, где ты. Это было дело одной минуты. Потом я позвонил в полицию. А следом снова пытался набрать тебя. — Мне жаль, но телефон разрядился. — Они спросили, что моя жена делала в Праге. — И что ты им сказал? Он бросил на меня взгляд, истолковать который я не сумела. Повисла долгая пауза. — Я сказал, что ты отправилась в «Икеа», а что еще я мог им сказать? Как такое возможно, чтобы после двух десятков лет взглядов, которые пересекались, останавливались друг на друге и тонули друг в друге, суметь различить во взгляде близкого тебе человека еще один нюанс, которого прежде не было? Он знает, подумала я. Он знал все это время. Я намазала остывший тост маслом, хотя мне было нехорошо. Вспомнилось то ощущение, когда мне показалось, что я видела его в уличной сутолоке. Стремительно выхваченные кадры, которым я потом сумела найти объяснение. Пусть даже до Праги можно легко добраться на поезде, но зачем ему это делать? И почему в таком случае он ничего мне не сказал? — Я хочу, чтобы мы уехали отсюда, Даниель. Сегодня же. Как только соберем вещи. Они не смогут тебе помешать. Если это случится, мы свяжемся с посольством, с адвокатами… Он забыл закрыть дверцу холодильника. Я собралась встать, чтобы закрыть, ведь еда может испортиться. Не сделать такой очевидной вещи — в этом было что-то пугающее. — Они допрашивали тебя три дня, — продолжила я. — Представь, если у них не окажется других версий. А ведь тот, кто это сделал, все еще на свободе. — Уехать. И куда же нам следует уехать, по-твоему? — Домой. Куда угодно. Мы снимем какой-нибудь домик. А оставшиеся вещи заберем потом или просто оставим их тем, кто купит усадьбу. Да плевать, кому они достанутся. — Они пытались сломать меня там. Одни и те же вопросы, снова и снова. Но я не позволю им одержать надо мной верх. — Это тебе не битва, Даниель. Никто из нас не виноват в том, что случилось. — Я знал, что ты это скажешь, — и передразнил меня: — «Это не твоя вина. Тебе просто не повезло, на самом деле, ты ни в чем не виноват, бедняжка Даниель…» Разве ты сама не видишь, чем занимаешься? Талдычишь одно и то же, снова и снова, словно я какой-то сопливый пацан, которого надо от всего оберегать. Он заметил открытую дверцу холодильника и пнул ее ногой, чтобы она захлопнулась. — Можно что угодно говорить о полиции. Но они по крайней мере поверили, что я хоть на что-то способен. Казалось, он только искал повода, чтобы пошуметь. Постучать по столу, наорать на меня, пнуть дверцу холодильника, двинуть кулаком об стену. Словно это он меня хотел ударить. — А что, если это моя вина, — продолжал он. — Может быть, я именно такой. Чертов лузер, неудачник без будущего. Но ты отказываешься это принять, потому что тогда тебе придется признать, что твой муж — один из тех безнадежных пережитков прошлого, от которых хочется поскорее отделаться, выставив их до того жалкими и ненужными, что они исчезнут сами собой. Почему ты упорно отрицаешь то, что видят все остальные? — Я этого не вижу. — Ну конечно, потому что если ты признаешь, какой я неудачник, то тебе также придется признать правду, что этот мужчина тебя уже не заводит. Жалкий сукин сын. Ты хоть понимаешь, насколько это тяжело, постоянно пытаться жить так, чтобы соответствовать твоему представлению обо мне? Даниель опрокинул в себя пиво, которое все-таки открыл. Я уговаривала себя посмотреть на него, но мой взгляд постоянно ускользал в сторону, зацепиться ему было не за что, но поглядеть вперед я все равно была не в силах. — У тебя были отношения с Анной Джонс? — спросила я наконец. Слова сухие, как песок в пустыне. — О чем ты, черт побери, болтаешь? — Он смял пивную банку и забросил ее в мусорное ведро, куда я не успела вложить новый пакет. — А иначе зачем ей было сюда приходить, — возразила я. — Да еще именно в ту ночь, когда я была в отъезде. Чем ты был так занят, что даже не успел убрать за собой на кухне? * * * На этот раз я паковала уже чемодан, а не сумку. Я не знала, на сколько дней уезжаю, просто кидала, что первым попадется под руку: одежду, трусы. Когда я вышла, Даниель остался стоять в кухне. Я не нашлась, что ему сказать. Созвонимся. Это была единственная фраза, которую я в итоге ему бросила. Оказавшись во дворе, я поняла, что не смогу взять машину. Это было все равно что оставить его здесь запертым. Лишить последнего пути к отступлению. Пришлось тащить чемодан за собой всю дорогу до самой гостиницы. Ничего, все образуется, думала я. Все обязательно образуется. * * * Свежие тугие простыни. Запах хлорки. Я перешагнула порог того же самого номера и распахнула окно. Все равно что смотреть в седьмой раз постановку одной и той же пьесы или слушать мелодию, поставленную на повтор. Я легла на гостиничную кровать, чтобы закрыть глаза и хоть ненадолго отключиться, но слова Даниеля кружились надо мной, словно рой насекомых по комнате. Проникая в каждую щель и ползая по мне. …отказываешься увидеть… признать правду… жить так, чтобы соответствовать твоему представлению обо мне… Зачем я сказала ему про Анну Джонс? Но все же эта мысль разозлила меня после допроса в полиции, эти их намеки. Что раз женщина оказывается на рассвете возле чужого дома, то, значит, у нее срочное дело, а если это случается именно в ту ночь, когда жена в отъезде, значит, эта самая жена круглая идиотка, раз не понимает очевидного. Это казалось настолько неправдоподобным. Анна Джонс не была особо привлекательной, или все же была? На свой опрятный манер, под предлогом обсуждения вопросов недвижимости, некий вызов, провокация, можно что-нибудь замутить и выйти победителем. В спальне, кухне, где-нибудь снаружи? Я пыталась мучить себя подобными фантазиями, и сама же в них не верила. Даниель был прав. Я не верила, что он способен обмануть меня. Я вообще не верила, что он на что-то способен.