В темноте я не рассчитала скорость и чуть было не врезалась в спину идущей впереди меня Марты. — Аккуратнее. — Простите. — Не в этом смысле. Вы могли свалиться вниз. Марта зажгла карманный фонарик. У ее ног зияло отверстие, с трех сторон окруженное низкой кладкой — еще одна лесенка, ведущая вниз. Казалось, она была высечена прямо в скале. Я вспомнила, что средневековые туннели располагались под землей тремя уровнями. Ее тень пробежала по моим ногам. — Насколько глубоко мы собираемся спуститься? — Все, дальше не пойдем. Марта остановилась возле уступа и кивнула на следующую лестницу, которая продолжала уводить вниз во тьму. — В самом низу есть нечто такое, что предыдущие владельцы магазинчика спрятали перед приходом к власти нацистов. Одна пожилая еврейская пара. Их отправили в Терезиенштадт[19], но книги спасти они успели. Литература, которая в противном случае оказалась бы на костре, еврейская, морально устаревшая или вообще революционная. Фрейд и Юнг, труды Маркса, конечно, Бертольд Брехт, Кафка… В принципе мои бабушка и мама могли достать это и свободно продавать при коммунистическом строе, но почти все издания на немецком, а на тот момент вся немецкоговорящая часть населения была позорно изгнана из страны. Вот и спрашивается, кто бы стал их тогда читать? Впереди появилось еще одно подвальное помещение, узкое и вытянутое, со сводчатым потолком и несколькими небольшими выбитыми в скале нишами. Книги лежали на полу и на полках из темного дерева, которые, казалось, приколотили как попало, вкривь и вкось. — Идемте, здесь есть как раз то, что я хотела вам показать. Марта включила светильник на батарейках, стоявший на маленьком письменном столике. Рядом притулился стул, на столе виднелась чашка со следами засохшего кофе и валялась смятая обертка от шоколадки. Очевидно, Марта часто бывала здесь, внизу. На столе лежало несколько тетрадей и книга. Подойдя поближе, я увидела ряды нот. Партитура. Книга была открыта. Старые, черно-белые снимки: церковь, школьный класс, несколько людей, стоящих навытяжку перед своими домами. — Узнаете? — Кого? Она указала на семейный фотопортрет. У мужчины на снимке были прямые усы и шляпа в руках, мать держала на руках младенца. Мальчик чуть постарше серьезно вытянулся рядом. Потом я узнала лестницу, витраж на входной двери. Парадный вход в наш дом, которым мы ни разу не пользовались и где сейчас из всех щелей лезла трава. «Виктор и Анна Геллеры», — было написано на снимке. Детей звали Отто и Йоханн. Год 1914. Erzgebirge Weinberg[20]. Название виноградника. — Книга, кстати, жутко скучная, — услышала я голос Марты, — что-то вроде семейной хроники о жизни немцев в этом городе. Но, когда я увидела этот снимок и название усадьбы, я вспомнила одну вещь. — Тут она протянула мне тонкую стопочку нот. Листки пожелтели от времени, или же бумага была такой с самого начала. Изящный готический шрифт на титульном листе. Произведение Ференца Листа. Liebestraum. Грезы любви. Марта подняла первый листок и показала на штемпель, экслибрис. Юлия Геллер. Где же я видела это имя, совсем недавно? Вино! На одной из этикеток на бутылке с прокисшим вином стояло это имя. — Я, конечно, до конца не уверена, — продолжала Марта, — но если она приходится родней этим людям, что стоят на вашей лестнице, то можно предположить, что когда-то в ваших салонах исполняли Листа. — Странно, но, когда я была в магазинчике в прошлый раз, у вас тоже играло что-то из Листа. — Забавно, но я этого не припомню. Я в самом деле его включала? Я слегка пролистала стопку, жалея, что не умею читать партитуры и не способна услышать музыку, звучащую с нотных страниц. — Лист не просто описывает любовь, он пробуждает в человеке чувство влюбленности, — говорила между тем Марта. — По правде сказать, несколько лет назад я брала эти ноты с собой домой, чтобы поупражняться, и прежде я еще несколько раз натыкалась на такой же экслибрис, когда просматривала все, что здесь есть, чтобы попытаться навести хоть какое-то подобие порядка. — Она перешагнула несколько ящиков и подошла к довольно круто уходящим вверх полкам. — Наверное, моя мама пыталась все это как-то систематизировать и расставить в логическом порядке, но, боюсь, она не успела сообщить мне, какими принципами при этом руководствовалась. Что-то я нахожу здесь, а что-то там. Марта подняла книгу в переплете из потемневшей кожи. Произведения Гете. Штемпель на первой странице был все тот же. — Уверена, что здесь найдется пятнадцать-двадцать томов, которые принадлежали Юлии Геллер, а среди тех, которые я еще не смотрела, наверное, и того больше. Должно быть, тем старикам не удалось все спасти. Марта провела рукой по ряду книг в кожаных переплетах. Вытащила одну в погнутой обложке. Слипшиеся, покоробленные страницы. — Следы дождя, — проговорила она. * * * Тишина, царящая глубоко под землей, совсем не та, что на поверхности. Речь идет не просто о полном отсутствии звуков, а о кое-чем более фундаментальном, вроде многометровой толщи земли или скального грунта. Стоило Марте замолчать на несколько секунд, как тяжелые своды моментально поглотили ее слова, не оставив ни малейшего эха или отголоска. Только ощущение гнетущей тишины, ставшей еще более тяжелой от всего того, что она в себе заключала. — Прежний владелец магазина выжил в концентрационном лагере, но вернулся домой один. Его жена была депортирована в более северные земли с обещанием поселить ее в местечке получше, где она сможет поправить здоровье. На деле же это означало, что ее расстреляли в лесу в восточной Польше. Сам старик преподавал детям в Терезиенштадте, покуда позволяло здоровье. Буквосложение и чтение, меж тем как поезда на Аушвиц следовали все чаще и чаще. Он словно цеплялся за слова, как сказала бабушка, будто они могли кого-то спасти. Когда старик-владелец вернулся из лагеря, она продолжила при нем свою работу. Помогала ему наводить порядок в магазине, снова расставлять книги на полках, а потом снова прибираться за разбушевавшимися чехами, которые разбили камнями витрину. Они повыкидывали на улицу всю немецкую литературу, сложили ее в кучу и подожгли. Бабушка смотрела на происходящее в окно, не отваживаясь выйти. Такое уж было время. Народ был ожесточен после обретения свободы, и каждый стремился выплеснуть накопившуюся злобу. Сама она была чешкой и за себя могла не волноваться, но вместе с тем она работала в книжном магазине и продавала немецкие книги. Уже потом, осенью, по вечерам, когда большинство судетских немцев были изгнаны из страны и переселенцы с юга занимали их дома — это происходило очень быстро, бывало даже прежние жильцы еще не успевали съехать, как на их место уже метили новые, — так вот, она видела, как старый хозяин магазинчика, сгорбившись, медленно бродил по улицам города и заглядывал в сточные канавы между дворами на окраинах. Он собирал книги, которые выбрасывали новые жильцы. Гете в кожаном переплете. Сокровища, которые внезапно превратились в мерзкий хлам. В бывшие дома немцев въезжали бедные рабочие из сельской местности и чехи-националисты, люди с разных концов страны, привлеченные обещанием работы и бесплатного жилья, а еще румыны и украинцы, а также самый настоящий криминальный элемент, который получил возможность грабить вновь прибывших собственников. Он выходил даже в дождь — она видела, как он поскальзывается на раскисшей глине. Собирал то, что мог унести, и прятал в подземелье, точно так же, как несколько лет назад прятал еврейскую литературу в надежде, что придет тот день, когда кто-нибудь войдет в магазин и спросит нужную ему книгу, потому что он не мог видеть их валяющимися в сточных канавах. Однажды я слышала, как мама спросила бабушку, а что же делала она, помогала ли она старику. На старости лет бабушка стала злоупотреблять спиртным и пила довольно много бехеровки. У ее кровати постоянно царил стойкий запах водки с корицей. Да, она пила прямо в постели, наверное, чтобы уснуть, забыться, а руки у нее тряслись, и она постоянно проливала. «Я бы помогла ему, — ответила она, — ты же понимаешь, что я бы обязательно помогла ему, если бы не ты и не дождь. Ведь я должна была заботиться о тебе». Короткое время спустя старика хозяина тоже депортировали, отправили с одним из последних поездов, которые вывозили судетских немцев из страны. Месть за то, что они приветствовали Гитлера и хотели примкнуть к Германии. Месть за войну, за фашистский террор, за резню в Лидице, за все. — Но вы же сказали, что он был евреем. — Он говорил по-немецки, как и большинство евреев в этой стране. Поэтому его причислили к немцам и отправили в Германию, и, что с ним было там дальше, моя бабушка не знала. Во всяком случае, она ничего об этом не рассказывала. Перед самым отправлением поезда старик переписал магазинчик на нее. У депортируемых все равно отбирали все имущество. В национальном декрете было прописано, что они не имели права вернуться или потребовать что-то обратно, декрет стал законом и действует до сих пор. * * * Марта уселась в нишу, где проходил, устремляясь наверх, узкий воздуховод. В тридцати метрах над нами сквозь узкую решетку сочился слабый дневной свет. Марта принялась вертеть в пальцах сигарету. — Насчет дыма не переживайте, его вытянет наружу. Сами-то хотите? Она сделала затяжку и протянула мне неровно скрученную сигарету. Я ощутила сладковатый аромат. Колечко выдохнутого Мартой дыма описало над ее головой полукруг, после чего уплыло наверх. — Простите, я совсем забыла, — засмеялась она, — вы же с Запада. Должно быть, бросили курить травку уже в четырнадцать. — На самом деле в тринадцать, — сказала я и придвинула стул поближе к отверстию в потолке. Затянулась, но вышло слишком поспешно и сильно. Я закашлялась, от дыма выступили слезы. Сколько же времени прошло с тех пор, когда я занималась чем-то подобным. Марта взяла у меня сигарету, затянулась и вернула снова. Очертания окружающих нас предметов постепенно расплывались, внутри меня разливались покой и умиротворение. Мне даже показалось, что я могу различить нити, которые связывали одну книгу с другой, словно нити паутины. Ничто уже не казалось случайным, все было частью единого целого. — Я просто обязана была вернуться домой, чтобы помочь маме, — продолжила Марта. — Она должна была добиться справедливости, а я должна была все убрать и привести в порядок, а потом навсегда удрать из этой богемской дыры. Но чем больше я ей занималась, тем меньше порядка в ней становилось. А когда я попыталась снова вернуться в Прагу, эра свободы и неограниченных возможностей закончилась, революционеры, диссиденты и студенты были раздавлены в борьбе за власть, деньги и влияние. Те ночи, когда мы собирались на чьей-нибудь квартире, канули в прошлое. Мы стали как все… как… — Как мы? — Это вы там у себя на Западе думали, что мы этого хотим, — проворчала Марта и, выпустив несколько колечек дыма, проводила их взглядом. — Но мы сражались за право быть самими собой. Она протянула мне сигарету, чтобы я смогла сделать последнюю затяжку. Я ухватила окурок, рискуя обжечь кончики пальцев. Ее голос словно туман утекал вместе с дымом, который поднимался в светлую голубизну неба навстречу крохотной точке солнца где-то высоко над нами. Неужели снаружи в самом деле светило солнце? Ведь только что шел дождь или я все перепутала и это в рассказе Марты фигурировал дождь? Когда я подумала о городе наверху, то мысленно увидела перед собой улочку поздней осенью 1945 года, книги, мокнущие в сточных канавах, и старика, который пытается укрыть их под своим плащом. Но вот представить, что происходило дальше, всего несколько часов спустя, почему-то было уже сложнее. — Детьми мы не задумываемся о том, что делает в центре города заброшенная церковь или почему старинный замок используют в качестве склада для хранения цемента. Те, кого уже нет, молчат и не могут ничего рассказать. Марта смахнула последние крошки марихуаны на пол и растерла их подошвой туфли, чтобы не осталось никаких следов. Во многих деревнях и городах, таких как этот, бо́льшую часть населения составляли немецкоговорящие жители. Но всего за несколько месяцев ситуация изменилась. Исчез целый пласт культуры, сгинула половина истории края. Это произошло еще до того, как в 1948 году к власти пришли коммунисты. В общей сложности из Судетской области были высланы три миллиона человек. И все об этом молчали. — Я вообще не должна была начинать этим заниматься, — сказала Марта. — Все равно в этом не было никакого смысла, только ощущение, что надо прибраться за мертвыми. Закончить то, что не было закончено. Но с каждой найденной вещью я словно все больше теряла саму себя. Потому что это были не просто книги. После того как хозяина книжного магазинчика не стало, бабушка Марты продолжила их собирать. Возможно, ее толкало на это чувство вины. Сносила вниз в подвал картонные коробки со школьными учебниками, классными журналами, школьными фотографиями — все, что было выброшено на помойку после закрытия немецкой средней школы. Там были немецкие документы от муниципальных служб, с которыми больше некому было бегать по инстанциям, журналы из немецкого центра здравоохранения, памфлеты, листовки, сборники сказок из немецкой начальной школы и среди них — несколько ящиков с чешскими книгами, которые, очевидно, тоже были выброшены, когда к власти пришли коммунисты. — К тому времени, когда я начала сюда наведываться, у мамы уже начались метастазы в оболочках головного мозга. Случались даже галлюцинации. Потом пошли лекарства, таблетки… В общем, я уже не могла получить ответы на все те вопросы, которые меня интересовали. Время летит так быстро, а ведь хочется еще поговорить о любви и светлых воспоминаниях, а не о том, чего никто не хочет знать, но приходилось довольствоваться лишь проблесками сознания. Мама почти не сохранила воспоминаний о мирной жизни после войны, зато четко помнила, как маленькой видела в каком-то ящике книжки со сказками и очень страдала, что ей не разрешили даже дотронуться до них. Вечер, когда на улице жгли книги, тоже прочно врезался ей в память. Тогда, в 1945 году, ей было всего три года, и все же она часто возвращалась к этому эпизоду в последние месяцы своей жизни, когда я сидела возле ее постели. Человек перед смертью начинает вспоминать такие вещи, которые, должно быть, всю жизнь лежали и давили на подкорку его головного мозга, но так ни разу и не были произнесены вслух, потому что взрослые не одобрили бы этого. И оттого мы сами, вырастая, избегаем о многом говорить. Бабушка запирала ее и запрещала выходить на улицу, но мама видела в окно бегущих внизу по улице людей и слышала крики. Они кричали о предательстве и смерти, а потом в магазинчике внизу раздался грохот бьющегося стекла и взметнулось пламя, и она решила, что снова началась война. Ты мечтала, что теперь наступит мир, говорила потом бабушка маме, что больше не будет войны, а мама еще несколько дней кашляла от запаха гари. А перед дверью еще долго дымились черные кучи. * * *