— Для тебя в любое время есть место, — ответил Хельмерс. — Подъезжай, слезай со своего козла и устраивайся поудобнее. Ты здесь найдешь приятное общество. Бывший фокусник окинул присутствующих испытующим взглядом и сказал: — Надеюсь! Кровавого Лиса я уже знаю. Черный меня не заботит. Маленький джентльмен во фраке и дамской шляпе показался мне неплохим парнем. А того третьего, который вгрызся в сыр, словно он должен съесть ежовую шкуру… хм!.. его мне, пожалуй, еще предстоит узнать. Показалось странным, что и этот человек сразу же высказал недоверие к мормону. Он совсем близко подогнал лошадь и соскочил на землю. Пока он наисердечнейшим образом, как старого друга, крепко обнимал хозяина, Фрэнк смог его основательно разглядеть. Плутишка Фред был необычен даже для Дикого Запада. Первое, что в нем замечали, так это солидный горб, который обезображивал его в общем-то стройную фигуру. Парень был среднего роста, крепко сложен, узкогруд и длиннорук, а туловище у него совсем не было коротким, как это обычно случается у горбунов. Круглое, полное, загоревшее до черноты лицо было гладко выбрито, а с левой стороны на нем был заметен ужасный шрам, словно там когда-то неумело зашивали страшную рану. И самое странное в нем — глаза его заметно отличались окрасом: левый смотрел изумительнейшей небесной голубизной, а правый — густой чернотой. На приезжем были бурые сапоги из бизоньей шкуры с мексиканскими шпорами, снабженными большими колесиками, черные кожаные штаны и такой же жилет, а поверх него — куртка из прочного голубого сукна, похожая на блузу. Бедра стягивал широкий кожаный пояс, похожий на те, что называют мешками для денег; кроме патронов, ножа и крупнокалиберного револьвера, здесь хранились всевозможные мелочи, столь необходимые на Западе. Относительно новая бобровая шапка надвинута так низко, что почти скрывала лоб. Сзади на шею свисал препарированный бобровый хвост. Не имей этот человек горба, он мог бы показаться симпатичным и даже понравиться. Конягу его Хельмерс назвал козлом, но это шуточное сравнение имело под собой некоторые основания. Животное отличалось длинными ногами и производило впечатление очень загнанного. На голом кончике хвоста, теперь низко опущенном, торчало всего несколько коротких волосков, должно быть, исключительно привязанных к тому месту, на котором они выросли много лет назад. Теперь уже и нельзя было определить масть лошади — была ли она вороной, гнедой или рыжей, — потому что тело во многих местах совершенно лишилось шерсти, а там, где она сохранилась, цвет был таким неопределенным, словно на старой кобылке скакали еще во времена Великого переселения народов какие-нибудь свевы или гепиды[181]. От гривы и следа не осталось. Непропорционально большая голова свисала так низко, что морда почти касалась земли и, кажется, едва могла держать длинные, толстые и лысые ослиные уши, которые ласково прижимались к нижней челюсти, словно огромные кожаные футляры. К тому же усталое животное закрыло глаза, как будто погрузившись в сон, и стояло в совершеннейшей неподвижности, являя собой непревзойденную картину тупости, физического бессилия, весьма достойного сожаления. После того как владелец этой лошади поздоровался с хозяином, он спросил: — Значит, место для меня есть? Может быть, и еда тоже? — Конечно! Садись сюда! Здесь для тебя еще хватит мяса. — Спасибо! Вчера у меня что-то испортился желудок, и сегодня говядина слишком тяжела для него. Лучше пошел бы цыпленок. Найдется у тебя хоть один цыпленочек? — Почему же нет? Посмотри-ка! Вот бегают подходящие для жаркого. Хельмерс указал на двух малышей, которые под защитой матери-наседки семенили возле стола, подбирая упавшие крошки. — Прекрасно! — кивнул Фред. — Прошу об одном: пусть их приготовит твоя хозяйка. — У нее нет на это времени. Да и не по вкусу ей ощипывать крохотулек, а служанки пошли на кукурузное поле. — Кто говорит об ощипывании? Такого я никому не посоветую. — Значит, курицу надо испечь или пожарить прямо с перьями? — Парень, что ты обо мне думаешь! Неужели ты так плохо меня знаешь, что я кажусь тебе человеком, который совсем не умеет освободить курицу от перьев? Если ты сам об этом еще не слышал, я покажу тебе, как это делается. Он отстегнул от седла двустволку, прицелился в цыпленка и нажал на спуск. Когда грохнул выстрел, его лошадка даже не пошевелила смеженными веками. Казалось, она настолько глуха, что не расслышала даже выстрел в непосредственной близости от себя. Цыпленок рухнул замертво. А вестмен[182] поднялся и показал тушку всем собравшимся. К общему удивлению, на ней не осталось ни одного перышка, ее можно было сразу потрошить и жарить. — Черт возьми! — засмеялся Хельмерс. — На этот раз ты напал на меня врасплох. Я бы мог подумать, что все сведется к одному из твоих фокусов. Как ты это сделал? — Подзорной трубой. — Чушь какая-то! Ты же стрелял из ружья? — Разумеется. Но до того я наблюдал вас издалека через свою складную трубу и заметил молоденьких цыпок. Естественно, я принялся готовиться, чтобы предстать перед твоими сегодняшними гостями мастером на все руки. — И можно узнать про эти приготовления? — А почему же нет? Это же все игра. Вместо пули или дроби наложи изрядное количество железных опилок и целься так, чтобы заряд прошил птицу от хвоста к голове, тогда перья, если только они не слишком крепко держатся, будут полностью сбриты или опалены. Видишь, чтобы прослыть фокусником, совсем не надо изучать ни белую, ни черную магию. Вообще-то я лишь хотел поэффектнее явиться перед этими джентльменами, а цыпленка не хочу. Лучше уж я остановлюсь на жареных ляжках. Надеюсь, мне можно присесть? — Конечно. Оба этих джентльмена — мои друзья и хорошие знакомые Олд Шеттерхэнда, которого они здесь поджидают. — Олд Шеттерхэнд? — Плутишка Фред насторожился. — Это верно? — Да. И Толстяк Джемми хотел приехать. — Heigh day![183] Да лучше такой новости ничего и не услышишь! Давненько уже хотел я увидеть этого Олд Шеттерхэнда, хотя бы издали, потому что нашему брату положено от таких людей держаться подальше. И вот теперь это желание исполняется. Это мне куда приятнее, чем находка золотой жилы. Меня бесконечно радует, что я попал сюда вовремя. — Ты так же обрадуешься, когда узнаешь, что этот сэр — немец. Его зовут Фрэнк, и он мой коллега… — Фрэнк? — прервал его фокусник. — Неужели Хромой Фрэнк? — Черт побери! — изумился маленький саксонец. — Вы, значит, знаете мое имя? Возможно ли это? Он говорил по-немецки, поэтому и Плутишка Фред отвечал на том же языке: — Не удивляйтесь этому. Когда-то были другие времена, и в ту пору здесь происходило много и хорошего, и плохого, а сведения об этом при недостаточности сообщений на Дальнем Западе распространялись слишком медленно. Теперь же, если случается нечто выдающееся, то известие мгновенно разлетается от океана до мексиканской границы, от старого Фриско[184] до Нью-Йорка. Ваш смелый поход к Йеллоустоунскому парку уже хорошо известен, как и ваше имя, конечно. В каждом форте, в любом поселении, у всякого лагерного костра, за который сядут по меньшей мере двое, рассказывают об этой поездке и о тех, кто в ней участвовал. Таким образом, не удивляйтесь, что я знаю ваше имя. Траппер, который находился высоко в горах, у ручья Пятнистого Хвоста, говорил с Мох-авом, сыном Токви-тейса, а теперь, спустившись далеко к югу, прибыл в Форт-Арбакл, и всем, кого он встречал в пути, а значит, и мне, так подробно рассказывал эту историю, будто он сам ее пережил. — Послушайте, — сказал Хромой Фрэнк, — кто знает, что там прибавили к этой истории между ручьем Пятнистого Хвоста и Форт-Арбаклом. Так мышь превращается в белого медведя, дождевой червь — в огромную змею, а из скромного охотника за бобрами и вовсе вырос знаменитый Хромой Фрэнк. Я охотно согласился бы, что мне противостояли одни геркулесы и минотавры[185], но не рискну утверждать большего, чем было на самом деле. Героев всегда украшала добродетель безудержнейшей скромности, поэтому все присочиненное я должен строжайшим образом отклонить и удовлетвориться монаршим плащом моего собственного превосходства. Если этого не сделать, то ни один человек больше не осмелится разговаривать со мной и моими спутниками. Поэтому я принял решение быть настолько снисходительным и доступным, насколько это возможно, и надеюсь, что вы это полностью признаете, учитывая мою прославленную эрудицию, а также события, происшедшие во время моего похода. Более на этом месте и в этот час я ничего не хочу добавить, потому что еще Небукаднесар, бывший богом грома у древних германцев[186], изрек: «Разговоры — лишь серебряная мелочь, тогда как молчание — купюра в пятьдесят марок!» Лицо Фреда удивленно вытянулось, он вопрошающе посмотрел на Хельмерса. Тот шепотом объяснил ему: «Симпатичный оригинал». После этого фокусник понял, как ему вести себя. Приняв самое простодушное и непосредственное выражение, он сказал: — Не надо никаких объяснений с вашей стороны. От упомянутого охотника я уже слышал о вашей образцовой скромности. Это, естественно, показывает ваши достоинства в крайне благоприятном свете и удесятеряет мое удовольствие от знакомства с вами. От всей души я хотел бы, чтобы вы приняли меня как друга. Дайте мне, пожалуйста, свою руку! Он протянул руку Фрэнку. Тот быстро убрал свою за спину и ответил: — Постой-ка, дражайший, не торопись! Дружбу я воспринимаю очень серьезно, потому что она покоится на фундаменте духовных связей всей земной гармонии. У меня тут был очень печальный опыт, и отныне я смогу соединиться с чьей-либо душой только после долгого и обстоятельного испытания, сплавленного с подлинным образованием. Все-таки недостаточное образование возбуждает только нечистую кровь. Когда я покупаю себе мебель, она должна быть из настоящего орехового дерева. Именно так обстоит дело и по отношению к духовно-жиботной области дружественных отношений. Итак, я должен поближе вас узнать, прежде чем мы будем на «Шмоллис» и «Видуцит»[187]. — Делайте, как хотите, мастер Фрэнк! В целом я считаю, что вы правы, но ни на миг не сомневаюсь, что в очень скором времени мы станем задушевными друзьями. — Я тоже так же думаю, потому что от господина Хельмерса я узнал, что вы много странствовали и пережили. Вы должны походить на Боско[188]. — Боско? Вы о нем слышали? — Только ли слышал? Я видел его и даже говорил с ним. — О! И где же? — Вам, может быть, известно, что он жил поблизости от Дрездена, где потом и умер. Там его знал каждый. Иногда он приходил в Морицбург, чтобы посмотреть в местном охотничьем замке на кожаную обивку стен и оленьи рога. Вы знаете, там есть рога с двадцатью четырьмя, с пятьюдесятью отростками, один экземпляр — так даже с шестьюдесятью шестью. После этого он имел обыкновение столоваться в гостинице «А-ля Куарте». И вот там-то однажды я встретился со знаменитым Боско. Он сидел впереди, я — сзади, но наши зонты оказались по соседству. Я ушел раньше него и ошибся, схватив его шелковый зонт, а свой, шерстяной, ярко-красный, с голубой каемкой, оставил лежать. Он вовремя заметил мою ошибку и закричал: «Эй, ты, дурень, раскрой глаза! Может быть, ты думаешь, что я потащусь в Дрезден под такой пожарной крышей?» Разумеется, я поменял зонты, отвесив мэтру вежливый глубокий поклон, и с большим удовлетворением направился к двери. Его слова, возможно, показались бы для профана не слишком вежливыми, но посвященный очень хорошо знал, что великий дух говорит только крылатыми словами, к которым должен применяться масштаб особой чувствительности. Вы, образованный гражданин Земли и защитник родственников, должны это понять и выдать мне Testemonicum pauperenzia[189], что можно по праву гордиться беседой с этим великим художником. — Разумеется, я соглашаюсь с вами, — сказал Плутишка Фред, кивнув головой, а потом добавил: — Но больше всего в вас мне нравится именно то, что вы знали моего учителя. — Боско? Он был вашим мастером? — Да, хотя это выражение отдает ремесленничеством. Я помогал многим его знаменитым коллегам и объездил с ними почти всю Европу и Северную Америку. — А кем бы были прежде? — Сначала я ходил в гимназию, где… — Увы! — прервал его Фрэнк. — Этого я вам рассказывать не рекомендую. — Почему? — Потому что у меня сильная идиосимпатия[190] против всего, что связано с гимназистами. Эти люди зазнаются. Они не верят, что какой-нибудь служащий лесного ведомства тоже может быть корифеем, хотя бы в своем деле. Я не раз убеждался в этом. Конечно, убедить таких людей, что я именно та личность, которая обгоняет их гигантскими шагами, было для меня плевым делом. Итак, вы вытерпели мелочное искусство обучения? — Да. Разделавшись с гимназией, я по совету моих покровителей посвятил себя живописи и посещал академию. Способности у меня были довольно хорошие, но терпения — увы! — никакого не оказалось. Я устал и спустился от искусства настоящего к суррогату — стал цирковым наездником. — Ого! Правду сказать, тут я мог бы пожалеть вас! — Да, да, — серьеезно кивнул Плутишка Фред. — Я был бойким парнем, но безалаберным и без эдакой внутренней стойкости. Словом, я был легкомысленным. Тысячи и тысячи раз каялся я в своем легкомыслии. Кем бы я был сейчас, прояви я в свое время упорство! — Ну, талант, видимо, у вас еще остался. Начните жизнь сначала! — Теперь? Когда пропала юношеская энергия… Вообще-то мне необходимо управиться с делом, которое удерживает меня на Западе. — Можно узнать, что это за проблема? — Я никогда не говорю об этом. Скажу только, что я должен найти одного человека, которого до сих пор напрасно пытался отыскать. — Возможно, я бы оказался полезным, если бы вы пожелали мне открыть, что это за человек. — Это — моя тайна. — Жаль, очень жаль! В ближайшие дни я встречусь с людьми, знающими чуть ли не каждый уголок Запада. Может быть, они бы оказали помощь советом или действием. Естественно, я имею в виду Олд Шеттерхэнда, Толстяка Джемми, Длинного Дейви, Виннету… — Виннету? — прервал его Фред. — Вы говорите о знаменитом вожде апачей? — Да! — Ага! Ну, вы должны бы знать, почему он принимает участие в любом опасном путешествии. Значит, и с ним вы тоже встретитесь? — Конечно! — Где? — Это он сообщит только Олд Шеттерхэнду. Возможно, на той стороне Льяно-Эстакадо.