Тут из задних дверей раздался женский голос: — Быстрей сюда! Быстрей! Я не знаю, что мне стряпать! — «Стряпать»? Разве они не хотят просто выпить? — отозвался новый хозяин. — Нет. Им обед подавай! — Иностранцы, что ли? — Да, двое! — Слава Богу, наконец-то! Где же они? — В третьем и четвертом номере! Семейная пара! Тут Паппермана осенило: — Эти номера прямо над нами! Окна выходят сюда, они открыты! Теперь я понял, где выли! — Что за чушь! — возразил новый хозяин. — С каких это пор семейная пара воет? — Смотря какая жена, а то — частенько! Но в нашем случае дело не в жене, а в муже! Кто-то из моих друзей! При этом должно статься… — Да идите же сюда, в конце концов! — снова перебил его женский голос. — Чужеземцы хотят есть, а у меня нет ни мяса, ни денег. Обоих как ветром сдуло. Душенька с улыбкой заметила: — Послушай, твой старый Папперман — парень что надо! Он даже начинает мне нравиться, и я… В дверь громко постучали. — Входите! — крикнула она. Разумеется, на пороге стоял Папперман. — Пардон! — галантно извинился он. — Я слышал там, внизу, боевой клич сиу-огаллала и хотел… тут мне показалось… и… мистер Шеттерхэнд, мистер Шеттерхэнд! Добро пожаловать! — Он бросился вперед, раскинул руки, словно хотел расцеловать меня, но смутился и лишь схватил за руки. Папперман долго не мог оправиться от волнения. Говорят, что человек не животное, но сейчас его поведение можно было сравнить с восторгом верного пса, увидевшего своего хозяина после долгой разлуки. У Душеньки навернулись слезы на глаза, и даже я вынужден был сделать усилие, чтобы сохранить внешнее спокойствие. — Это ведь выли вы, мистер Шеттерхэнд?! — спросил Папперман, едва сдерживая продолжавшую бушевать в душе бурю. — Да, это был я. — Я так и знал, я так и знал! Кто же это мог быть кроме вас? — Да, — улыбнулся я, — уж никак не моя жена. — Ваша жена? Тысяча чертей! Я совсем растерялся! Даже в прерии или саванне соблюдается хороший обычай сначала приветствовать женщину, а потом мужчину! Пардон! — Он попытался, с грацией медведя, отвесить элегантный поклон. — Вы можете говорить с ней по-немецки, дорогой Папперман, — пояснил я на нашем родном языке. — Она немка! — По-немецки? О! Тогда я поцелую ей руку! А лучше обе сразу! Тут же он захотел узнать о моей судьбе, чтобы поведать о своей. На это я, само собой, не согласился, потому что, во-первых, сейчас необходимо было соблюдать дистанцию, во-вторых, для подобных откровений нужно много времени и другое настроение. Я пригласил его отобедать с нами и выразил желание сделать это в «саду», через час. А до того я решил погулять с супругой, чтобы она познакомилась с городом, в котором один из моих давних приятелей владеет «прекрасным отелем». — Не владеет, а владел, — поправил Папперман. — Я расскажу об этом. — Но не сейчас, как-нибудь позже! Вообще здесь никто не должен знать, как меня зовут и что я немец… — Жаль! Очень жаль! — искренне посетовал он. — Я только что хотел рассказать о вас… — Ни в коем случае! — прервал я. — Единственное — можно сказать, что я тоже старый вестмен… — И знаменитый, очень знаменитый! — Не надо! У меня есть веские причины молчать о себе. Сейчас меня зовут Бартон, а вы стали знаменитым, гораздо знаменитее меня! Согласны? — Да. — Стало быть, по-немецки мы больше не разговариваем. Будьте внимательны и не наделайте глупостей. — Не беспокойтесь! Я же Макш Папперман, и, если дело серьезное, я нем и глух! Речь идет о каком-нибудь вашем старом или новом предприятии? — Все возможно! Может, я доверюсь вам, но только тогда, когда буду убежден, что вы в самом деле умеете молчать. А теперь вам пора! Он отвесил второй поклон и удалился, чтобы исполнить данное ему поручение. Мы прогулялись и в назначенное время вернулись в отель. Зайдя к себе, мы увидели из окна, что в «саду» появилось полдюжины развязных молодых людей. Для них выставили нечто похожее на обеденные столы и несколько стульев. Компания расселась вокруг бутылки бренди и выражала недовольство по поводу того, что единственная имевшаяся в отеле белая скатерть покрывала не их, а наш стол. Они потребовали, чтобы Папперман присел к ним выпить. Тот без особых возражений согласился, хотя молодые люди сердито кричали на старого чудака вестмена и острили на его счет. Он же оставался невозмутимым, как и подобает бывалому бродяге. Самого бойкого из той компании звали, как мы узнали позже, Хоуи. Через открытое окно мы услышали, как он произнес: — Кто такой, собственно, этот мистер Бартон, который обедает раньше нас? Папперман бросил взгляд на наши окна и увидел меня. Едва заметно кивнув, он громко ответил: — Музыкант. — Музыкант? Какой музыкант? — Да дует на губной гармошке, а его жена бренчит на гитаре. — Дует на гармошке? Почему же тогда его жена не дует на гитаре? Глупая шутка пришлась по душе, и вся компания разразилась хохотом. — Зачем он несет такую ерунду? — возмутилась Душенька. — Не волнуйся! — успокоил ее я. — Он знает, что делает. Полагаю, там скоро разыграется забавная сцена, от которой вестмен получит истинное удовольствие. Как приятно выслушивать нелепые указания людей, считающих тебя глупее их! — А вдруг это хулиганы? — Не думаю, хотя ведут они себя скверно. Поэтому им следует преподать хороший урок… Смотри, лошади! По-моему, они принадлежат им! — Хорошие лошади? — Хорошие? Сказать такое — ничего не сказать! — Значит, породистые? Я не торопился с ответом, потому что мое внимание было обращено на животных, о которых шла речь. За стеной «сада» виднелась пустошь, где несколько пеонов были заняты сооружением палатки. Поблизости от них находились лошади и четыре мула. Лошади, что называется, «добрые», но не больше, а вот мулы, похоже, были мексиканского происхождения и принадлежали к той породе, которую там называют словом «нобилларио». Они продаются значительно дороже своих собратьев — минимум по тысяче марок за голову. Особняком держались три лошади, но какие! Благородного облика, белые, в коричневых яблоках. Таких животных можно получить только в результате долгого, кропотливого отбора. Их экстерьер вызывал воспоминание о знаменитом вороном жеребце Виннету и о рысаках дакота, которых сейчас уже не существует. Они ласкались, весело играли друг с другом, и любой, несомненно, счел бы их за братьев и сестер. Вблизи палатки лежала куча одеял и других принадлежностей путешественника, среди них — около двух десятков седел, в том числе и дамские. Выходит, с этими шестью назойливыми молодыми людьми были женщины? И сколько вообще человек в этой компании, если одних седел двадцать? Скорее всего, я не ошибся: на простых уличных дебоширов они не слишком похожи, хотя и сошли с праведного пути. Они могли быть хуже хулиганов! Я достал из чемодана два револьвера, зарядил их и спрятал под жилет. — Ради Бога! Что ты делаешь? — взмолилась Душенька. — Ничего, что может вызвать твою тревогу, — успокоил ее я. — Но ты будешь стрелять! — Нет. А даже если и выстрелю, то не в человека. — И все-таки! Давай лучше поужинаем здесь, наверху. — Ты хочешь осрамить меня? — Нет! — ответила она решительно. — Иди! Мы спустились и без приветствия сели за свой стол. Наступила короткая пауза. Нас бесцеремонно осматривали и оценивали. После чего тихонько посовещались, — по всей вероятности, задумали какую-то выходку. — Они художники, — пояснил Папперман, присаживаясь за наш стол. — Художники и скульпторы. Им надо на юг, к апачам, как они говорят! — Вот как?! Что же они собираются там делать? — Не знаю. Они мне ничего не сказали. Я понял лишь, что их туда пригласили. Завтра утром они уезжают. Молокососы! Ведут себя, будто у них ума палата! Вы слышали, о чем они спрашивали? — Да.