Я покачал головой. Действительно, во всей этой суете с наследством я позабыл про то, что дядя был мне и просто родственником, близким, родным человеком. Мне стало неловко. Липа обернулась: – Хорошо здесь!.. На кладбище все чувствуешь намного острее! Да и память проясняется… Замедлив шаг, я остановился у нового деревянного креста и горбившегося перед ним холмика земли. Напротив него почти целиком вросла в землю низенькая каменная скамейка. Я перчаткой смахнул с нее бледные сухие прошлогодние листья и сел. Мой взгляд скользнул по кресту, на котором темнели резные буквы: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится». Я вспомнил себя мальчишкой, вспомнил свое детство и дядю, очень изредка приезжавшего к нам в гости, вспомнил однажды подаренную им деревянную лошадь и сладости, которые он всегда нам привозил. Отрезы тканей, преподнесенные им моей матери, были столь богатыми, что потом удивляли весь город. Я вспомнил, как боялся дотрагиваться до этой материи, насколько тонкой и воздушной она казалась. Вспомнил я и огромный стол, который накрывали к дядюшкиному приезду, и большого гуся, которого выставляли на огромном рдяном блюде в окружении сморщенных печеных яблок. Дядя очень любил мою голубятню и спрашивал меня о ней, и вместе мы ходили смотреть молоденьких голубков диковинных пород, которых мне дарили на именины или на Пасху… Сверкнула молния, и через секунду по небу покатился раскат грома. Липа схватила меня за руку: – Скорее отсюда, а то мы вымокнем!.. – и она побежала вперед, увлекая меня за собой. Но дождь уже хлестал вовсю. Мы стремглав пронеслись через лабиринт тропинок, затерянных между могил, к часовне, прямо на огонек ее лампады. Массивные каменные ступени церквушки, расписанные теперь темными водяными струями, были покрыты слоем уже отцветших лепестков и опавших листьев. В жару камни раскалялись, и попавшая на них листва просушивалась до коричнево-желтой трухи. Сейчас юбки Липы смели ее прочь, оставив за девушкой чистую дорожку. Олимпиада подбежала к двери и дернула позеленевшую ручку. Часовня была открыта. Мы вошли внутрь. – Я думаю, это подходящее укрытие, – сказала Липа, убирая со лба мокрую прядь волос, и шагнула вперед. – Боже! Посмотрите, как красиво!.. Большие кусты сирени, росшие снаружи, закрывали маленькие окна часовни, и поэтому внутри было темно. Лишь у иконы Троицы горела лампадка, а слева от нее в полутьме слабо сверкал образ Богоматери. Мы подошли ближе. На окладе иконы сидели десятки светлячков. Старинный киот у маленького приоткрытого окошка стал пристанищем для этих удивительных насекомых, спасавшихся от ненастья. – Это просто волшебство! – прошептала Липа. – Какое невозможное украшение… Снаружи вовсю шумела гроза. Струи ливня, казалось, слились в один нескончаемый поток. Последние просветы на небе исчезли за тучами, и мир погрузился в дождь. В часовне было сухо, чуть душно, тепло и таинственно. Присесть было некуда, поэтому я снял сюртук и разложил его на полу подкладкой вниз. – Ваши родные уже, наверное, вас хватились… – сказал я, жестом приглашая Липу присесть и отдохнуть. – Ничуть, – отозвалась девушка. – Они наверняка уверены, что я осталась у Аглаи. Так уже было множество раз… – Что же, укрыться тут и подождать явно лучше, чем промокнуть и схватить лихорадку. Перед свадьбой-то… – Ах, вы уже знаете? Аглая рассказала? – кокетливо спросила Липа. – Нет, Надежда Кирилловна как-то упомянула об этом… О вашем приданом и о том, что благородное семейство вашего избранника слишком высоко ценит свое благородство… Липа, подобрав мокрый подол платья, села рядом со мной на сюртук, по-детски поджав под себя ноги. – Слишком высоко! – согласилась она. – Ну, а мне все равно, что мой отец занимается торговлей скотом! Зато долгов карточных у него нет, и дом наш не заложен… – Значит, вы против вашего союза? – Если говорить по правде, то нет. Представляете, не против! Мой нареченный беден, но его титул откроет многие двери и мне, и моему отцу. И, знаете, новое положение даст мне чуть большую свободу, нежели теперь, может, и гораздо большую. Да уж не так и противен мне жених! Он не стар, он учтив и образован. Осталось только договориться о том, во сколько голов скота они оценивают свою фамилию и титул. Правда, это занятно? Титул, стоивший нескольких тысяч коров, оплаченной закладной и большого дубового шкафа с итальянской резьбой. Вам смешно? Мне – очень! И когда я появлюсь на свадебном балу, то среди розовых мраморных колонн залы я буду представлять себе не людей, а тысячи пасущихся и мычащих буренок, и закладные будут играть в карты за ломберными столиками… Право, это очень мило! Вы осуждаете меня? – Даже мысли не было… – Ах, а я себя иногда осуждаю! Вы, наверное, думаете, что я должна любить и потому быть счастливой, либо же быть несчастной и страдать оттого, что судьба связывает меня с чужим человеком против моей воли? Но открою вам секрет: все неверно! Мне было бы скучно просто любить! Страдания мне более отрадны, и эта свобода тоже, когда я могу приходить сюда по ночам, чтобы побродить по кладбищу и подумать о своем… Да, представьте, меня тут несколько раз замечали – ночью, среди могил – и ни разу не решились даже близко подойти, а я ведь умышленно прихожу сюда именно в светлом платье… – Это просто удивительно! Я не успел заметить в вас склонности к меланхолии и мистицизму! – Это самая оберегаемая моя тайна. Я и вправду полюбила это кладбище, а если бы это заметили дома, то эти прогулки мне бы тут же запретили. Но не запрещают. И, стало быть, не замечают, – и Липа вздрогнула. – Вы озябли? – спросил я. – Нет. И давайте сегодня будем говорить друг другу «ты»! Вам, Миша, совсем не идет ваше «Михаил Иванович», – шутливо прогудела Липа, произнося мое имя. – Чересчур солидно для вашего юного и бледного лица! – «Олимпиада» тоже звучит втрое длиннее и тяжелее, чем хотелось бы, – не остался я в долгу. – Вот видишь, – будто бы улыбнулась в полутьме девушка, – значит, сегодня – Липа… Мелкая сладкая дрожь волной прокатилась по моему телу. – Липа, дай мне руку, – попросил я. Липа подняла голову. Я, боясь повернуться к ней лицом, краем глаза увидел, как она медленно и аккуратно сняла с кисти перчатку, а потом просто потянулась и своими длинными тонкими пальцами взяла меня за руку. У меня перехватило дух и застучало в висках. Казалось, время замерло, и никому не нужно было ни оправдываться, ни в чем-то признаваться, ни говорить о чем бы то ни было. Я остатками сознания мог только молиться, чтобы из глубины дождя внезапно не возникла перед нами чья-нибудь мокрая фигура, не вторглась в наше темное, теплое, мрачное и такое красивое убежище и не нарушила нашего уединения. Липа положила голову мне на плечо. Я почувствовал своей щекой пряди волос, выбившиеся из ее прически, я услышал ее дыхание. Пальцы ее в моей руке почти не двигались, но, казалось, они говорили гораздо красноречивее любых слов – о любви, о вечных клятвах, данных друг другу мужчиной и женщиной перед Богом и людьми… А может, о том, что сейчас наши руки сплетены, и что эта старая часовня, холод этого каменного пола, этот запах воска и ладана, этот дождь и этот миг – только наши, и они навсегда останутся нашим общим воспоминанием. Я любовался пальцами Липы в моей руке, а потом вдруг поцеловал их. И еще. И еще… Мысли, стук сердец, дыхание, время – все остановилось и растворилось в темноте часовни… Дождь, увы, заканчивался. Небо посветлело, и казалось, что ночь обратилась вспять. Нужно было возвращаться. Мы поднялись. Я нехотя надел свой сюртук, и Липа подошла и отряхнула пылинки с его рукавов и воротника. Я повернулся к ней и, едва удержавшись от того, чтобы не поцеловать ее, только бережно поправил непослушный локон, вьющийся у ее виска. Еще несколько мгновений мы стояли и смотрели друг другу в глаза, ни промолвив ни слова. Потом мы вышли за дверь. Наших раскрасневшихся лиц коснулся свежий вечерний ветер. Липа снова взяла меня за руку, и мы, прыгая через лужи, закружили вокруг могил по пути к воротам кладбища. – Теперь мы снова в мире людей, и нам снова придется быть осторожными, – сказала Липа. И, помолчав, она добавила: – Зато теперь у нас есть тайна. Она подошла ко мне вплотную и поцеловала меня прямо в губы… От калитки ее дома я с легким кружением в голове и на ставших будто бы ватными ногах неторопливо доплелся в сумерках до усадьбы Савельевых. Ворота были уже закрыты, но внизу под ними оставалась щель, которую обычно по ночам закладывали доской-подворотней. Щель эта была достаточно широкой для того, чтобы протиснуться в нее взрослому человеку, но после дождя под воротами разбухла такая грязь, что войти в дом «инкогнито» этим путем я не отважился. Свернув за угол и пройдя дальше вдоль ограды, я добрался до уже знакомой мне калитки. Она бесшумно распахнулась передо мной. Я скользнул по дорожке к дому и мягко толкнул дверь черного хода, которая тоже оказалась незапертой. Я мысленно поблагодарил Аглаю за предусмотрительность и неслышно, как тень, не скрипнув на лестнице ни единой половицей, поднялся к себе. Уже лежа в постели и, по обыкновению, с карандашом в руке листая свою записную книжку, я не мог не думать о Липе. Все события ушедшего дня просто померкли в моей памяти, вытесненные одной – главной – новостью и переполнявшими меня чувствами. Случившееся казалось мне сном. И перетекая сознанием из мнимого сна в настоящий, я видел Липу, которая обворожительно улыбалась мне, как тогда, при прощании, перед тем, как скрыться за дверцей калитки. И клянусь, что эту улыбку я буду хранить в своем сердце до самого конца жизни… Глава VI Савельевский дом пробыл в нашем распоряжении три дня. На руку нам был не только сам отъезд Надежды Кирилловны, но и заметная в связи с ним утрата ретивости в делах со стороны кухарки и горничной, посему Аглае не приходилось особенно утруждаться в изобретении поручений, дабы отослать прислугу из дому. Данилевский и Липа, напротив, зачастили к нам. Они являлись в гости прямо к завтраку, успев по пути через уже согретый солнцем сад своим смехом и шутками распугать прочь из сиреневых кустов всех соловьев и зорянок, неделикатно прервав их восторженные утренние концерты. Расставались же мы лишь под вечер, после ужина и душистого чая, когда по небу уже разливался закат, зной в саду уступал место прохладному ветру, несшему аромат ирисов, пионов и белой акации, и стрижи резво бросались вдогонку за шмелями, стремясь посытнее поужинать на сон грядущий. Днем же мы внимательно – комнату за комнатой – осматривали дом. Верхние покои, кладовые, чердаки – все стены, полы, потолки и мебель здесь мы пядь за пядью осмотрели, ощупали и простучали. К концу третьего дня поисков оставалось признать, что наши усилия оказались тщетными. Мы ничего не нашли. К вечеру третьего же дня в усадьбу вернулась Надежда Кирилловна. Она выглядела утомленной и явно недовольной своей поездкой. Поэтому я предположил, что, если ее и занимали мужнины бумаги, в имении на Клязьме найти векселя ей тоже не удалось. Мы с Липой подолгу беседовали обо всем этом, гуляя по узким извилистым дорожкам уже знакомого мне погоста. С приездом тетки мы снова вспомнили об осторожности, но наши сумеречные прогулки по кладбищу продолжились, поскольку именно там мы с моей возлюбленной не боялись быть увиденными вместе, и теперь я знал куда больше укромных тропинок, тайком ведущих от крыльца усадьбы Савельевых прямо до ее дома. Однажды поздним лунным вечером я, вернувшись домой уже знакомой дорогой, проскользнул в усадьбу через заднюю дверь и бесшумно поднялся по лестнице в свою комнату, залитую белыми холодными лучами ночного светила. Наверное, уже в сотый раз я мысленно поблагодарил за мастерство тех плотников, что так добротно, почти ювелирно сработали этот тихий, безмолвный купеческий дом. Но потом вдруг меня словно громом ударило… Утром я, наскоро умывшись и надев свой костюм, выскочил в коридор. Оглядевшись, я одернул на себе сюртук и чинным шагом неторопливо спустился по лестнице. Потом так же поднялся. Потом снова сошел вниз и взбежал вверх. И еще раз. Затем всем своим весом я налег на резной набалдашник деревянных перил и попытался покачать его. – Мишенька, вы себя сегодня хорошо чувствуете? – раздался из передней голос Аглаи. – Мы вас уже ждем к завтраку, а вы, кажется, в третий раз никак не дойдете до столовой! Я еще раз сбежал вниз по ступеням. – Очень вам советую, сестрица, проделать то же самое, – ответил я. – Попробуйте! Это просто удивительно! Аглая подобрала подол платья и поднялась наверх.