– Газеты, городские анекдоты, кабацкие разговоры… Земля, как говорится, слухами полнится, – Данилевский бросил свой окурок в сухую пыль и наступил на него каблуком сапога. – А еще, – он вдруг пристально взглянул на меня и понизил голос, – по городу ходят другие слухи… Я вздрогнул: – Это какие же? – Нехорошие, брат! Поговаривают, что миллионщика Савельева отравили… Глава III В большом зале Гражданской палаты было тесно, душно и пыльно. Пыль была повсюду: на потертой обивке стульев, на бесконечных стопках бумаг, которые сюда приносили и отсюда уносили, на гардинах, некогда белых, а теперь приобретших песочный оттенок, на одежде толпившихся здесь людей. Солнечные лучи, льющиеся из высоких затворенных окон, подсвечивали носимые сквозняком туда-сюда мелкие пылинки, отчего казалось, что в зале повис туман сродни утренним болотным испарениям. Вокруг меня сгрудилась куча народу. Никто не пытался сесть на первые места, так как они негласно оставались за нами, членами семейства, но задние ряды публика забивала бойко и шумно. Был здесь и полицейский околоточный надзиратель, ибо сегодня оглашалось завещание именитого жителя его околотка, и некоторые видные купцы, и несколько приказчиков и купчиков рангом пониже. Я заметил в толпе и уже знакомого мне франтоватого худощавого дворянчика из дядиной лавки – князя Кобрина. Он, ухмыляясь, стоял поодаль в компании таких же хорошо одетых молодых людей и девиц. Видимо, театральный сезон заканчивался, труппы служителей Мельпомены разъезжались на гастроли, и теперь для праздной молодежи, подобной князю с его спутниками, такие собрания тоже становились развлечением. Во всяком случае, билеты на заседания, как говорили, раскупались чрезвычайно охотно. Бог мой, какая же пошлость!.. Вскоре из высокой двери в зал вышел немолодой поверенный в черном строгом костюме с большой дубовой шкатулкой в руках. В шкатулке, должно быть, лежало завещание. Все затихли. В воздухе слышался лишь шелест вееров, временами дополняемый чьим-то кашлем с задних рядов, да еще у стены кто-то все шелестел кульком, по всей видимости, с какой-то снедью – с орехами или с леденцами. Адвокат поставил свою ношу на стол. Затем он торжественно оглядел зал, одновременно протирая черной бархатной салфеткой золотое пенсне, и, нацепив его себе на нос, занял, наконец, свое место за столом. Солнечные лучи, струящиеся из окна у него за спиной, ореолом светились в его тонких седых волосах, окаймлявших поблескивавшую от пота лысину. В первом ряду перед поверенным сидели только я, Надежда Кирилловна и Аглая. Совершенно бесшумно в наш ряд, только чуть поодаль от нас, подсел и долговязый приказчик-управляющий – тот самый, которого я накануне видел в лавке. Крышка шкатулки распахнулась. В зале наступила гробовая тишина. У меня засосало под ложечкой. Поверенный вытащил на свет сложенный втрое лист бумаги. Кашлянув, он развернул документ и нараспев, как дьякон на клиросе, громким голосом заговорил: – Оглашается духовная грамота почетного гражданина Российской империи, купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева… Я приготовился было слушать чтение длиннейшего списка, в котором, как это принято в купеческих семьях, обычно подробно описана вся домашняя утварь, иконы, пожертвования различным богадельням и общественным советам. Но, к моему удивлению, текст оказался гораздо короче: – «Все движимое и недвижимое имущество, весь денежный капитал в делах, оборотах или долгах предоставляю в равных долях в неприкосновенную собственность моих компаньонов – их сиятельств Евгения Константиновича, Дмитрия Константиновича и Всеволода Константиновича Кобриных. Обязую упомянутых лиц также совершить следующие выдачи из моего капитала: жене моей, Надежде Кирилловне Савельевой, передать во владение мой дом в Замоскворечье, ее личные украшения и пятьдесят тысяч рублей в неприкосновенную собственность; дочери же моей, Аглае Петровне Савельевой, – десять тысяч рублей по достижении ею двадцатилетнего возраста». Барсеньевы в тексте завещания не упоминались. Меня бросило в жар. Стало нестерпимо душно. Сердце билось неимоверно. Значит, все кончено? Оглядевшись по сторонам, я заметил в последнем ряду младшего Кобрина: он ухмылялся в свои реденькие усики и, казалось, с затаенным удовольствием наблюдал за реакцией окружающих. А зал сперва на несколько мгновений замолчал, будто уясняя услышанное, а потом по толпе пробежал ропот. Он словно вывел Надежду Кирилловну из недолгого оцепенения, и та, недовольно дернув плечами, поднялась с места. Впрочем, сей факт не привлек к себе никакого внимания: поверенный уже дочитал очень лаконично изложенное завещание и кивнул головой с чувством выполненного долга. Все в зале разом заскрипели стульями, заговорили, засмеялись. Некоторые бросились поздравлять младшего Кобрина, и мне было гадко созерцать эту липкую, льстивую, услужливую радость. Надежда Кирилловна, окинув взглядом зал так, что шум стих, поправила на плечах шаль и подошла к столу. Мы с Аглаей последовали за ней. – Когда же, любезный Игнатий Фролыч, мой муж подписал сию бумагу? – спросила поверенного вдова. – За день до кончины своей, Надежда Кирилловна. Особливо меня для такого случая вызвал. – Да, все верно, это рука Петра Устиновича, – тетка, взяв лист, рассматривала аккуратные округлые буквы завещания. – Ну что же, я его на том свете спрошу, за что он мне такой позор учинил. А вы? Как вы-то поставили подпись под подобным документом? Вы ведь в нашем доме всегда столовались, я вас за друга почитала… – Прошу простить, Надежда Кирилловна, но время не терпит! Позвольте откланяться. Я всем, чем мог, вам послужил. Поверенный протянул было руку за бумагой, однако Надежда Кирилловна прижала лист к груди. – Нет уж, голубчик, я на него еще полюбуюсь, – остановила она законника тоном, не предполагавшим возражений. Игнатий Фролович кивнул секретарю. Тот подал адвокату его цилиндр и темную кожаную папку с золотым гербом, а сам взял со стола открытую шкатулку и встал с нею в руках рядом с нами. Поверенный же, не обращая внимания на зашумевшую снова толпу и нескольких попытавшихся догнать его репортеров, быстрым шагом покинул зал. Мы с Аглаей смотрели на документ. Завещание как завещание: витиеватые строчки на именной гербовой бумаге, имя «Петр Савельев» внизу, личная подпись, дата. Ничего необычного. – Нет, это просто какой-то позор, – вздохнула Надежда Кирилловна. – Ничуть не похоже это на моего Петра Устиновича. Быть такого не может! Иль по болезни не в себе был?.. Чтоб мне лишь вдовью долю оставить? А как же Аглая? – она взглянула на дочь. Аглая выглядела бледнее, нежели обычно. – Ну, полно, матушка… Здесь все только на нас и смотрят, – девушка взяла у матери лист и передала его мне, – вот, Михаил Иванович, взгляните и вы внимательнее! Я стал изучать подписи, скреплявшие завещание. Кроме имени поверенного, тут упоминались еще три фамилии. – Надежда Кирилловна, позвольте поинтересоваться: кто такой господин Шиммер? – спросил я, перекрикивая гомон, царивший в зале. – Так это врач наш! Пользовал он Петра Устиновича уже лет десять как, – вдова усмехнулась. – Говорила я мужу, что все врачи – шарлатаны, а немцы – так и вовсе мошенники! Вот и итог! Не написал бы он такого в здравом уме! Ах, и подпись врача тут же? Ну конечно! – она всплеснула руками и, подхватив Аглаю под руку, стала пробиваться сквозь толпу к дверям. Я бросился было за ней, но секретарь, придерживая шкатулку одной рукой, другой цепко ухватил меня за рукав и кивком головы указал на завещание. Я торопливо сунул ему бумагу и поспешил за теткой. Мне пришлось пробиваться сквозь строй разделивших нас репортеров. Они наперебой что-то кричали, держа в руках свои записные книжки и огрызки карандашей, при этом не забывая широко расставленными локтями упорно оборонять свое место в толпе себе подобных. Поджав губы и не удостоив ответом или даже взглядом ни одного из них, моя тетушка прошествовала к выходу с высоко поднятой головой. С помощью несколько хороших тычков я смог прорваться через всю эту ораву и догнать Надежду Кирилловну. – А кто такие эти господа Шепелевский и Хаймович? – спросил ее я, теперь стараясь расчистить дорогу для нашего дальнейшего отступления. – Шепелевский служил при нас, – бросила она, стрельнув в меня глазами и делая знак, чтобы я замолчал, – а другую фамилию я и не слышала никогда. Я прикусил язык. – Благоденствуйте, Надежда Кирилловна, – в дверях, сделав шаг навстречу, нам преградил путь князь Кобрин. – Да уж какое благоденствие, Всеволод Константинович! – вздохнула в ответ вдова. Князь ухмыльнулся: – Не обессудьте! Мы с братьями всегда слушались Петра Устиновича во всех наших совместных делах финансового свойства, выполним его повеление и теперь! Он кивнул Надежде Кирилловне в знак прощания и, развернувшись на каблуках, вышел. Я глядел ему в спину, и меня переполняло негодование. Вот подлец! Почему человек, осознанно совершая подлость, ничуть не стесняется этого, а прямо смотрит в глаза и смеет подтрунивать над обманутыми?! Нет, не может это завещание быть настоящим! Не верю! Не мог мой дядя оставить хоть сколько-нибудь этим высокомерным вертопрахам!.. Мы в молчании покинули здание Гражданской палаты. Когда мы вышли на воздух, я услышал, что шедшая за мной под руку с матерью Аглая облегченно вздохнула. У меня тоже голова шла кругом от спертого воздуха зала, от тесноты, от всего увиденного и услышанного. – Едемте домой, – решительным тоном промолвила Надежда Кирилловна, направившись к поджидавшему нас у ворот экипажу, запряженному шестеркой лошадей. Аглая вздрогнула. – Мне бы пройтись, матушка! Мутит что-то… – попросила она. – Это меня не удивляет, – Надежда Кирилловна окинула дочь взглядом и обратилась ко мне. – Так что вы, Михаил Иванович, уж сопроводите сестрицу, будьте так любезны! Я поклонился ей в ответ. Слуга захлопнул за теткой дверцу. Экипаж выкатился через широко распахнутые ворота на улицу и под звон конских подков загромыхал по мостовой, распугивая собак, галок и зазевавшихся прохожих. Мы с Аглаей с минуту смотрели ему вслед, потом молча переглянулись и прошли несколько шагов вдоль по улице. – Клянусь весами Юстиции, билет в зал суда явно стоил своих денег, – прозвучал вдруг за моей спиной знакомый голос. Я обернулся и увидел Данилевского. Его изумрудный студенческий китель был вычищен, пуговицы на сюртуке и кокарда на фуражке горели медным огнем, сапоги блестели, перчатки сияли белизной. На долю секунды я даже засомневался, он ли это, но веселый, чуть ироничный голос не позволил мне ошибиться. – А я на правах родственника не заплатил за вход и, как видишь, неплохо выгадал на этом, – горько пошутил я в ответ. – Как оказалось, даже вдова и дочь покойного имеют самое отдаленное отношение к завещанию… Студент поклонился стоявшей рядом со мной Аглае. Я поспешил представить его кузине. В эту минуту у ворот Гражданской палаты остановилась двуколка, из которой появилась тонкая девичья фигура. Я сразу узнал Олимпиаду Андреевну. Она взглянула на распахнутые двери суда, из которых, оживленно беседуя, группками выходили посетители, и покачала головой. Потом она окинула взглядом улицу и, заметив меня с Аглаей, поспешила к нам. – Так и знала, что опоздаю, – воскликнула Липочка. – Что, все уже разошлись? А я думала: вдруг, как и всегда, открытие заседания задержат? Много ли было народу? А репортеров?..