Виктория и Сергей ЖуравлевыЧАСТЬ ПЕРВАЯ * * * Виктория и Сергей Журавлевы Точка после «ять» ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава I Утром 10 июня 1868 года Москва встретила меня лучами солнца: выныривая из-за сползавшей с неба свинцовой тучи, они пробивались сквозь грязные окна в сумрачное нутро вагона второго класса. Мерно постукивая колесами на стыках рельсов, подрагивая на остряках стрелок и поскрипывая тугими рессорами, поезд неспешно подходил к вокзалу. За влажными разводами на стеклах вагона замелькали ажурные мачты и алые крылья семафоров, потом – кирпичные станционные пакгаузы и закопченные паровозные стойла, а затем под окном побежала длинная низкая полоса перрона, на которой, появляясь и тут же исчезая прочь, запестрели изумрудные и сизые мундиры офицеров, темные сюртуки штатских и пышные пастельные дамские платья. Взвизгнув напоследок пару раз свистком, состав затрясся от головы до хвоста, дернулся и с шипением и лязгом, наконец, остановился. Я вскочил со своего жесткого сиденья, на котором провел весь предыдущий день и ночь, показавшуюся мне бесконечной, подхватил новенький хрустящий кожаный саквояж и поспешил к выходу. Свежий утренний ветер ударил мне в лицо, и, зажмурившись от яркого света, я соскочил с подножки вагона на платформу. Передо мной на входе в большой город, словно в котле, бурлила толпа: встречающие, провожающие, отбывающие и прибывающие появлялись и исчезали в сонме себе подобных, перекрикивались между собой, махали друг другу руками и платками, торопливо выпрыгивая со своей поклажей из тамбурных дверей или же растворяясь за мутными стеклами вагонов. Я проводил взглядом паровоз, отъезжавший от перрона в клубах черного дыма, и, в последний раз услышав его протяжный гудок, за долгое время пути уже ставший мне привычным, влился в людскую массу, вместе с нею пройдя или, сказать точнее, проплыв насквозь темную каменную махину Рязанского вокзала. Толпа вынесла меня на привокзальную площадь и растеклась на тысячу маленьких ручейков, впадавших в широкий многолюдный бульвар и десятки узких переулков. Я шел по мостовой и, слыша обрывки чужих разговоров, украдкой разглядывал шедших мне навстречу или деловито обгонявших меня прохожих, их шинели, пальто и накидки, цилиндры, кепи, картузы и шляпки, поблескивающие кокарды и погоны, перчатки и зонтики. Пассажиры быстро заполняли стоявшие нестройными рядами конные экипажи и под залихватские окрики извозчиков торопливо покидали площадь. Скрип колес и стук копыт сливался с гомоном голосов мальчишек-газетчиков: те, умело лавируя между пролеток, умудрялись бойко продавать свои листки, полные, если верить словам юных торговцев, самых необычайных новостей. – «Русские ведомости»! «Русские ведомости»! Последнее сообщение прямо из зала заседаний Городской думы! – кричал один. – «Современные известия»! «Современные известия»! Грандиознейшие события из жизни царской семьи! – голосил другой. – Скоропостижная смерть купца Савельева! Кому достанутся миллионы? Покупайте «Московский листок»! – старательно выводил третий, силясь перекричать своих товарищей. За привокзальной площадью виднелись нескончаемые торговые ряды и слышались голоса зазывал. В свежем воздухе разливался приторный аромат акаций. Шагнув было на влажную от недавнего дождя деревянную мостовую, я вдруг услышал свист кнута и неразборчивую, но, без сомнения, угрожающую брань. Мимо меня в облаке из водяных капель и грязи пронеслась запряженная парой лошадей коляска с необъятных размеров кучером на козлах. Доски мостовой заходили ходуном, заливая дождевой водой тротуар и прохожих, и мои начищенные до блеска сапоги в мгновение ока стали буро-коричневыми. Пришлось мне остановиться у окна ближайшей лавки, дабы проверить, не осталось ли на моей одежде других досадных следов московской ухарской езды. Но, кажется, все обошлось: с отражения в стекле витрины на меня смотрел аккуратно одетый молодой человек семнадцати лет, довольно симпатичный, пусть и немного взъерошенный, в невысокой шляпе-цилиндре с плоским верхом, новеньком черном сюртуке с иголочки, с гладким, чисто выбритым лицом, серыми глазами, тонким носом, острым подбородком и светлыми вьющимися волосами. Платье мое заметно не пострадало, но вид и цвет сюртука напомнили мне о предстоящих делах, коих ожидалось немало. Мальчишка-газетчик не лгал: через несколько дней будет оглашено завещание моего покойного дядюшки, известного московского купца Петра Устиновича Савельева, Царствие ему Небесное! Родом он был из наших, из самарских. Во время своей продолжительной болезни дядя, до того не замеченный в склонности к сантиментам, сблизился с родственниками, и это давало повод надеяться на то, что меня или мою матушку упомянут в завещании, что могло означать весьма неплохой куш. К тому же наследников мужского пола у дяди не было, а единственная дочь… Единственная дочь не была сыном, а это в купеческих семействах считается самым главным недостатком. Однако я должен был признать, что трагические события, которые привели меня сюда, не особенно угнетали мою душу – слишком разительные перемены к лучшему они сулили. Где-то далеко остался тихий уездный город с назойливой и докучливой матушкиной опекой, впереди же меня ждало целое состояние. С этими мыслями я добрался до Замоскворечья. Сняв маленькую комнату в небольшой уютной гостинице в три этажа, я поспешил отправиться на поиски дома Савельевых. Проплутав по узким корявым переулкам три четверти часа и успев расспросить полдюжины прохожих, я, наконец, нашел то, что искал: за изящной оградой в глубине благоухавшего сиренью сада виднелся коренастый дом купца первой гильдии Петра Савельева. Дом был двухэтажный, добротный, покрашенный краской мышиного оттенка. Белоснежная широкая резьба, окаймлявшая окна, придавала дому изящество, пусть и непохожее на благородный лоск дворянских усадеб, зато отражавшее степень благолепия и уютного довольства проживавшего здесь семейства. Кусты сирени до середины закрывали окна первого этажа своими плотными малахитовыми листьями. Небольшой деревянный стол под раскидистыми яблонями, казалось, только и ждал, чтобы его накрыли к чаю. Усыпанные мелкими серыми камешками дорожки разветвлялись и разбегались в разные концы цветущего сада, разбитого вокруг дома. После тесных московских переулков тут, за оградой, чувствовалось раздолье. С косогора за домом можно было увидеть и другие купеческие усадьбы, расположенные на возвышенностях или в низинах: они тоже утопали в зелени, через опоясывавшие их изгороди свешивались ветви яблонь, а на склонах холмов островки леса перемежались с покрытыми изумрудной порослью полянами и оврагами. Я ожидал встретить дядюшкиных домочадцев в трауре и потому заранее готовился к беседам, полным уныния, натянутости и всякого рода неловкостей. Поэтому, оставив за спиной почему-то не запертую на засов калитку, я прошел через сад к дому и здесь в нерешительности остановился. Огромная белая морда с желтыми клыками и грязные когтистые лапы возникли передо мной совершенно внезапно, ну просто вдруг, откуда ни возьмись! Я услыхал клацанье зубов у самого моего уха и в мгновение ока повалился навзничь в мокрую траву. – Сапсан! Сапсан, назад! Назад! Что же это такое?! К ноге! К ноге! – раздался женский окрик. Быть может, меня все же не успеют сожрать прямо сейчас… Собака, гавкнув пару раз, будто бы для порядку, уже просто стояла надо мной, оскалив зубы и утробно рыча. Тонкая рука ухватила животное за ошейник, и я, лежа в траве, услышал девичий голос: – Любезный, вы целы? Я в ответ только кивнул. – Господи, не понимаю, как так случилось! – продолжил голос. – Мы обыкновенно пса только на ночь с цепи спускаем… Я сел. Передо мной стояла девушка лет шестнадцати на вид в строгом траурном платье. Она была худа, и ее острое лицо с высоким лбом и вздернутыми густыми резко очерченными бровями казалось совсем бледным на фоне мрачного одеяния. Свою кузину я не видел с детства, но узнать ее оказалось делом несложным. Те же удлиненные савельевские черты, только глаза карие, и волосы темные, аккуратно убранные в высокую прическу. Черное шерстяное закрытое платье с белым узким воротничком подчеркивало тонкую шею и совсем не по-купечески стройную фигуру. Рядом с девушкой ворчала собака, не сопротивляясь, однако, маленькой изящной руке, державшей ошейник. – Не беспокойтесь, я в полном здравии… – я поспешил подняться на ноги. – Аглая Петровна, если я не ошибаюсь? – Да… – моя спасительница с удивлением и любопытством взглянула на меня. – В таком случае позвольте приветствовать вас и отрекомендоваться: Михаил Иванович Барсеньев. Я хотел было принять ее руку для поцелуя, но, увидев, что ладонь моя измазана мокрой землей, поспешил спрятать ее за спину. Аглая Петровна улыбнулась: – Вам, Михаил Иванович, необходимо почиститься. Ваш сюртук, боюсь, сильно попорчен… – Пустяки! – Мы вас ждали, – кузина помедлила, и потом добавила, – а я, признаться, представляла вас совсем другим… Двери дома отворились, и к нам по ступеням крыльца сошла хозяйка усадьбы Надежда Кирилловна Савельева, статная круглолицая сорокалетняя женщина в пышном черном платье, отороченном множеством лент и кружев. Она, всплеснув полными белыми руками, украшенными крупными золотыми кольцами, воскликнула: – Что за шум? Извольте объясниться! Аглая обернулась: – Матушка! Михаил Иванович, братец наш двоюродный, приехали, так на него наш Сапсан набросился, чуть было не помял! Пришлось выручать! – Михаил Иванович? – ахнула Надежда Кирилловна. – Бог мой! Что же вы, милый, в колокольчик-то у ворот не позвонили? Наш Трофимыч вам бы непременно отворил! Уж он-то собаку к вам и близко бы не подпустил! Проходите, проходите, пока снова дождь не начался, а то вон опять какая буря собирается! Сюртук вам придется снять. Его сей же час почистят, – она хлопнула в ладоши и властно крикнула в глубь дома, – Машенька, помогите же нам! И накройте, любезная, стол к чаю! Ах, тучи гонит, просто страсть! – тетушка так хлопотала вокруг меня, что я со стыда был готов провалиться сквозь землю. Мы вошли в дом, и горничная наверху помогла мне привести сюртук в порядок. Надеясь, что нелепейшее первое впечатление удастся хоть как-то сгладить, я спустился к уже ожидавшим меня родственницам. В столовой как раз подавали обедать. Голубая фарфоровая супница с прозрачной стерляжьей ухой источала божественные ароматы. На столе красовались блюда с заливным, соленые рыжики в масле, жареные рябчики, горкой лежали теплые пирожки с рубленым сердцем, а разлитый херес золотом блестел в хрустальных бокальчиках. Поданные в конце плотного обеда сласти – янтарное варенье из полупрозрачных райских яблок с хвостиками в стеклянной вазочке, клюква, перетертая с грецкими орехами, печатные пряники, тонкие слоеные сладкие пирожки, обильно посыпанные сахарной пудрой, серебряный сливочник, доверху наполненный свежими сливками, – все это великолепие располагалось на багровой набивной скатерти вокруг внушительных размеров самовара, из которого Надежда Кирилловна разливала ароматный чай. – Вы, Михаил Иванович, в гостинице остановились? – тетка медленно наполнила чашку и красивым выверенным жестом подала ее мне. – Да. Это недалеко отсюда – у церкви Иоанна Предтечи, – ответил я и сделал глоток. – Значит, у Прилепского. Что ж, это хорошо! Там весьма кстати и нотариальная контора рядом. Друг мой, вы не очень стеснены в средствах? А то остановились бы у нас! Комната для вас найдется, да и не чужие мы все-таки, – вспомнив, видимо, о покойном муже, Надежда Кирилловна тяжко вдохнула и приложила к глазам шелковый платок. Я поспешил отказаться. Денег у меня было не то чтобы много, но все же в гостинице я мог позволить себе куда более вольное житье, нежели то, что ожидало меня в омраченном трауром купеческом доме. В субботу уже огласят завещание, поэтому больших трат на проживание не предвиделось… – Вы только, пожалуйста, осторожнее по улицам ходите, – будто прочитав мои мысли о предвкушаемой трехдневной свободе, сказала Надежда Кирилловна. – Сейчас у нас в Замоскворечье воры объявились. Их и раньше-то довольно было, а сейчас и вовсе – как ни ночь, то где-то крики: «Караул! Грабят!» А будочным хоть бы что! Даже и не просыпаются, наверное… А вы, Михаил Иванович, и с виду примечательны, и мест здешних не знаете, и по молодости на многие, уж извините за прямоту, глупости способны! – Не беспокойтесь, тетушка! У меня лишь несколько поручений от матушки и ничего более, – я, бросив взгляд на Аглаю, молча сидевшую напротив меня, постарался сказать это спокойно и равнодушно. Хозяйка дома мне не ответила, только с сомнением пожала плечами и поставила перед собой чашку с горячим чаем. Потом она, вздохнув, начала бесконечно долгий, как мне показалось, разговор обо всех последних событиях. Помешивая сахар тонкой серебряной ложечкой, Надежда Кирилловна сопровождала свой рассказ ее монотонным постукиванием. Почти в такт ему за окном от налетавшего ветра в стекла бились ветви яблонь. – Петр Устинович и так-то крепостью здоровья в последние годы не отличался. Водянка его уже несколько лет беспокоила, слаб был, что греха-то таить… – тетушкина ложка завершила очередной круг, прочертив на чайной глади мгновенно исчезающий след. – А тут еще холера началась в Замоскворечье, вот нас с Аглаей и отправил Петр Устинович к матери моей – проведать старушку, да чтоб подальше были от всей этой заразы… Тетка повернулась к висящему на стене зеркалу, затянутому черным покрывалом, и всхлипнула, но потом, подавив дрожь в голосе, продолжила: – Письма от самого приходили ежедневно, и хоть холера его и не обошла, все же он писал мне, что почти поправился, болезный. Я даже врачу нашему записочку передала, так он меня уверил, что опасности и нет никакой, что только лишь слабость осталась, да и та несерьезная. Мы уже и в обратную дорогу засобирались, да тут и пришло известие, что хозяин-то наш преставился, – ложечка в теткиной руке задрожала и выбила об фарфоровый край чашки мелкую дробь. – Вот так бывает: кажется, болезнь отпустила уже, так ведь нет – если уж пришла забрать, то наверняка заберет.