— Почему? Слезы наворачиваются у меня на глаза, а голос дрожит. — В последнее время мы плохо ладили. — Но зачем ему уезжать? — Он считает, что так будет лучше. — И где он собирается жить? — В Хаддерсфилде. — Где? — В двух часах езды отсюда. — Когда я его увижу? — Не знаю. Думаю, не скоро. Он оставил адрес, по которому можно писать. — Не собираюсь я ему писать! Хочу его видеть, сейчас же! Мама крепко сжимает мою руку. Я понимаю, что, возможно, она лишь желает меня успокоить, но отчего-то это пугает меня еще больше. — Вы разведетесь? Родители Марка Ферна разошлись, и теперь он живет с мамой, а отца видит только по выходным. Это несправедливо… — Знаю, дорогая, знаю. Мама не может сдержать слез и плачет вместе со мной. Ее рука снова тянется к моей, но я отдергиваю ее, прежде чем она успевает меня коснуться. — Это несправедливо! — кричу я. — Почему он не дождался меня и не сказал все лично? — Наверное, побоялся, что не справится. — Я хочу жить с ним! Мама вздрагивает, ее глаза темнеют — она явно не ожидала от меня такого удара, а мне хочется нанести его в ответ на ту боль, которую она мне причинила. — Ты сможешь пожить с ним во время каникул, когда он обустроится на новом месте. Мой взгляд падает на стол, и я понимаю, что он накрыт на двоих. Не на троих, как раньше! Меня захлестывает гнев, и одним рывком я смахиваю на пол всю посуду и приборы. Они грохочут и разлетаются на осколки. Теперь мама выглядит напуганной. — Ненавижу тебя! Ненавижу! — кричу я, чтобы хоть как-то выплеснуть боль. — Зачем ты его отпустила? Это ты виновата! Выбегаю из комнаты и слышу ее шаги у себя за спиной. Не дожидаясь, пока она меня догонит, взлетаю по лестнице и захлопываю за собой дверь в спальню. Падаю на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, разражаюсь слезами. Она поднимается ко мне лишь через час и стучит перед тем, как войти. Я демонстративно отворачиваюсь, делая вид, что мне совершенно нет дела ни до нее, ни до приготовленного ею ароматного куриного пирога с подливкой. Слежу в зеркале, как мама ставит поднос на стол и поворачивается, чтобы уйти, не сказав ни слова. — Почему? — не выдерживаю я. — Ведь вы никогда не ссорились, все делали вместе, казались по-настоящему счастливыми… — Казаться — не значит быть. Вырастешь — сама поймешь. Можно прожить с человеком годы и искренне любить его, но так никогда по-настоящему и не узнать. Все это пустые фразы. Я чувствую, что она недоговаривает. — Почему ты не боролась? Ради меня! — Ничего, мы вместе, и у нас есть наш дом. Наша жизнь останется такой же, как прежде, я обещаю. — Нет! Без папы все будет не так! Мама открывает рот, чтобы возразить, но мне надоело ее слушать. Я закрываю глаза и не говорю больше ни слова, пока она не уходит. Потом беру со стола блокнот и пишу папе письмо, требуя, чтобы он немедленно вернулся домой или хотя бы позвонил. Я знаю, он меня послушает, ведь я его «единственная девочка». Сколько себя помню, он всегда меня так называл. Он не оставит свою «малышку» одну. Вечером мама надписывает конверт, наклеивает марку и обещает опустить письмо в почтовый ящик утром по дороге на работу. Если папа не позвонит завтра, я напишу ему еще раз. Пусть знает, что еще не поздно передумать и вернуться. Уверена, мама примет его без колебаний. Когда я ложусь в кровать, мама приходит снова, опускается рядом, обнимает меня, и мы тихо плачем вместе. Последнее, что я помню перед тем, как заснуть, — она целует меня в макушку и просит ее простить. — Пожалуйста, не надо ненавидеть меня, — шепчет она. — Не буду, — обещаю я. Что бы я ни наговорила ей в сердцах, я не могу ее ненавидеть. Она же моя мама. Глава 7 Мэгги Я не знаю, во сколько просыпаюсь, потому что еще несколько месяцев назад Нина лишила меня возможности следить за временем: забрала старые наручные часы и массивный хронометр в виде золотой кареты, когда-то принадлежавший моей матери, а потом перешедший мне по наследству (к слову, моей сестре Дженнифер достались фарфоровые статуэтки). Он стоял у меня в спальне на комоде, а однажды вечером, когда я вернулась из ванны, просто исчез, и Нина даже не потрудилась дать объяснение. Встаю не сразу. Ночь выдалась утомительной. Привычное вечернее чтение из единственного удовольствия превратилось в муку: одной рукой приходилось держать книгу, а другой — прижимать сломанные очки. Пружина, которую я достала из матраса, исчезла с прикроватной тумбочки, и я корила себя за неосмотрительность: надо было лучше прятать. Наверняка Нина решила наказать меня за своеволие, лишив последней оставшейся радости — чтения. Не спасает даже снотворное. Раньше, приняв таблетку, я сразу отключалась, однако с годами организм привык, и теперь этот препарат на меня не действует. К тому же, как минимум два раза за ночь я встаю, чтобы помочиться в ведро в углу, и уснуть потом — большая удача. Когда я сажусь, цепь, прикованная к щиколотке, гремит о половицы. Железо ударяется о голень, и я не могу сдержать проклятия. На ногах, пестреющих разноцветными гематомами, появится очередной свежий синяк. Чертовы кандалы! Конечно, за годы я к ним привыкла, но все равно иногда забываюсь. Потирая ушибленное место, медленно перекидываю обе ноги через край кровати и ощущаю пальцами ног прохладный деревянный пол. Шаркаю к окну, чтобы заступить на свой наблюдательный пост. Уж лучше жить в «вороньем гнезде» и обозревать окрестности с высоты, чем гнить в подвале, как червь под землей. В первый же день, когда я здесь проснулась, Нина сообщила, что стекло ударопрочное и звуконепроницаемое. Будто я могла добраться до него через плотные ставни. Сколько я ни старалась, ни стул, ни лампа не оставили на их поверхности ни одной царапины. Встаю, чтобы привести себя в порядок. Протираю лицо и тело влажными салфетками из полупустой пачки. После вчерашней ванны от кожи до сих пор пахнет апельсинами; ненавижу цитрусовые запахи, но они лучше, чем ничего. Снимаю ночнушку и достаю из шкафа розово-красное платье в цветочек. Трусы не ношу, равно как колготки и брюки, — цепь не позволяет. Вся моя нынешняя одежда либо натягивается через голову, либо обертывается вокруг талии. Меж тем в шкафу полно старых нарядов, которыми теперь интересуется моль, а не я. Уверена, Нина оставила их как едкое напоминание о прошлом, вместе с туфлями на каблуках, шалями, перчатками и пальто. Сейчас в моем гардеробе семь комплектов, по одному на каждый день недели. В пятницу я оставляю аккуратную стопку грязного белья за дверью и через день получаю его обратно, выстиранное и выглаженное. Всё как в отеле. Только съехать нельзя. На стене под самым потолком висит фотография моего мужа Алистера, наклеенная прямо на обои. Он улыбается в камеру. Когда я впервые здесь оказалась, не могла отделаться от ощущения, будто он за мной следит. Ненавижу такую назойливость. И его самого ненавижу. Однако длина цепи не позволяет добраться до фотокарточки. В первый же день я плеснула в нее апельсиновым соком, но она лишь немного пожелтела, приобретя оттенок сепии, словно была сделана сто лет назад. Собственно, в памяти наш брак ощущается столь же далеким… Накрываю стульчак полотенцем, чтобы приглушить запах вчерашних нечистот. Нина опорожняет ведро раз в два дня, я уже привыкла. Как-то в самом начале я разозлилась и попыталась выплеснуть содержимое на нее. Но запнулась о цепь, потеряла равновесие и залила пол. Нина хохотала до слез, а потом заявила, что ночевать мне придется с этой лужей — тряпку и моющее средство она принесла лишь на следующий день. Раньше она оставляла мне баллончик с освежителем воздуха, пока однажды я не попыталась ослепить ее, распылив едкую струю прямо в глаза. В последний момент ей чудом удалось увернуться. Теперь она приносит мне освежители воздуха для автомобилей — естественно, с запахом апельсинов. У нее есть две цепи разной длины, чтобы все время держать меня на привязи. Я не знаю точно, из какого металла они сделаны, но он явно очень прочный: я много раз пыталась сломать или разбить звенья — все впустую. Цепь крепится к ободу, закрепленному у меня на лодыжке с помощью висячего замка, словно со средневековых гравюр. Единственный ключ Нина всегда держит при себе. Дневная цепь крепится к металлическому стержню в центре комнаты, который, скорее всего, прикручен к балке под половицами. Ее длины хватает как раз, чтобы дойти до окна у одной стены и до двери у другой. Замок в спальню Нина не запирает. Знает, что выйти я все равно не смогу. Вторую цепь она использует, только когда мы вместе ужинаем. С ней я могу спуститься вниз, миновать лестничную площадку второго этажа и дойти до столовой, а также дважды в неделю принимать ванну у себя на чердаке. До следующего пролета и первого этажа ее длины не хватает. Открываю дверь. На коврике лежит новая книга и два пластиковых контейнера с едой. — Доставка в номер, — бормочу себе под нос. В маленьком контейнере — завтрак: два давно остывших тоста с маслом, консервированные фрукты и абрикосовый йогурт; в большом — зеленый банан, бутерброд с ветчиной и сыром, мандарин и пачка сырных крекеров. Столовых приборов нет — впрочем, как всегда. Я сажусь на кровать и приступаю к своей нехитрой трапезе: сначала съедаю тост, потом пальцами вылавливаю фрукты из банки и выпиваю йогурт. Скудный обед придется растягивать на целый день, ужин будет не скоро. Чем дольше я торчу у этого проклятого окна, тем больше напоминаю сама себе героя Джеймса Стюарта, прикованного к инвалидной коляске, из фильма Хичкока «Окно во двор». Как и он, я вынуждена проводить дни, шпионя за своими соседями. Только вот он стал свидетелем убийства, а я умираю сама, медленно и мучительно. И об этом никто не знает. Кроме моей дочери. «Когда между нами все пошло не так?» — спрашиваю я себя. Ответ мне не нужен. Я его знаю и в напоминании не нуждаюсь. Достаю новую книгу — «Комната» Эммы Донохью. Судя по аннотации на суперобложке, в ней идет речь о матери и сыне, запертых вместе в одной комнате. Знакомый сарказм. Нина любит этот сюжет и время от времени подкидывает мне книги о тех, кого долго удерживали против их воли или запирали в замкнутом пространстве. Например, биографии Анны Франк[8], Терри Уэйта[9], Джона Пола Гетти-третьего[10] и Нельсона Манделы[11]. Обычно сразу понимаешь, когда в новой книге рассказывается о способах побега — в ней не хватает страниц. Когда я подхожу к кровати, неожиданно замечаю под ней какой-то предмет. Показалось с недосыпу?.. Наклоняюсь и сразу узнаю деревянную памятную шкатулку, которую Алистер сделал Нине больше тридцати лет назад и даже написал ее имя на крышке золотыми буквами. Беру ее в руки и чувствую, как внутри перекатывается содержимое. Когда она здесь очутилась? Я миллион раз обыскивала эту комнату вдоль и поперек, ища способ сбежать, и не заметить ее не могла. Должно быть, Нина подложила ее сюда, когда я принимала ванну. Но где она ее выкопала? Я не видела ее много лет. Наверное, там же, где и остальные обломки прошлого, — в подвале… У меня сжимается сердце. Там, внутри, то, о чем я предпочла бы забыть. Думаю, Нина об этом догадывается, поэтому и принесла ее сюда. Петли тихонько скрипят, когда я открываю крышку, и первое, что бросается мне в глаза, — напоминание о том, как Нина впервые разбила мне сердце. Глава 8