— Так, несколько вопросов. Например, я не очень понимаю окончательный диагноз. Согласно заключению о вскрытии, она умерла от неходжкинской лимфомы, если быть точным, от лимфомы Буркитта. Но даже для лимфомы Буркитта опухоль росла слишком быстро и агрессивно. Не забудьте, за неделю до смерти пациентка, судя по всему, чувствовала себя прекрасно и была совершенно здорова. Думаю, есть все основания пересмотреть диагноз. — Он сделал паузу, улыбнулся и затем продолжил: — И конечно, родственников Миллисент не могут не беспокоить вопросы наследственности, которые, как вы понимаете, неизбежны при столь странном диагнозе. Последний аргумент произвел на Боумен довольно сильное впечатление, и ей пришлось позволить Айзенменгеру ознакомиться с документами. По правде говоря, ни одного наследственного фактора, с которым могла бы быть связана лимфома Буркитта, наука не знает, и Айзенменгер чуть не подпрыгнул от радости на стуле, увидев, что профессор медицины Боумен абсолютно несведуща в этом вопросе. Она, естественно, не стала обременять доктора доказательствами своего профессионализма, а только буркнула: — Вообще-то так не делается. У Айзенменгера не было ни желания, ни сил что-либо ей объяснять, да и сама надобность в объяснениях отпала. Мысль, которую пыталась выразить Боумен, можно было сформулировать примерно так: костьми лягу, а к документам не подпущу. Но ее желание поскорее выпроводить просителя за дверь ничуть не отменяло того факта, что этот надоедливый проситель имел полное право получить то, за чем пришел. Да, Айзенменгер имел на это право, во всяком случае, за последние несколько месяцев он научился не бояться не высказанных вслух угроз, а потому воспринял слова Боумен как свою полную и безоговорочную победу. Заведующая отделом сдалась. Она встала с кресла и со вздохом глубокого сожаления произнесла: — Ну что ж, хорошо. Необходимость уступить вызывала у нее раздражение. Она предложила Айзенменгеру пройти за ней. Глядя в спину Боумен, доктор не переставал поражаться, как этой маленькой, непривлекательной женщине удается источать столько желчи, создавая вокруг себя такую нервозную атмосферу. Айзенменгер чувствовал себя так, словно только что получил взбучку от эксцентричной учительницы начальных классов. Тем временем они миновали комнату секретаря и вышли в мрачный коридор с коричневыми стенами. Оглядывая полутемное подземное пространство, Айзенменгер подумал, что, наверное, отделения анатомической патологии во всем мире выглядят одинаково; многие виденные им были еще более старыми, но все равно оставались такими же безликими и лишенными человеческого тепла. — С чего вы собираетесь начать? Я попрошу сделать копию с ответа на запрос, а вы тем временем можете переговорить с доктором Хартманом. Айзенменгер кивнул в знак согласия. Его воображение уже нарисовало образ Хартмана — человека, вероятнее всего, безответственного и некомпетентного. Появление Айзенменгера, конечно, не доставит ему радости, однако доктор понимал, что этой встречи не избежать — не поговорить с Хартманом значило дать Боумен дополнительные козыри. То же самое касалось морга, куда ему также предстояло нанести визит. Он знал, что этот визит и разговор с персоналом — всего лишь пустая формальность: эти люди будут утверждать, что вскрытие проводилось по всем правилам, что они не виноваты, независимо от того, правда это или нет. Но Айзенменгер знал также, что, не сделав этого, он даст недоброжелателям повод обвинить его самого в нарушении установленного порядка. Получалось, что и посещение морга, и визит к Хартману не имели особого смысла — если в деле Миллисент Суит и были какие-то преднамеренные ошибки или заведомое искажение фактов, то крайне маловероятно, чтобы кто-то из причастных к нему лиц в чем-либо признался. Поэтому Айзенменгера интересовали лишь собственно результаты вскрытия. И еще обстоятельства гибели профессора Тернера, о чем он не замедлил упомянуть. Вероятно, спроси он у нее, страдает ли она геморроем, занимается ли сексом по-собачьи или еще что-нибудь в этом роде, вопрос дошел бы до профессора Боумен быстрее. Даже глядя ей вслед, Айзенменгер не мог не заметить, насколько озадачило ее упоминание о смерти Тернера. — Ради всего святого, какое это имеет отношение к вашему делу? — Тон, которым она произнесла эти слова, выдавал ее опасение быть уличенной в некомпетентности, а то и профнепригодности. — Никакого, — ответил доктор совершенно спокойным тоном, как будто и не заметил растерянности Боумен. — Всего-навсего совпадение. Они ведь с Миллисент Суит работали вместе и потом в течение двух недель оба скончались от рака. — Он разбился, упав с крыши дома. Легкость, с которой она ответила на его весьма двусмысленное замечание, удивила Айзенменгера. — Конечно. Я имел в виду… — Да, у него был рак, — перебила его Боумен, и Айзенменгер уловил в ее уверенном голосе типичные для руководителя нотки снисходительного высокомерия. — Полагаю, у него был наследственный полипосис. С этими словами она резко развернулась на каблуках и свернула в боковое ответвление коридора. Она проделала это столь стремительно, что Айзенменгер ничего не успел ей ответить. Он догнал ее, и после еще одного поворота они оказались в другом коридоре, ничем не отличимом от предыдущего. Айзенменгер окончательно потерял ориентацию и в пространстве, и во времени, почувствовав себя отброшенным на несколько мгновений в прошлое. Едва он подумал об этом, как справа открылась дверь и из-за нее, переговариваясь вполголоса, показались молодой человек и девушка. Их разговор то и дело прерывался сдавленным смехом. Парочка прошла мимо, и Айзенменгер заметил, с какой злостью Боумен посмотрела им вслед. Он не сразу узнал девушку, с которой едва не столкнулся в узком коридоре. И только увидев ее профиль, он сообразил: — Белинда! Девушка вскинула голову. На ее лице, вероятно, появилась бы широкая улыбка, если бы она не увидела рядом с Айзенменгером Патрицию Боумен. — О, здравствуйте, доктор! Спутник Белинды, сочтя, что достоинство и осмотрительность мужчины неразделимы пред лицом Господа, коротко поклонился начальнице и быстро ретировался. — Вы знакомы? — с явным неудовольствием спросила Боумен. Увидев, что девушке по какой-то причине не хочется отвечать на этот вопрос, Айзенменгер пояснил: — Когда-то мы работали вместе. Боумен наморщила лоб, потом сообразив, изрекла: — Ах да, колледж Святого Бенджамина. Обратившись к Белинде, Айзенменгер сказал: — Увидимся позже. Выпьем чего-нибудь и поболтаем, ладно? Девушка, улыбнувшись, кивнула. Перед тем как расстаться, она наградила Боумен ядовитым взглядом, больше похожим на плевок. Айзенменгер остался наедине с заведующей, которая смотрела на него так, словно он только что сознался в принадлежности к запрещенной секте. Чтобы чем-то заполнить неловкую паузу, он произнес: — Белинда отличный патологоанатом. На что Боумен удивленно молвила: — Да неужели? — и двинулась в сторону морга. Они нашли Хартмана в его кабинете. Боумен не удосужилась постучать, и, возможно, поэтому их появление застало его врасплох. Хартман сидел, положив руки на стол и уткнувшись лицом в ладони. Со стороны это выглядело так, будто он пребывал в глубоком горе или же смертельно устал. О Хартмане Айзенменгер не знал ничего. Он поискал сведения о нем на сайте «Кто есть кто в медицине» и не нашел ничего такого, что делало бы Марка Хартмана сколь-либо значимой фигурой: никаких наград, научных званий и серьезных постов в прошлом. Разумеется, это не означало, что он никудышный специалист, вполне возможно, патологоанатом он превосходный, тем не менее отсутствие регалий в его возрасте наводило на определенные мысли. Обзвонив бывших коллег, Айзенменгер и от них не узнал ничего — никто слыхом не слыхивал ни о Марке Хартмане, ни о его научных работах. Одним словом, никакой информации — ни положительной, ни отрицательной. В представлении Айзенменгера Хартман был неким прозрачным существом, дыркой; имя его благодаря занимаемой им должности было известно, но оно ничего не говорило о его профессиональных качествах. Когда Боумен представила Айзенменгера, тот улыбнулся и протянул руку, пробормотав при этом: — Добрый день, коллега. В ответ Хартман тоже изобразил на лице некое подобие улыбки, но как-то быстро сник. Его ладонь оказалась влажной и теплой, а рукопожатие вялым. Айзенменгер понимал, что нельзя судить о человеке по одному лишь рукопожатию, но предчувствовал трудный и малоприятный разговор. Едва он разжал пальцы, Хартман опустил руку и замер с таким безнадежным видом, словно на шее у него болтался обрывок петли. — Я обещала доктору Айзенменгеру любую помощь, какая ему потребуется. — Боумен произнесла эту дежурную фразу так, что даже дураку стало бы ясно: обещанная помощь явно выходила в ее понимании за рамки христианского долга. — Дело это нудное, но бояться нам нечего. Возможно, ей-то и нечего было бояться, тогда как реакция Хартмана на ее слова оказалась весьма странной. Он прикрыл глаза — в какой-то момент Айзенменгеру даже показалось, что Хартман вот-вот упадет в обморок, — а придя в себя, начал медленно меняться в лице, пока не побледнел как полотно. — Конечно нет, — пролепетал он, и Айзенменгер услышал в его словах не столько согласие, сколько отчаяние. Елена еще накануне вечером составила расписание на предстоящий день и теперь радовалась тому, что может спокойно работать. Однако этому мешали ее собственные чувства, разобраться в которых ей никак не удавалось. В ее жизни было что-то не так, однако, признавшись себе, что это связано с появлением Айзенменгера, она не могла определить, что именно изменил в ней этот человек. Но и просто отмахнуться от переполнявших ее мыслей и чувств как от чего-то малозначительного она была не в силах — эти мысли и чувства оказались весьма приятными. Она боролась с ними, отдавая все силы работе с бумагами за старым дубовым столом в кабинете отца. Впрочем, вскоре она вздохнула, выпрямилась и, опустив голову, нахмурилась. Эмоции победили. Елена была слишком умна, чтобы отрицать очевидное: она влюбилась. За годы, прошедшие со дня смерти ее родителей и последующего самоубийства брата, она научилась избегать ситуаций, предполагавших проявление сильных чувств. Такое эмоциональное затворничество не было следствием обдуманного решения — скорее оно явилось результатом глубокой душевной травмы. После тяжелой утраты, которую ей довелось испытать, Елена долго не могла обрести душевное равновесие; она разорвала все внешние связи, стерла из памяти воспоминания о некогда близких ей людях, сжалась в комок, стараясь как можно реже напоминать миру о собственном существовании, исключила из своей жизни все, что выходило за рамки интеллектуальной сферы. Только благодаря такому отречению от мира она выжила, но эта цена оказалась слишком дорогой. Елена знала, что некоторые коллеги в разговорах между собой одаривают ее не слишком лестными эпитетами. Самыми ходовыми выражениями в этих разговорах были «фригидная» и «лесбиянка». Впрочем, понять этих людей было нетрудно: чувствуя себя, мягко говоря, обескураженными после очередной неудачной попытки соблазнить красивую женщину, они тем самым пытались хоть как-то восстановить свою оскорбленную гордость. Впервые оказавшись мишенью этих злобных выпадов, Елена почувствовала себя совершенно опустошенной. Впоследствии, несмотря на неоднократное повторение подобных историй, она так и не научилась хладнокровно на них реагировать. Она никак на могла примириться с человеческой низостью и коварством. Почему они не могут понять, что, если женщина не стремится прыгнуть в постель к первому встречному, это вовсе не означает, что с ней что-то не так? Так она вела затворническую жизнь и была вполне счастлива. Не каждому, много раз повторяла она себе, необходим секс. Просто мужчины, встречавшиеся на ее пути, не соответствовали ее представлениям о спутнике жизни, только и всего. Джон Айзенменгер соответствовал им почти идеально, этого Елена не могла не признать. Рядом с ним она чувствовала нечто такое, чего не испытывала прежде ни с одним мужчиной. Поначалу это увлечение тревожило ее, заставляя проводить в раздумьях целые часы. Она заключила, что причина ее симпатии к доктору отчасти кроется в его сдержанности — так мало мужчин, способных принять тот факт, что не всякая женщина легкодоступна и готова сдаться при первом же натиске; между тем Айзенменгеру каким-то образом удавалось совмещать несовместимое — вызывать к себе интерес и принимать как должное видимое отсутствие подобного интереса у Елены. Со своим незаурядным умом и восприимчивой душой, в которой читались следы пережитой им трагедии, Джон казался Елене воплощением лучших человеческих качеств. Такой человек не мог не притягивать. К сожалению, обстоятельства их знакомства и все последующие события не способствовали развитию сколь-либо серьезных отношений между ними. Гибель жены, произошедшая на глазах у Джона, и та нарочитая театральность, с которой она была обставлена, надломили и его душу. Следствием этого стало охлаждение возникшей между ним и Еленой дружбы. После смерти Мари Айзенменгер замкнулся в себе, и его непробиваемое молчание стало для Елены знаком того, что все кончено. Она улыбнулась своим мыслям и горько рассмеялась про себя. Что за пара душевных калек! А теперь в ее жизни появился Аласдер. И как раз в тот момент, когда в ее отношениях с Джоном наметился некоторый прогресс, когда ее былые сокровенные желания только-только начали осуществляться. Аласдер, с которым она была знакома не более трех часов, сумел за столь короткое время добиться невозможного: он заставил Елену хотеть его. Желание было слабым, едва ощутимым, но Елена чувствовала, что оно есть, и это ее смущало. Как такое могло случиться? Конечно, Аласдер был столь же обходителен с ней, как и Айзенменгер в начале их знакомства. Тогда Джон вызвал у Елены столь сильное восхищение, что она готова была слегка опустить щит, которым отгородилась от мира, чтобы пристальнее вглядеться в своего нового знакомого. И даже если Аласдер продвинулся на шаг дальше, то различие между двумя ситуациями было невелико. Он был явно умен, но, вспоминая, как Джон работал над раскрытием убийства, как ему удавалось разглядеть то, чего не замечали более опытные специалисты, Елена не могла не признать, что здесь Айзенменгер мог дать Аласдеру несколько очков вперед. Аласдер и Джон одинаково уважительно держались по отношению к ней, были в равной мере образованны и оба обладали легким характером. Рассуждая объективно, приходилось признать, что разницы между ними не было почти никакой. Однако был еще и субъективный взгляд на вещи. Если Елена и видела в новом знакомом преимущества перед Айзенменгером, то замечала их той далекой от рассудка и логики частью своего сознания, которой не пользовалась уже много лет, словно забыв о ее существовании. Она не была уверена, что рада возрождению этой почти умершей стороны своей натуры, однако игнорировать новые для себя ощущения уже не могла. Айзенменгер привел Белинду в крошечный паб в полукилометре от больницы. Девушка предлагала посидеть в баре медицинской школы, но доктор нашел его слишком людным. — Что ты думаешь о Хартмане? — спросил он, когда они расположились за столиком. В ответ на вопрос доктора Белинда рассмеялась, и это само по себе говорило о многом. — Белинда, мое мнение о твоем шефе никак не повлияет на его положение, — поспешил заверить девушку Айзенменгер. — Ты знаешь, по какой причине я здесь? Она смутилась: — Младшему персоналу ничего официально не сообщали, но поговаривают, что на Хартмана поступила жалоба. Ее нежелание говорить было понятным. Патолог, как и любой другой практикующий врач, периодически сталкивается с жалобами в свой адрес, равно как и с необходимостью проверять жалобы на своих коллег. У каждого, кто варится в этом котле, инстинкт самосохранения рано или поздно неизбежно начинает превалировать над профессионализмом, подумал Айзенменгер. — Не совсем так, — сказал Айзенменгер. Он заказал себе пинту горького (по крайней мере, никому не пришло в голову назвать его лучшим пивом), Белинда же остановила свой выбор на апельсиновом соке. Паб постепенно наполнялся людьми и, соответственно, шумом, теплом и дымом. — Речь идет об одном конкретном случае. Не о жалобе, а о запросе. Девушка вздохнула с облегчением: — О каком? — Аутопсия. Случай Миллисент Суит. Насколько я знаю, по нему проводилось внутреннее расследование.