Цыганята встретили нас у выхода и попросили взять сороку себе, так как их остановят еще не раз. Мама была в восторге, и мы повезли сороку домой. Сорока любила маму. Она сидела у нее на плече, когда та находилась на кухне или работала в своем сарае, а затем устремлялась к загону и дразнила пони, опускаясь на их спины. Она пикировала на папу, когда он садился почитать «Таймс» после обеда, взмахами крыльев приводя страницы в движение, пока они не оказывались разбросанными по иолу. – Проклятая птица! – кричал отец, размахивая руками и прогоняя ее прочь. – Тед, вставай и сделай что-нибудь полезное, – говорила мама. – Эта птица дает знать, что тебе надо поработать в саду. А вы, Рики и Линди, добегите-ка до викария и узнайте, не можете ли вы ему чем-нибудь помочь. Кроме Девона, где проходили наши летние каникулы в семье отца, мы также ездили в Норфолк к маминой сестре Клэр Хоар. Я решил, что когда вырасту, хочу быть похожим на тетю Клэр. Она была близким другом Дугласа Бейдера, первоклассного летчика второй мировой войны, потерявшего обе ноги при падении самолета. Тетя Клэр и Дуглас владели старым бипланом, на котором вместе летали. Иногда забавы ради тетя Клэр прыгала с парашютом с борта самолета. Она выкуривала около двадцати небольших сигар в день. Гостя у нее, мы плавали в мельничном пруду позади сада. Дуглас Бейдер отстегивал протезы и тащил себя в воду. Бывало, я убегал с этими искусственными ногами и прятал их в камыше у края воды. К тому времени Дуглас вытаскивал себя на берег и пускался за мной в погоню: его руки и плечи были чрезвычайно сильными, и он мог ходить на руках. Когда его держали как военнопленного в Колдице, он совершил два неудачных побега, после чего нацисты конфисковали его протезы. – Ты такой же плохой, как нацисты, – рычал он, быстро перемещаясь на руках подобно орангутангу. Тетя Клэр была такой же предприимчивой, как мама. Она близко к сердцу приняла информацию о положении уэльских горных овец, которым тогда угрожала опасность вымирания как биологического вида, и купила несколько этих черных овец. Она, в конечном итоге, развела большое стадо и сумела лишить их звания «вымирающих». Затем организовала фирму, которую назвала the black sheep marketing company и начала продавать керамику с изображением черных овец. Кружки с нанесенным по периметру детским стишком «Бе-е, бе-е, черная овечка» стали довольно хорошо продаваться. Благодаря тете Клэр вскоре все деревенские пожилые женщины вязали из черной овечьей шерсти платки и свитера. Она очень много сделала, чтобы создать торговую марку Black Sheep, и добилась успеха: спустя сорок лет марка по-прежнему конкурентоспособна. Несколькими годами позже, когда я только основал компанию Virgin Music, мне позвонила тетя Клэр:«Рики, ты не поверишь. Одна из моих овец начала петь». Сначала у меня слегка помутился рассудок, но это было именно то, что можно было от нее ожидать. – Что она поет? – спросил я, представляя себе овцу, поющую:«Давай, крошка, разведи-ка огоньку». – «Бе-е, бе-е, черная овечка». конечно, – огрызнулась на меня тетя Клэр. – Я тотчас же хочу сделать запись. Вероятно, овца не сможет сделать это в студии, поэтому не мог бы ты выслать сюда несколько звукооператоров? И им бы лучше поторопиться, поскольку она может перестать петь в любой момент. В тот же день толпа звукооператоров отправилась в Норфолк с 24-трековой передвижной студией, и запись поющей овцы тети Клэр была сделана. Они также собрали целый хоровой ансамбль из овец, уток и кур, и мы выпустили сингл «Бе-е, бе-е, черная овечка». В чартах он поднимался до четвертого места. Моя дружба с Ником была основана на привязанности, но в ней присутствовал также и сильный элемент состязательности. Я был полон решимости все делать лучше, чем он. Однажды летом Нику на день рождения подарили совершенно новенький велосипед. Мы немедленно решили спуститься на нем к реке Ран. Ты на скорости несешься прямо со склона, в последний момент резко тормозишь и с заносом останавливаешься у края берега настолько близко к реке, насколько возможно. Это была исклю­чительно соревновательная игра, а я ненавидел проигрывать. Поскольку это был его велосипед. Ник поехал первым. Его занос делал ему честь, велосипед описал окружность таким образом, что заднее колесо остановилось в футе от воды. Обычно Ник старался побудить меня выкинуть что-нибудь даже более невероятное, но на этот раз он пытался меня остановить. – Ты не можешь сделать это лучше, – сказал он. – Мой занос был идеален. Я думал иначе. Меня переполняла решимость сделать занос лучше, чем это сделал Ник. Я поднял его велосипед на склон и направил к реке, бешено крутя педалями. Когда я достиг берега, стало очевидно, что мне не совладать со скоростью, и у меня нет шанса остановиться. Как в калейдоскопе, я увидел открытый рот Ника и выражение ужаса на его лице. Я попытался затормозить, но было слишком поздно. Я перекувырнулся вверх тормашками и упал в воду, велосипед пошел под воду где-то ниже меня. Меня снесло течением вниз, но в итоге я сумел выкарабкаться на берег. Ник ждал меня, переполненный яростью. – Ты потерял мой велосипед! Это подарок на день рождения! Он был настолько вне себя, что всхлипывал от бешенства. Он снова толкнул меня в воду. – Тебе бы, черт возьми, лучше найти его, – кричал он. – Я найду, – лопотал я. – Все будет хорошо. Я выужу его из воды. – Чертовски хорошо постарайся. Два часа я нырял на дно реки и ощупывая грязь, водоросли и камни вокруг в надежде найти велосипед. И нигде не мог его найти. Ник сидел на берегу, обхватив колени руками, и свирепо смотрел на меня. Он был эпилептиком, и я находился с ним пару раз во время припадков. Сейчас он был в бешенстве, и я надеялся, что гнев не вызовет еще один. Но, в конце концов, когда я так озяб, что с трудом мог говорить, а руки окоченели и кровоточили от ударов о скалы на дне реки, Ник сжалился. – Пошли домой, – сказал он. – Ты никогда не найдешь его. Мы побрели домой, и я старался подбодрить его: – Мы купим тебе другой. Велосипед стоил больше двадцати фунтов, а это составляло почти месячный доход от продажи маминых коробочек под салфетки. Когда нам было по восемь лет, нас с Ником разлучили. Это случилось, когда я был отправлен на пансион в Скейтклифскую подготовительную школу, которая находилась в Грейт Виндзор-парке. В первую ночь в Скейтклифе я лежал без сна, слушая посапывание других мальчиков в спальне, и чувствовал себя крайне одиноким, несчастным и напуганным. В какой-то момент мне стало плохо. Ощущение нарастало так быстро, что я не успел подняться с кровати и побежать в уборную, меня вырвало, и я запачкал все свое постельное белье. Позвали школьную распорядительницу. Вместо того, чтобы посочувствовать, как сделала бы моя мама, она отругала меня и заставила убирать самому. До сих пор помню унижение, испытанное тогда. Очевидно, мои родители считали, что делают правильно, отправив меня сюда, но в тот момент я мог чувствовать только смятение и чувство обиды, и еще ужасный страх. Через пару дней мальчик пригласил меня в свою постель поиграть в «кое-что». В первый же мой приезд домой на выходные среди прочих событий, о которых я рассказал родителям, было и то, что происходило под простынями. На это папа спокойно сказал:«самое лучшее – не заниматься этим». и это было в первый и последний раз в моей жизни. Моего папу отправили в школу-интернат в этом же возрасте, так же, как и его отца. Это был традиционный способ для мальчика моей среды получить образование, воспитать независимость и уверенность в своих силах, то есть научиться крепко стоять на ногах. Я поклялся, что никогда не отправлю своих Детей в школу-интернат раньше, чем они сами ни примут такое решение. На третьей неделе пребывания в Скейтклифе я был вызван в кабинет директора и поставлен в известность, что нарушил некое правило. Оказалось, я зашел на участок со специально посеянной травой, чтобы забрать футбольный мяч. Я должен был наклониться и получить по заднему месту шесть ударов прутом. – Брэнсон, скажи: спасибо, сэр, – произнес директор нараспев. Я не верил своим ушам. Спасибо – за что? – Брэнсон, – директор поднял свой прут, – я предупреждаю тебя. – Спасибо… сэр. – У тебя будут проблемы, Брэнсон. – Да, сэр. Я имею в виду, нет, сэр. И они всегда у меня были. В восемь лет я еще не умел читать. В действи­тельности, у меня были дислексия и близорукость. Несмотря на то, что я сидел на передних партах, я не мог читать того, что было написано на доске. Только после двух семестров кто-то догадался проверить мое зрение. Но даже когда я видел, буквы и числа совершенно ничего не значили для меня. В те дни дислексия не считалась проблемой или, точнее говоря, это была проблема только того, кто ею страдал. Поскольку никто и не слыхивал о ней, неспособность читать, писать или произносить слово по буквам для всех остальных учеников и учителей означала лишь одно: ты либо ленивый, либо глупый. В подготовительной школе тебя наказывали и за то, и за другое. Скоро меня начали бить раз или два в неделю. Причиной могла быть плохая классная работа или ошибка в дате битвы при Гастингсе. Дислексия была проблемой всю мою школьную жизнь. Сейчас, хотя мое правописание все еще хромает, благодаря тренировке на концентрацию внимания я сумел преодолеть худшее. Возможно, проблемы, вызванные дислексией в ранние годы, развили мою интуицию: когда кто-то присылает мне деловое предложение в письменной форме, прежде чем остановиться на конкретных фактах и цифрах, я обнаруживаю, что у меня уже есть мысленный образ изложенного на бумаге. Однако спасительную отсрочку наказаниям давало то, что было за пределами класса: у меня были способности к спорту. Трудно переоценить значение спорта в английских частных закрытых учебных заведениях. Если ты показываешь высокие спортивные результаты, ты – школьный герой: старшие мальчики не будут задирать тебя, а учителя – заваливать по всем предметам. Я очень стремился преуспеть в спорте, вероятно, потому что это было единственной возможностью выделиться. Я стал капитаном команд по футболу, регби и крикету. Каждый день, когда в расписании был спорт, я выигрывал несколько кубков в беге с барьерами и спринте. Как раз накануне своего одиннадцатилетия, в 1961 году, я выиграл все гонки. Я даже решил заняться прыжками в длину. Никогда раньше я не показывал хорошего результата в прыжке в длину, но на этот раз решил просто рискнуть. Быстро разбежался, оттолкнулся от деревянной доски и высоко взлетел в воздух. После моего приземления на песок учитель подошел и пожал мне руку: это был новый рекорд школы Скейтклиф. В то лето мои родители и Линди сидели в белом шатре и хлопали в ладоши всякий раз, когда я, не успевая вернуться на свое место, шел получать очередной кубок. В следующем осеннем семестре я играл в футбол против другой местной школы. Я описывал круги вокруг защитника и уже забил один гол, потом поднял руку и крикнул, чтобы мне дали мяч. По нему ударили, и он перелетел через нас обоих. Я повернулся и устремился за мячом, завладел им и прилагал усилия, чтобы забить гол, когда защитник догнал меня и сбил с ног, выполнив блокировку. Моя нога была перехвачена и оказалась под ним, а сам он упал поперек меня. Я услышал ужасный крик, за какую-то долю секунды пронеслась мысль, что он пострадал, пока не сообразил, что это я сам. Он скатился с меня, а я увидел свое колено, согнутое под невероятным углом. Мои родители всегда учили нас смеяться, когда больно; так, пока я наполовину смеялся, но большей частью истошно кричал, меня вынесли с поля и доставили к школьной распорядительнице, которая и отвезла меня в больницу. Боль остановил только укол. Я сильно повредил хрящ правого колена, нужна была операция. Мне дали общий наркоз, и я впал в беспамятство. Очнувшись, я обнаружил себя на улице. Я по-прежнему лежал на своей больничной койке, и медсестра держала капельницу над моей головой, но моя кровать, подобно еще нескольким, была выставлена наружу. Я думал, что сплю, но медсестра объяснила, что во время операции в больнице случился пожар, и все пациенты были эвакуированы из помещения на улицу. Я поехал домой на несколько дней, чтобы окончательно выздороветь. Лежа в постели, я смотрел на свои серебряные кубки, стоявшие на каминной полке. Врач сказал, что очень долго я не смогу играть ни в какие спортивные игры. – Не переживай, Рики, – сказала мама, вбежав в комнату после того, как ее покинул врач. – Подумай о Дугласе Бейдере. У него вообще нет ног, а он играет в гольф, летает на самолете и все такое. Ты ведь не хочешь валяться в постели целый день, ничего не делая, не правда ли? Худшим из последствий моей травмы было то, что она незамедлительно выявила, насколько плохи мои дела с учебой. Я был последним по каждому из предметов, и было очевидно, что мне не сдать экзамены. Меня отправили в другую школу, специально натаскивающую учащихся к экзамену. Она находилась на морском побережье Суссекса и называлась Клиф Вью-хаус. Здесь не было спорта, который отвлекал бы мальчиков от беспощадной и обычно безнадежной задачи – подготовки к общим вступительным экзаменам. Если ты не умел писать или складывать, или не мог запомнить, что площадь круга равна π r ., решение принималось просто: тебя будут бить, пока ты не сумеешь и не запомнишь. Я постиг все это ценой неуклонной дисциплины и задней части моего тела, которая была сине-черного цвета. У меня могла быть дислексия, но мне не было прощения. Если я выдавал неверный ответ, это значило, что я буду бит или мне предстоит писать бесконечные строчки прописей в качестве наказания. Я рос, чаще отдавая предпочтение битью, – это, по крайней мере, занимало меньше времени. Там не было никаких игр, не считая утренней пробежки. И точно так же, как за любую провинность в классе, здесь нас подстерегали наказания почти на каждом шагу: заправили постели не так, как положено; бежали там, где следовало идти; разговаривали, когда надо было молчать или просто обувь грязная. Существовало столько вещей, которые можно было сделать «не так». и хотя мы знали о большинстве из них, допускали, что почти каждую неделю будем наказаны за какой-нибудь проступок, о котором еще не подозреваем. Моим единственным утешением была восемнадцатилетняя дочка директора школы Шарлотта. Похоже, я ей нравился, и конечно, был в восторге от того, что из всех мальчиков именно я привлек ее внимание. Вскоре установился определенный порядок наших встреч. Каждую ночь я, бывало, вылезал из окна своей спальни и крался к ее спальне в доме директора. Однажды, возвращаясь к себе через окно, я с ужасом обнаружил, что один из учителей наблюдает за мной. На следующее утро я был вызван в кабинет директора. – Что вы делали, Брэнсон? – спросил он. Единственный ответ, который пришел мне на ум, был наихудшим из всех: – Меня застали но пути в свою спальню из комнаты вашей дочери, сэр. Ясно, что родителям сказали забрать меня на следующий же день. Тем же вечером, не представляя, как можно иначе избежать гнева родителей, я написал предсмертную записку, в которой говорилось, что я не смог выдержать позора исключения. Я написал на конверте, что письмо должно быть открыто не раньше следующего дня, но передал письмо мальчику, который, я знал, не сможет утерпеть, чтобы не открыть его немедленно. Очень, очень медленно я вышел из здания и прошел через школьную территорию по направлению к отвесным скалам. Когда я увидел толпу учителей и мальчиков, бросившихся за мной в погоню, то сбавил скорость настолько, чтобы они могли поймать меня. Им удалось стащить меня со скалы, и исключение было отменено. Родители спокойно восприняли эту историю. На моего папу, похоже, произвело впечатление, что Шарлотта была «очень красивой девочкой». 2. Ты или отправишься в тюрьму. или станешь миллионером 1963-1967 После того, как школа по натаскиванию к экзаменам сослужила свою службу, вогнав меня в требуемый шаблон, я переехал в Стоу, в большую элитную частную школу на 800 мальчиков в графстве Бакингемшир. Там я лицом к лицу столкнулся с неприглядной картиной.«Дедовщина» была еще в ходу – застарелый обычай, когда младшим мальчикам предписывалось быть на побегушках и оказывать мелкие услуги старшим, по сути: быть их слугами. Задирание было в порядке вещей. Твой авторитет, а значит, и возможность избежать домогательств, в большей степени зависел от умения забить гол или выбить шестерку. Игры были не для меня: колено давало о себе знать всякий раз, когда я пытался бегать. Поскольку я также был не способен справляться с учебными заданиями, то очень быстро оказался среди аутсайде­ров. Быть вне спортивных команд и занимать последнее место в классе по успеваемости не дает никаких шансов. Создавалось впечатление, что все слож­ные задачи, которые родители ставили передо мной, были теперь неактуальны. Я нашел убежище в библиотеке, куда приходил каждый день, и начал писать роман. Я находился в самом чудесном месте, окруженный роскошью кожаных книжных переплетов и двумя глобусами, глядя поверх декоративного озера, в которое последний из старших учеников нырнул и никогда больше не выныривал. То, что я писал, было самыми невероятными сексуальными фантазиями, которые я только мог себе вообразить. Разумеется, все эти ошеломляющие эротические истории повествовали о молодом парне, который не мог играть в спортивные игры из-за травмы колена, но которого поддержала, а затем блестяще и умело соблазнила молодая школьная экономка родом из Скандинавии. В моих грезах она обычно подкрадывалась сзади, когда он работал в библиотеке… Но о каких бы невероятных сексуальных приклю­чениях я ни мечтал, к моему огорчению, за многие мили от Стоу не было ни одной девушки, не говоря уже о том, чтобы она была из Скандинавии, а нашей экономке было шестьдесят. Пописывая прозу и выводя каракули все быстрее и быстрее, я познакомился с Другим постоянным посетителем библиотеки – Джонатаном Голланд-Джэмсом. В сравнении с большинством мальчиков из Стоу Джонни был невероятно практичным и искушенным, очень начитанным и ошеломляюще осведомленным в искусстве. Он приехал из Лондона, где его родители были знакомы с журналистами и писателями: когда Джонни читал Private Eye[6], он знал половину упоминавшихся в нем людей. Его мама была преуспевающим драматургом. Именно благодаря Джонни начал расти мой интерес к миру прессы, и я начал думать, что хотел бы быть журналистом. В середине семестра я прочел школьное объявление о конкурсе эссе, который назывался Приз Гэвина Максвелла среди юниоров[7] и был учрежден автором, выпускником школы из Стоу. Я моментально отложил в сторону свой порнографический роман и написал короткий рассказ, который и был удостоен приза. Роль сыграло, должно быть, полное отсутствие конкурентов. Гэвин Максвелл, автор «Круга чистой воды»[8]. прибыл в Стоу, чтобы вручить приз. Он привез с собой Гэвина Янга, военного корреспондента Observer, автора написанного позже «Медленного парохода в Китай»[9]. После церемонии но дороге в Суррей они подбросили меня до Шэмли Грин. Я поддерживал с ними отношения. Они поощряли меня, отчасти, думаю, потому, что я им нравился. Но даже когда они поняли, что у меня другие наклонности, они все равно остались добрыми и заботливыми друзьями. После получения приза мой английский начал улучшаться, и в списке успеваемости я поднялся с двадцать первого места на третье. Я все еще был восемнадцатым по латинскому языку и последним по математике, физике и химии.«Он очень старается, но сталкивается с большими трудностями в понимании даже простейших математических приемов, и это распространяется на любую новую изучаемую тему». говорилось в одном из итоговых семестровых отчетов. Как-то на Пасху я решил последовать маминому примеру и заработать денег. Вопреки невысокому мнению школы о моих математических способно­стях я увидел возможность заработать на выращивании рождественских елок. Тогда мы переехали из одной части Шэмли Грин в другую, из Истедз Коттедж в Тенъярдз Фам, которая представляла собой небольшой участок земли с беспорядочно выстроенным зданием и множеством подсобных помещений и сараев. Я зашел к Нику, чтобы предложить принять участие в моем проекте. Он тоже был на каникулах, его школа находилась в Йоркшире. План был таков: посеять 400 семян елей на поле в Тенъярдз Фам. Через год к Рождеству они выросли бы, по меньшей мере, на 4 фута и их .можно было бы продать. Мы договорились всю работу выполнять вместе и прибыль поделить поровну. В ту Пасху мы проложили борозды на земле и посеяли 400 семян на поле Тенъярдз Фам. Мы подсчитали, что если все они вырастут до шести футов, можно заработать по £2 на каждой елке, то есть, общая сумма составит £800 против £5 наших первоначальных затрат на семена. Этим же летом мы пошли проверить наши деревья. Мы нашли один или два крохотных побега, которые виднелись на поверхности; все остальные были съедены кроликами. Мы решили взять реванш и ужасно отомстить: множество кроликов было застрелено и шкура с них снята. Мы продали тушки местному мяснику по шиллингу за каждую, но это было, конечно, совсем не £800. которые мы планировали получить. На следующее Рождество брату Ника подарили волнистого попугайчика. Это подало мне идею для другого грандиозного бизнес-проекта: разведения волнистых попугаев! Для начала я рассудил, что смогу продавать их в течение всего года, а не две недели перед Рождеством. Я определился с ценами и просчитал, как быстро они смогут размножаться и насколько дешев мог быть их корм, Я убедил папу построить огромный вольер. На последней школьной неделе я написал папе и поделился с ним своими финансовыми выводами:«Осталось всего несколько дней до каникул. Ты заказал материал, который может понадобиться для нашей гигантской клетки? Я думаю приобрести волнистых попугаев по льготной цене, взять их у Джулиана Кальона. Если магазины продают их по 30 шиллингов, то он может брать их, скажем, за 17. мы бы покупали их у него по 18 или 19 шиллингов, что принесло бы ему доход, а нам помогло бы сэкономить по 10 шиллингов за птицу. Что ты думаешь об этом?»