Видно было, что Коффель подвыпил, и все слушали его улыбаясь. У Рихтера вытянулось лицо, он поджал губы и не сразу нашелся, что ответить, но немного погодя сказал: — Э, да чего только не сделаешь во имя любви к правам человека[10], к богине Разума и таксам на продовольствие[11], особенно когда тебя подбадривает правоверная гражданка! — Замолчите, господин Рихтер! — крикнул Кротолов. — Господин доктор такой же добрый немец, как и вы, а женщина, о которой вы говорите, не зная ее, — превосходная женщина. Доктор Якоб только выполнил свой долг, спасая ей жизнь; как вам не совестно подстрекать наших людей против бедной беззащитной больной! Да это безобразие! — Я-то замолчу, если найду нужным, — кричал Рихтер, в свою очередь. — Что вы раскричались?.. Уж не сказать ли, будто французы одержали победу! Тут к щекам и вискам Кротолова прилила кровь, он ударил кулаком по столу и уронил стаканы. Он вскочил, но тут же снова уселся и сказал: — Я имею право радоваться победе старой Германии уж во всяком случае не меньше, чем вы, господин Рихтер, ибо я старый немец, каким был мой отец, и дед, и все Кротоловы. — Вот уже два века мы славимся в селении Анштат умением разводить пчел и добывать кротов, не то что кухари Сальм-Сальма; у них-то одно и ведется из рода в род — шляются вместе со своими господами по Франции да только и делают, что вращают вертела да лизоблюдничают. При этих словах весь зал разразился хохотом, а Рихтер, видя, что большинство против него, счел за благо присмиреть и спокойно ответил: — Никогда я не шел ни против вас, ни против доктора Якоба. Наоборот, я знаю, господин доктор человек честный и искусный в своем деле. Но все же в такой день каждый добрый немец должен радоваться. Поймите же, ведь это не просто победа — это конец пресловутой республике, единой и неделимой. — Как, как? — закричал старый Шмитт. — Конец республике? Вот так новость! — Да, она не продержится и полгода, — уверенным тоном заявил Рихтер. — От Кайзерслаутерна французы будут отброшены до Хорнбаха, от Хорнбаха — до Саарбрюккена, до Меца, а там и до самого Парижа. Во Франции нас поддержит множество друзей. Дворянство, духовенство и все порядочные люди за нас. Они только и ждут нашу армию, чтобы поднять голову. Ну, а что может сделать вся эта голытьба, завербованная где попало, без офицеров, без дисциплины, когда перед ней несокрушимая армия испытанных солдат, которые наступают в боевом порядке под командованием старой военной аристократии! А у кучки этих сапожников нет ни единого генерала, нет даже настоящего боевого капрала! Я вас спрашиваю, что могут сделать крестьяне, нищие, все эти санкюлоты[12], как они сами себя называют, когда на них пойдут Брауншвейг, Вурмзер и сотни других испытанных полководцев, закаленных всеми опасностями Семилетней войны? Да, они будут разбиты, будут гибнуть тысячами, как кузнечики по осени. Тут все согласились с Рихтером, и многие говорили: — Ну, в добрый час! Вот что значит язык хорошо подвешен! Мы сами уже давно так думаем. Кротолов и Коффель молчали, но старый Адам Шмитт, усмехаясь, качал головой. Помолчав, он положил трубку на стол и сказал: — Господин Рихтер, вы прямо гадательная книга. Великолепно предсказываете будущее. Но все это не так уж ясно для остальных, как для вас. Я-то готов поверить, что военная аристократия рождена для того, чтобы производить генералов — ведь дворяне-то и на свет появляются уже в звании капитанов. Но время от времени бывает, что генералы выходят из крестьянства, и они не из худших, потому что стали генералами благодаря собственной доблести. А республиканцам, по-вашему — простофилям, иной раз все же приходят в голову хорошие мысли. Например, у них установлено так, что первый встречный может стать фельдмаршалом, если только он отважен и даровит. Поэтому все солдаты сражаются прямо как исступленные. Они стоят насмерть, а в наступление кидаются, как пушечное ядро; ведь каждый может повыситься в чине, если отличится, стать капитаном, полковником, а то и генералом. Немцы нынче сражаются за своих господ, а французы — чтобы от господ освободиться, в этом тоже большое различие. Я наблюдал за ними в окошко со второго этажа, из дома папаши Димера, прямо против водоема. Видел, как они отбивали атаки гусар и улан — ничего не скажешь, славные атаки! И я был вне себя от удивления, господин Рихтер, когда якобинцы устояли. А на их командира — широколицего лотарингского крестьянина с маленькими кабаньими глазками — было любо смотреть. Одеждой он не щеголял — не то что прусский майор, — зато держался на своем коне так спокойно, будто ему наигрывали песенку на кларнете. В конце-то концов все они отступили, это верно, но на них шла целая дивизия, и оставили они на поле боя только свои ружья, патронные сумки и убитых. Поверьте мне, господин Рихтер, армия с такими солдатами многое может совершить. Старая военная аристократия неплоха, но молодые воины ее перерастают, — так молодые дубки вырастают из-под старых деревьев и подменяют старые, когда те гибнут. Не думаю, что республиканцы, как вы говорите, ничего не добьются. Они и теперь доблестные солдаты, а если у них появятся один-два генерала, то берегись! И напрасно вы воображаете, будто это невозможно: ведь из миллиона двухсот — миллиона пятисот тысяч крестьян выбор больше, чем из десяти — двенадцати тысяч дворян. Может быть, воины будут не так изящны, зато покрепче. Старый Шмитт передохнул. Все его слушали, и он продолжал: — Вот возьмем, к примеру, меня. Да если б мне повезло и родился я в той стране, вы что ж думаете, так я и был бы Адамом Шмиттом, сержантом гренадерского полка, получал бы пенсион в сто флоринов за шесть ранений и пятнадцать походов? Ну нет, эту мысль оставьте! Или я сложил бы где-нибудь свою голову, или был бы теперь командиром, полковником, а то и генералом Шмиттом в отставке и получал бы две тысячи талеров. Когда отвага помогает тебе всего достичь, то отвагу ты в себе найдешь. Ну, а ежели и при отваге ты не поднимаешься выше сержантского чина и только дворянам поможешь больших чинов нахватать, тогда шкуру свою крепко бережешь. — А образование? — крикнул Рихтер. — Выходит, вы ни во что не ставите образование? Разве человек неграмотный сто́ит герцога Брауншвейгского, человека высокоученого? Тут Коффель, обернувшись, сказал спокойным тоном: — Правильно, господин Рихтер, образование — это полчеловека, а пожалуй, и три четверти. Вот почему республиканцы бьются насмерть: они хотят, чтобы их сыновья получили образование, как и дворяне. Отсутствие образования ведет к нищете, нищета порождает дурные наклонности, плохое поведение, а дурные наклонности порождают все пороки на свете. Вот самое тяжкое преступление сильных мира сего: они лишают простых людей образования, чтобы дворянство было всегда выше, а это все равно как если бы власть имущие выкалывали глаза людям, появляющимся на свет, чтобы потом попользоваться трудами слепцов. Бог покарает правителей за такие прегрешения, господин Рихтер, ибо он справедлив. И, если республиканцы проливают свою кровь, как они говорят, во имя того, чтобы больше так на земле не было, все верующие, которые думают о жизни вечной, должны их поддержать. Вот как говорил Коффель и добавил, что, если б его родители могли дать ему образование, он, наверно, не был бы бедняком, а быть может, стал бы человеком полезным, гордостью Анштата. Каждый думал, как он, и многие стали переговариваться: — Кем бы мы были, если б получили образование? Да разве мы глупее других? Нет, небо всем ниспосылает ласковый свет и благодатную росу. У нас были хорошие задатки, мы стремились к справедливости, но нас оставили во мраке невежества из корыстного расчета, чтобы удержать нас на самом дне. А те-то хотят возвыситься, мешая другим расти, — да это подлость! И тут я задумался о том, как дядюшка Якоб старается пристрастить меня к чтению книги господина Бюффона; я горячо раскаивался, что недостаточно прилежно занимаюсь. Господин Рихтер, видя, что все против него, и не зная, как ответить на справедливые речи Коффеля, только пожал плечами, словно хотел сказать: «Вздумали дурни важничать! Вот бы проучить их как следует!» Итак, все понемногу утихомирились, и Кротолов заказал еще бутылочку вина, как вдруг из-под стола раздалось глухое рычанье. И мы увидели, что около Сципиона вертится Макс, огромный рыжий пес господина Рихтера. У Макса была короткая шерсть, желтоватые глаза, приплюснутый нос, выступающие ребра, длинные уши, а хвост торчал, как сабля. Собака была большая, поджарая, мускулистая. У Рихтера было заведено так: он охотился с ней целыми днями, а есть ничего не давал под предлогом, что хорошая охотничья собака должна испытывать голод, тогда будет хорошо чуять дичь и бежать по следу. Макс все хотел обойти Сципиона сзади, но Сципион оборачивался, подняв высоко голову и ощерясь. Взглянув на Рихтера, я увидел, что тот исподтишка науськивает свою собаку. Папаша Шмитт тоже заметил это и крикнул: — Господин Рихтер, зря вы науськиваете собаку. Пес-то у нас солдатский, прехитрый, все уловки воинские знает. Ваша-то, может, и из аристократов, да берегитесь, как бы наша ее не придушила. — Придушить мою собаку! — воскликнул Рихтер. — Да моя-то сожрет десяток таких паршивых шавок. Двинет разок клыком и переломит ей хребет! Услышав это, я хотел было удрать вместе со Сципионом, так как Рихтер продолжал науськивать своего великана Макса и все со смехом обернулись — поглазеть на схватку. Я чуть было не расплакался, но дедушка Шмитт положил мне руку на плечи, тихонько говоря: — Оставь… оставь, не бойся, Фрицель. Говорю тебе, наша собака в политике смыслит… а чужая — дура, не видавшая видов. — И, обернувшись к Сципиону, он все повторял: — Смирно… Смирно… Сципион не шевелился; он стоял у окна, задом к стене, подняв голову. Его глаза сверкали из-под длинной курчавой шерсти, усы подергивались, в уголке ощеренной пасти белел острый-преострый клык. Рыжий великан приближался, наклонив голову; шерсть на его тощей спине вздыбилась. Оба рычали. Но вот Макс прыгнул, собираясь вцепиться в горло Сципиону. И тотчас же послышались три-четыре раза подряд короткие отчаянные взвизги. Дело в том, что Сципион припал к земле, и рыжий пес, промахнувшись, вцепился в кудрявую шерсть, покрывавшую голову нашего пуделя. И в тот же миг Сципион вонзил клык в лапу врага. Надо было слышать, как жалобно взвыл Макс, надо было видеть, как он, хромая, бежит под столами. Он с быстротой молнии удирал между рядами ног, и от его пронзительного визга звенело в ушах. Рихтер вскочил, рассвирепев, и чуть было не бросился на Сципиона, но в тот же миг Кротолов схватил свою палку, стоявшую у дверей, и крикнул: — Господин Рихтер, кто виноват, что он укусил вашего недотепу? Вы науськивали свою собаку — теперь, возможно, она искалечена. Вот вам урок. А старый Шмитт, смеясь до слез и усадив Сципиона у своих колен, кричал: — Я-то хорошо знал, что ему известны все военные уловки. Ха-ха-ха! Мы одержали победу! Все присутствующие хохотали, вторя ему; а разозленный Рихтер сам прогнал свою собаку пинками на улицу, чтобы не слышать ее визга. Хотелось бы ему прогнать и Сципиона, но все восхищались смелостью и природной смекалкой нашего пуделя. — Ну, — воскликнул Кротолов, поднимаясь, — идем, Фрицель. Пора тебе получить то, за чем ты пришел. Приветствую вас, господин Рихтер, собака у вас знаменитая. Гредель, пометь-ка на доске две бутылки. Шмитт и Коффель также поднялись, и мы вышли все вместе, довольные и веселые. Сципион не отставал от нас: он понимал, что без нас ему тут не ждать ничего хорошего. Когда мы спустились с лестницы, Шмитт и Коффель повернули направо, к большаку, а мы с Кротоловом свернули влево, пересекли площадь, направляясь в Крапивный переулок. Кротолов шагал впереди, по привычке согнув спину, подняв одно плечо выше другого, то и дело выпуская большие клубы дыма и тихонько посмеиваясь, должно быть, над поражением Рихтера. Вскоре мы подошли к маленькой дверце, ведущей в подвал — в его жилье. Он стал спускаться по ступеням, говоря мне: — Идем, Фрицель, идем. Оставь собаку на улице — в моей конуре места маловато. И верно, это была настоящая конура. Два крохотных оконца на уровне земли выходили на улицу. Было темно. В глубине еле виднелась большая кровать и деревянная лестница; ветхие скамейки, стол, загроможденный пилами, щипцами, гвоздями; шкаф, украшенный двумя тыквами; под потолком — жерди, на которых была подвешена конопля: из нее делала пряжу бабка Бербель, мать Кротолова. Силки всех видов лежали на ветхом навесе в нише, серой от пыли и паутины. Шкурки куниц, белодушек, ласок во множестве висели на стенах; одни были вывернуты наизнанку, другие, еще не выделанные, были набиты соломой для просушки. Негде было повернуться. В чудесную пору юности сотни раз видел я эту картину летом и зимой, в погожую и ненастную пору, при отворенных и закрытых окошках. И я всегда представляю себе там нашего Кротолова: он сидит перед низеньким столом, возится со своими силками. Щека у него оттопырена, губы сжаты. А рядом, у печки, старая Бербель, желтая, как лимон. Чепчик из конского волоса сдвинут у нее на затылок, ее маленькие сухие руки с черными ногтями, в толстых синеватых венах с утра до вечера прядут. Иногда она поднимает свое маленькое лицо, испещренное морщинами, и смотрит на сына с довольным видом. Но в тот день Бербель была не в духе: едва мы вошли, как она крикливым голосом принялась бранить Кротолова, упрекая его за то, что он якобы проводит жизнь в кабаке, только и думает, как бы выпить, не помышляя о завтрашнем дне. Все это была напраслина, но Кротолов не прекословил, ибо знал: все, что ни скажет мать, до́лжно выслушивать безропотно. Под крики старой Бербель он не спеша открыл поставец, достал с самой верхней полки объемистую глиняную миску, покрытую глазурью. Соты, белые как снег и полные золотистого меда, возвышались в ней ровными рядами. Он поставил миску на стол, вынул два изрядных куска, положил на тарелку, блестевшую чистотой, и сказал: — Фрицель, вот отменный мед для французской дамы. Для больных нет ничего полезнее меда в сотах: во-первых, он вкуснее, а во-вторых, свежее и для здоровья лучше. Я положил деньги на край стола. Бербель обрадовалась и протянула было за ними руку, но Кротолов деньги мне вернул: — Нет, нет, за мед я ничего не возьму, спрячь деньги в карман, Фрицель, да возьми тарелку. А свою миску оставь здесь; я ее принесу вам нынче вечером или завтра утром. Старуха, как видно, рассердилась, поэтому он добавил: — Скажешь госпоже француженке, Фрицель, что мед ей прислал в подарок Кротолов, с радостью прислал, слышишь?.. от чистого сердца… потому что она женщина достойная. Не забудь, так и скажи: достойная. Слышишь? — Да, да, все ей передам непременно. До свиданья, бабушка Бербель, — сказал я, открывая дверь. Она ответила мне резким кивком головы. Скаредная старуха помалкивала из уважения к дяде Якобу, но нелегко было ей видеть, как мед отдают даром. Кротолов проводил меня за дверь, и я пошел домой, очень довольный всем случившимся. Глава одиннадцатая ОКОЛО церкви я увидел Ганса Адена — он шел кататься по замерзшей канаве, запрятав руки в карманы по локоть. Ганс обернулся и крикнул: — Фрицель! Фрицель! Он подошел и, первым делом посмотрев на медовые соты, спросил: — Это вам? — Нет, это для госпожи француженки, для питья. — Хотел бы я заболеть и очутиться на ее месте! — сказал он, с выразительным видом облизывая свои пухлые вывороченные губы. Потом он спросил: — Что ты делаешь после обеда? — Да еще не знаю. Пойду погулять со Сципионом. Он взглянул на собаку и, почесывая поясницу, сказал: — Слушай, хочешь, пойдем ставить силки позади навозных куч у почтовой конюшни? Там много воробьев и зеленушек. Они водятся вдоль живой изгороди, под навесами и в деревьях возле почтовой станции. — Конечно, хочу, — ответил я. — Тогда приходи сюда, к паперти. Вместе и отправимся.