, что тут происходит? — Командир! Как вам известно, на последнем переходе у меня не осталось ни капли водки, — ясно и четко ответила она. — И, когда мы прибыли сюда, я первым делом обежала все селение в поисках водки — разумеется, за плату. Но люди прячут все, и вот только полчаса тому назад я обнаружила еловую ветку[5] над дверью этого человека. Капрал Мерло, стрелок Цинциннат и барабанщик Гораций Коклес следовали за мной — мне на подмогу. Входим, спрашиваем вина, водки — словом, чего-нибудь спиртного, но у него, сторонника императора, ничего не нашлось для нас. Он прикинулся глухим, притворился, что не понимает нас. Тогда стали все обыскивать. Облазили все углы и наконец во дворе, в глубине дровяного сарая, за целой грудой хвороста обнаруживаем вход в погреб. Мы могли бы с ним расправиться, но вместо этого спустились в погреб. Нашли там вино, сало, квашеную капусту, водку. Наполняем бочонки, берем сало и спокойно несем все наверх. Только мы появились, кабатчик, до тех пор тихо сидевший в комнате, завопил как сумасшедший, разорвал ассигнации, которые я ему дала, схватил меня за руку и стал трясти изо всех сил. Цинциннат положил ношу на стол, взял этого верзилу за шиворот и отшвырнул к окну его логова. Тут-то и явился сержант Лафлеш. Вот и все, командир. Рассказав об этом, она отошла и стала позади всех. И сейчас же к командиру, размахивая руками, приблизился сухопарый человечек. Шляпа сползла ему на ухо, он держал в руке длинную трость с медным набалдашником в форме луковицы. Он сказал: — Командир, то, о чем вам доложила гражданка Тереза, вызывает чувство негодования, какое испытал бы всякий, очутившись нос к носу с имперцем, лишенным гражданского чувства и намеренным… — Хватит, хватит, — перебил его командир, — для меня достаточно объяснения гражданки Терезы. — И, сдвинув брови, он обратился по-немецки к Иозефу Шпику: — Скажи-ка, уж не хочешь ли ты, чтобы тебя расстреляли? А для этого тебя требуется лишь отвести в твой сад. Да знаешь ли ты, что бумажные деньги республики дороже золота тиранов? Слушай, на этот раз я тебя помилую ввиду твоей несмышлености. Но, если ты еще раз спрячешь припасы и при оплате откажешься от ассигнаций, я прикажу тебя расстрелять на площади в селении, в пример другим. Ну, марш отсюда, остолоп! Он скороговоркой, но отчетливо выпалил эту краткую отповедь, затем, обернувшись к маркитантке, сказал: — Вот и хорошо, Тереза. Теперь наполняй свои бочонки. Сопротивляться он больше не будет. Эй, пропустите его! Все вышли во главе с Терезой и с Иозефом в хвосте. Меж тем совсем рассвело. Командир встал, сложил карту и спрятал в карман. Затем он подошел к окну и стал смотреть на селение. Мы с дядей смотрели в другое окошко. Было, вероятно, часов пять утра. Глава третья ВСЮ ЖИЗНЬ я буду помнить притихшую улицу, заваленную телами спящих. Спали вповалку — кто вытянувшись, кто свернувшись клубком и положив голову на мешок. Как сейчас перед глазами — грязные ноги, изношенные подошвы, залатанная одежда, смуглые молодые лица и старческие морщинистые щеки, сомкнутые веки, широкополые шляпы, выцветшие эполеты и помпоны, дырявые шерстяные одеяла с обтрепанной красной оторочкой, серые шинели, солома, разбросанная по грязи. И глубокий тихий сон после форсированного марша, нерушимый покой, подобный смерти, и голубоватый предутренний свет, смутно озаряющий всю картину, и бледное солнце, вставшее в тумане, и домики с широкими соломенными кровлями. Домики смотрят темными оконцами, а вдали по обе стороны селения, на Альтенберге и Реепокеле, над виноградниками и конопляными полями, на фоне неба, среди меркнущих звезд, сверкают штыки часовых. Нет, никогда не забыть мне это необычайное зрелище! Тогда я был слишком мал, но такие воспоминания вечны. Наступал день, и картина оживала. Вот кто-то, подняв голову, оперся на локоть и осматривается, затем позевывает и снова укладывается спать. Рядом вдруг вскочил старый солдат; он стряхивает с себя солому, надевает войлочную шляпу и складывает изодранное одеяло. Другой скатывает плащ и приторачивает к мешку. Третий вытаскивает из кармана обломанную трубку и высекает огонь. Те, кто уже встал, собираются в кучку, о чем-то толкуют, другие присоединяются к ним, притопывая ногами — пробирает утренний холодок. Костры, горевшие на улице и на площади, уже угасают. Напротив нас, на небольшой площади, был водоем; несколько республиканцев, расположившись у желобов, заросших мохом, умывались, балагуря и смеясь, несмотря на холод; другие припали губами к желобу. Распахивались двери домов, и оттуда выходили солдаты, пригнувшись, чтобы высокими шапками и заплечными мешками не задеть низкую притолоку дверей. Почти у всех во рту дымились трубки. Направо от нашего амбара, перед харчевней Шпика, стояла тележка маркитантки. Тележка, прикрытая холстом, была о двух колесах, наподобие тачки. Ручки лежали на земле. Мул под ветхим шерстяным чепраком в красную и синюю клетку вытянул из нашего амбара порядочный клок сена и степенно жевал, полузакрыв глаза с проникновенным видом. Напротив маркитантка чинила мальчишечьи короткие штаны, то и дело наклоняясь и заглядывая под навес. А там барабанщик Гораций Коклес, Цинциннат, Мерло и какой-то рослый веселый парень, тощий и сухопарый, сидя в ряд верхом на снопах сена, расчесывали и приглаживали друг другу косы, поплевывая на руки. Во главе восседал Гораций Коклес. Он напевал песенку, а его товарищи вполголоса повторяли припев. Около них, припав к двум ветхим бочкам, спал барабанщик — мальчишка лет двенадцати, светло-русый, как я; он особенно интересовал меня. За ним-то и наблюдала маркитантка, и, вероятно, это его штаны она чинила. Носишко его покраснел от холодного ветра, рот был полуоткрыт. Он прильнул спиной к бочкам, обхватив рукой барабан, а барабанные палочки были засунуты за ремни. На его ногах, покрытых клочками соломы, растянулся огромный пудель, перепачканный грязью, — он согревал мальчика. Собака ежеминутно поднимала голову и смотрела на него, как бы говоря: «Очень бы мне хотелось обежать деревенские кухни!» Но мальчик не двигался. Крепко же он спал! Кое-где вдали лаяли собаки, и пудель позевывал: видно, ему очень хотелось к ним присоединиться! Вскоре из соседнего дома вышли два офицера, стройные, молодые; мундир сидел на них как влитой. Когда они проходили мимо нашего дома, командир крикнул: — Дюшен, Рише! — Здравия желаем, командир! — сказали они, поворачиваясь. — Посты на месте? — На месте, командир. — Ничего нового? — Ничего нового, командир. — Через полчаса выступаем. Вели бить сбор, Рише. А ты, Дюшен, иди сюда. Один из офицеров вошел в дом, другой пошел под навес и что-то сказал Горацию Коклесу. Я смотрел на пришедшего. Командир велел принести бутылку водки; они начали пить, как вдруг до нас донесся какой-то гул: били сбор. Я бросился к окошку. Стоя перед пятью барабанщиками — маленький барабанщик стоял крайним слева — и подняв палку, Гораций Коклес отдавал приказ выбивать дробь. Опять поднималась палка, и опять выбивалась дробь. Республиканцы стекались со всех деревенских улочек. Они строились в два ряда перед желобами. Сержанты начали перекличку. Нас с дядей поразил порядок, царивший в этом войске. На перекличке солдаты отвечали так быстро, что казалось, со всех сторон поднимается какой-то рокот. У всех были ружья, и все держали их вольно — кто на плече, кто у ноги, прикладом в землю. После переклички наступила глубокая тишина. Из каждого отряда отделились несколько человек во главе с капралом и отправились за хлебом. Гражданка Тереза запрягала своего мула в тележку. Через несколько минут команда вернулась с караваями хлеба в мешках и корзинках. Началась раздача. Когда республиканцы пришли в селение, они поужинали и теперь засовывали хлеб друг другу в мешки. — Вперед! — крикнул командир бодрым голосом. — В путь! Он взял шинель, перекинул ее через плечо и вышел, не сказав нам ни слова на прощание. Мы решили, что навсегда расстались с ними. Когда командир выходил, пришел бургомистр — он попросил дядю Якоба не мешкая навестить его жену: она заболела, увидев республиканцев. Дядюшка с бургомистром ушли. Лизбета уже расставляла по местам стулья и подметала горницу. Издали доносилась команда офицеров: — Марш вперед! Звучали барабаны. Маркитантка покрикивала на мула: — Го, го! Батальон двинулся в путь. Но вдруг на околице раздался какой-то страшный треск. Стреляли из ружей — раздавались залпы и одиночные выстрелы. Республиканцы уже сворачивали на улицу. — Тревога! — крикнул командир. Он приподнялся на стременах и вглядывался в даль, напрягая слух. Я снова бросился к окошку. Люди насторожились. Офицеры, выйдя из рядов, обступили командира, который о чем-то с живостью говорил. Вдруг из-за угла появился солдат. Он бежал с ружьем на плече. Еще издали он кричал, запыхавшись: — Командир! Хорваты! Хорваты сняли сторожевой пост! Они уже близко! Командир услышал это, обернулся и поскакал во весь опор вдоль батальона, растянувшегося по дороге. — Построиться в каре! — кричал он. И сейчас же офицеры, барабанщики, маркитантка отступили к водоему, а роты скрестились, как в карточной игре; за минуту они образовали каре из трех шеренг — водоем оказался в центре. И почти тотчас же улицу наполнил ужасный шум: это были хорваты, под ними дрожала земля! Словно сейчас я вижу, как они появляются из-за угла улицы, вижу их плащи — они полощутся за спинами хорватов, как знамена! Хорваты неслись с саблями наголо, так наклонившись в седле, что почти не видно было их худых смуглых лиц с длинными рыжеватыми усами. Очевидно, дети бывают одержимы дьяволом, ибо я не убежал, а остался и смотрел во все глаза, ожидая сражения. Правда, было очень страшно, но любопытство превозмогло. Пришло время смотреть и содрогаться. Хорваты были уже на площади. В тот же миг раздался приказ командира: — Огонь! А потом — громовой залп, а потом — только шум в ушах. Та сторона каре, что была обращена к улице, выстрелила одновременно. С дребезгом посыпались стекла из окон нашего дома. В комнату ворвались клубы дыма вместе с осколками картечи. Запахло порохом. Волосы у меня стояли дыбом от страха, но я все смотрел и сквозь сизый дым видел, как хорваты, стоя в стременах, скакали вперед на небольших лошадях, отскакивали назад и снова скакали вперед, словно собирались подмять каре. А сзади силы их всё прибывали и прибывали с диким ревом: — Vorwärts! Vorwärts![6] Среди конского ржания и неумолчного крика прозвучал приказ командира: — Вторая шеренга, огонь! Голос его был так спокоен, словно он беседовал у нас в комнате. Раздался новый громовой залп. Посыпалась штукатурка, с кровель покатилась черепица, небо и земля словно смешались воедино. Лизбета, забившаяся в уголок в кухне, так пронзительно визжала, что даже сквозь весь этот шум были слышны ее визгливые вопли, словно кто-то давал пронзительные свистки. После пальбы взводами начался беглый огонь. Теперь было видно, что только вторая шеренга стреляла, опускала ружья и вновь поднимала. Солдаты первой шеренги опустились на колено и наставили на врага штыки, а третья шеренга заряжала ружья и передавала их второй. Хорваты вертелись вокруг каре, ударяя наотмашь длинными палашами. То с кого-нибудь падала шапка, то падал человек. Один из хорватов пришпорил лошадь и скакнул так далеко, что перепрыгнул через все три шеренги и упал посреди каре. Тогда командир республиканцев бросился к нему и, яростно ударив острием сабли, так сказать, пригвоздил его к крупу лошади; затем командир выдернул саблю, окровавленную до самой рукоятки. Я похолодел от ужаса и хотел было убежать, но только я поднялся, как хорваты круто повернули и ускакали, оставив на поле боя множество человеческих тел и лошадей. Лошади пытались подняться и снова падали. Пять-шесть всадников, придавленные трупами лошадей, старались освободить ноги; другие ползали на четвереньках, обливаясь кровью, и, поднимая руки, кричали жалобным голосом: «Французы, пощадите!» — они боялись, что их убьют. Иные испытывали такие нестерпимые муки, что, не выдержав, умоляли их прикончить. Большинство лежало недвижимо. Тут я впервые понял, что такое смерть: люди две минуты тому назад были полны сил и жизни и яростно стреляли в своих врагов, нападали на них, как волки, — теперь же они лежали вперемежку, недвижимые, как придорожные камни. Ряды республиканцев тоже поредели. Были и трупы, лежавшие ничком на земле, были и раненые с окровавленными лбом и щеками; они перевязывали себе головы платками, положив ружья у ног и не покидая боевых рядов. Товарищи помогали им затянуть потуже платки и надеть поверх повязок шапки. Командир сидел верхом на коне перед водоемом, его треугольная шляпа с перьями была сдвинута одним углом на затылок; он держал саблю в руке, и по его приказу шеренги смыкались. Перед ним выстроились в линию барабанщики, а поодаль, около водоема, стояла маркитантка со своей тележкой. Хорваты трубили отступление. На повороте улицы они остановились. Там, за углом общинного дома, их ждал дозорный — виднелась лишь голова его лошади. Раздавались редкие выстрелы. — Огонь прекратить! — приказал командир. И все смолкло. Лишь издали доносились звуки трубы. Тогда маркитантка изнутри обошла ряды, раздала солдатам водку, а семь-восемь рослых молодцов пошли с котелками к бассейну за водой, чтобы напоить раненых, жалобно просивших пить.