* * * [2] Вообще, я искренне надеюсь, что первая встреча Лиссая и Сиптаха не станет и последней тоже. Я не уверена, что за много лет простоя в конюшне Сиптах смог набраться опыта в "специальности". Мотивация от других — это хорошо, но пятьсот миль — это все-таки пятьсот миль. * * * Мы по очереди спустились в колодец. Ну как спустились, — спрыгнули, уповая на удачу, заверения Гординиуса и оставшиеся у меня бутылочки с кровью, — ибо времени на обвязывание веревками не было. Впрочем, всё оказалось очень душевно: бывший срединный колодец шел не вертикально вниз, а с быстро появившимся уклоном-дугой. Мы будто съехали по горке-аттракциону. Я была последней. Перед нырком я успела криво и крупно начертать (волшебством) на ближайшем осколке стены: "Господин Терпение! Малёк и компания затусили в вонючем аналоге преисподней", — надеясь, что Полынь поймёт, а чужак подумает на какую-нибудь пустынную шпану, буде такая тут водится. Внизу меня встретила полная темнота и сосредоточенное, напряженное сопение четырех носов. Вздохнув, я потратила еще немного магии, чтоб наколдовать световую звезду. Выяснилось, что мы стоим в тоннеле, таком же смальтово-стеклянном, убегающем вдаль. А еще в свете звезды стало видно, что Кадия настороженно замерла с выставленным мечом — хвала небу, я не на него скатилась; Лиссай снова достал свое металлическое оружие; а Йоукли стоит в полуприсяде, готовая к чему угодно. Ну и Гординиус, все еще связанный, уже куда-то намылился — мелко, бесшумно семеня прочь, как дриада… — Ты меня достал! — взвилась я, увидев это безобразие. Альбинос вздрогнул и поспешил оправдаться: — Я к стене! Надо закрыть колодец! — Как это сделать? — Видишь печатку срединников? Нажми! — взволнованно сглотнул волшебник. То ли меня боялся, то ли отвратительных гортанных воплей, раздающихся сверху — кажется, каннибалы недоумевали, куда делась их гарантированная, казалось бы, добыча. На стене тоннеля, действительно, виднелась печать в виде семиконечной звезды на боевом щите. Я вдавила рисунок в стену — сработало! Пусть механизму и пара тыщ лет… Над нами, там, где еще угадывался рассеянный дневной свет, раздался шорох и скрежет, быстро заглушивший крики каннибалов. — Лепестки колодца закрылись, — заискивающе пояснил Гординиус, явно не пребывающий в восторге от своего положения в наших рядах. — Откуда вы знаете про механизм? — спросил Лиссай. — Я… Я работаю в Мудре последние годы. — Да ты трудяга, Горди! — хмыкнула я. — И в Мудре работаешь. И в Иджикаяне. И на госпожу Тишь. Альбинос вздрогнул. — Да-да, — безжалостно продолжила я. — Мы знаем её имя. Мы знаем, что дети из Тернового замка — это Виры. Мы знаем, что ты играл чудную роль лодочника Харрона, поставщика ваших террористических недотеневиков… Теперь наша беседа будет куда содержательнее, чем в пещере у Дахху, что не может не радовать. И, кстати, вопрос первый: с какой это радости ты очнулся раньше срока? У альбиноса явно кончились фокусы. Или силы сопротивляться. Он по стеночке осел на пол туннеля и, прикрыв глаза, обреченно, на одной ноте пробубнил: — Тишь вшила мне в щеку вторую капсулу. Для раннего пробуждения. Она придумала эту формулу в прошлом году, в тюрьме. — Умничка, Гординиус, — кивнула я. — Продолжим в том же духе. И я села на пол напротив альбиноса. Ребята, подумав и переглянувшись, присоединились. На протяжении всего допроса — хвала небу, в этот раз он удался вполне, — в голове моей набатом стучал один и тот же вопрос: где, прах его побери, Полынь? ГЛАВА 27. Карьерные мытарства господина Сая Общая боль легко связывает людей, даже легче, чем общая радость. Но что хорошего может принести союз, построенный на боли? И что будет, если боль одного вдруг утихнет? Философ Зандудий Гординиус смертельно устал. Это было видно. Альбинос полулежал, прижавшись затылком к стеклянной стене туннеля, и даже забыл попросить нас развязать ему руки. А сам никто не предложил — враг же, ну. Я сидела напротив, изредка подбрасывая ему вопросы. Впрочем, это и не требовалось: волшебника, что называется, прорвало. Вот что он рассказал. ИСТОРИЯ ГОРДИНИУСА САЯ Гординиус считал, что уж кому-кому, а ему в жизни не повезло по полной программе. Началось всё паршиво — детским домом, а закончилось вообще в пустыне. В середину впихнулись годы, проведенные в Башне Магов — сияющие, полные надежд на будущее, а потому особенно горькие в ретроспективе. В детстве Гординиус был очень «пробивным». Он знал: если такой, как он, хочет чего-то достигнуть, ему придётся впахивать втройне. И не гнушаться некоторых не вполне добродетельных методов. А еще — выправить самооценку, чтоб любовью к себе от него шибало за версту. Потому что стойкое ощущение собственной ничтожности только в сказках вознаграждается сторицей. В жизни все по-другому. Если ты в себя не поверишь, то остальные тем более не станут. Делать им нечего, ага. Когда Гординиус поступил в Башню магов, он расслабился. Решил, что теперь всё "на мази". Он был уверен, что после выпуска станет Шептуном. Лесной департамент привлекал альбиноса своей однозначной положительностью. Горди думал: будущая должность, преисполненная благости, как бы сразу смоет все его предыдущие невзгоды и грешки. А что может быть лучше, чем из плохого стать хорошим? Все будут его любить. Здорово. Но чародейская комиссия не разглядела в нём «славного парня». Наоборот. Дескать, ты такой колючий, так легко ступаешь по головам, так изящно втаптываешь моральные принципы ради оценок — езжай-ка ты в Иджикаян, Гординиус, и будь там посольским магом: слушай, докладывай, веди себя мирно, а если мы скажем — наноси удар! Примерно такой же, как мы только что нанесли тебе. В Шептуны и не надейся попасть, ты редкий чванливый ублюдок, нам тут такие не нужны, у нас чинно-благородное королевство. Так что собирай вещички и топай, спасибо за десять уделенных лет. …На юге было погано; так погано, что Гординиус часто смотрел на пальмы: надеялся, что какой-нибудь вшивый кокос шлёпнется ему на голову и убьет. Но кокосы висели как приклеенные. Нет им веры. Альбиносу приходилось заматываться целиком, включая кончик носа, прежде чем выходить на улицу. Да и выходить особой радости не было: Гординиуса раздражали крикливые иджикаянцы с красивыми, но сальными глазами; вонючие верблюды, плюющие под ноги; песочные дома, похожие на пчелиные ульи; одурелая увлеченность знати бегами гигантских жуков… Общаться с коллегами не хотелось. Эти радужные идиоты пребывали в полном восторге от посольской работы. Строили планы: пять лет тут посижу по контракту, потом три года в Узких щелях, там — Тилирия или Нойшвайн; и так, капля за каплей, будет расти уважение, стаж, зарплата и — свобода перемещений… Дурачки думали, что вершат дипломатические судьбы мира. А по факту — жалко трепыхались, смешно и неуклюже подергивая конечностями в пыльной провинции Южной Четверти. Впрочем, они выбрали свою работу сами. Их не отвергли, как Гординиуса. Не указали на дверь: ты, мол, недостаточно хорош. Этот факт не способствовал дружбе. Через пару лет Гординиус всё ж пообвыкся. Взял незаконную, но хорошо оплачиваемую халтурку: стал сопровождать караваны в Мудру, помогал добывать артефакты. Потом и вовсе провернул многоходовочку и подгрёб один небольшой контрабандный бизнес под себя. («Раз уж все считают меня ублюдком, то им я и буду», — рассудил он. — «Кто я, чтоб разочаровывать людей?»). А на пятый год появилась Она. Та, кто сначала стал отдушиной, потом — начальницей, а в итоге — причиной непрекращающихся ночных кошмаров. Как-то раз старший посольский маг слёг с тепловым ударом, и Гординиус вместо него понёс квартальные документы иджикаянскому визирю. Дворцовый комплекс Аль-Паламас — величественный и прохладный — давно привлекал альбиноса, и, расправившись с делами, Горди решил погулять там. Он с любопытством бродил среди мозаичных галерей и сердоликовых патио, шлёпал по лазурной воде искусственных бассейнов (глубина — пять дюймов; наполняют ежечасно, ибо вода испаряется), любовался на фламинго, павлинов, слонов и смешно-размалеванных наложниц султана, обвешанных килограммами украшений. Разморенный жарой, сладкой и вязкой, как мёд, Гординиус опустился на бортик декоративного пруда и, раскрыв веер, стал обмахиваться, разгоняя скуку. Как оказалось, он сел неподалеку от покоев султана. Дюжина охранников с косыми саблями стерегли высоченные резные двери, набранные из лиловой слюды. Вдруг послышались звуки безобразной ссоры. Кричали двое. Когда ссора стала столь громкой, что уже почти можно было разобрать слова, двери распахнулись. Из них появилась женщина. Она была невероятна! Благородный черный ворон среди этих разряженных попугаев. Острая, угловатая, целеустремленная, женщина прошла прочь, не оборачиваясь и не слушая визгливых воплей позади. Она пробормотала сквозь сжатые зубы: «Жирный придурок!» — и Гординиус обомлел, по языку угадав в ней соотечественницу. — Вы из Шолоха?! — не удержавшись, крикнул он. Женщина остановилась и гневно обернулась. У неё был только один глаз; второй закрывала изящная серебряная пластина с рисунком речного водоворота. Под глазом чернело клеймо: крест. Меж тем, в распахнутом зёве дверей появился сам султан: и впрямь достаточно пухленький. — УВОЛЕНА! — завопил он, топая ногами в атласных туфлях. — УВОЛЕНА-А-А-А! Женщина смерила его презрительным взглядом, а потом вдруг обидно расхохоталась. Охранники тотчас ощерились саблями. Гординиус втянул голову в плечи, но продолжал с жадным любопытством смотреть на незнакомку. — И эта страна падёт, — отсмеявшись, холодно сказала дама. Запахнулась в богатую мантию и… Исчезла. * * * Тем же вечером Гординиус снова встретил её: на арене для бега жуков. Женщина стояла в первом ряду, небрежно облокотившись о дощатый парапет. Песчаная трасса была такой узкой, что ездовые скарабеи задевали её боками. Это было сделано специально: чтобы улучшить позицию на треке, жукам приходилось драться, а потом перелетать через трупы соперников. Всадники-иджикаянцы подхлестывали скарабеев кожаными хлыстами и науськивали на стычки. Зрители свистели и кричали, но незнакомка из Аль-Паламаса стояла молча. Волшебник признал её по этому свойству, которое счёл идеальной грацией, ведь грация — это умение не делать лишних движений. Гординиус протолкался вперёд. Вместо приветствия он сказал: — Ненавижу такие развлечения.