Этот последний запах сильней всего ощущался в гостиной, где, как было ясно, моя мать проводила бо́льшую часть времени. Салли тут, судя по всему, слегка прибралась, но стопка мягких одеял на подлокотнике дивана, пусть и аккуратная, лишь позволила мне легче представить его в роли импровизированной кровати. К дивану был придвинут небольшой столик, раньше стоявший у стены. Сейчас на нем ничего не лежало, но я легко представил, что здесь недавно могло быть. Стакан с водой. Мамины очки. Наверное, еще книга. Та самая, которую я тогда держал в руках. «Люди кошмаров». Вернувшись в прихожую, я прошел вслед за запахом нашатыря до кладовки под лестницей. Пара мух с жужжанием билась о мутное зеленоватое стекло небольшого окошка, напольный коврик был снят, скатан и убран в мешок. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять. Поскольку в последние недели матери было не под силу подняться наверх, это унылое пространство, должно быть, служило ей туалетом и ванной комнатой. В этот момент я представил себе мать – теперь совсем крошечную, с отказывающими телом и разумом, неловко бредущую куда-то сквозь мир, смыкающийся вокруг нее, – и меня с головой захлестнуло чувство вины. «Тебе нельзя здесь находиться!» Нет, несмотря ни на что, мне следовало быть здесь. Ступеньки скрипели у меня под ногами, и поднимался я осторожно, словно опасаясь потревожить кого-то. На полпути к верхней площадке обернулся и посмотрел вниз. Сквозь стекло входной двери падал треугольник солнечного света, открывая полоску явно недавно вымытых и натертых половиц, и вновь я не сразу осознал, что именно перед собой вижу. Должно быть, то самое место, где лежала моя мать после того, как свалилась с лестницы. Наверху я стоял перед тем, что некогда было моей комнатой, чуть ли не вечность, а потом под скрип петель стал нерешительно отворять дверь. Пространство внутри медленно открылось передо мной. Ничего тут не изменилось. Мои родители явно никак не использовали эту комнату все эти годы после моего отъезда, и от моих воспоминаний она отличалась разве лишь тем, что казалась гораздо меньше. Моя старая кровать была по-прежнему придвинута к стене – просто металлическая рама, накрытая голым матрасом, – а деревянный письменный стол все так же стоял под окном напротив нее. Моя одежда была сложена стопками на полу возле батареи, а книги неустойчивыми башенками выстроились вдоль стены. С таким же успехом я мог уехать хоть вчера. Что-то во мне едва ли не наяву увидело призрак того мальчишки, что поздно ночью горбился за письменным столом, трудясь над очередным рассказом, которые он любил тогда сочинять. Пройдя через комнату, я раздернул занавески над столом, наполнив комнату светом. За окном подо мной лежала перепутанная масса заросшего сада на заднем дворе, уходящая к сетчатой ограде на дальнем конце и стене деревьев за ней. Может, поселок и назвали в честь Гриттенского леса, но, как и все местные, я знал этот лес как Сумраки. Насколько я могу припомнить, все только так его и называли. Даже в самый солнечный день пространства между деревьями всегда казались полными тьмы и мрачных тайн, и пока я смотрел на сад, из этого леса выпорхнуло одно воспоминание, черное и незваное. О том, как Чарли в свое время водил нас туда. Каждые выходные в тот год мы встречались на старой детской площадке, а потом направлялись к дому Джеймса и проникали в Сумраки через его задний двор с садом. Проходили пешком по несколько миль. Путь всегда прокладывал Чарли. Он уверял, что лес заколдован – что тут живет призрак, – и хотя у меня всегда и вправду было ощущение, будто что-то наблюдает за мной из-за деревьев, обычно я больше переживал, как бы не заблудиться. Этот лес всегда казался мне чем-то живым и опасным. Чем дальше ты в него углублялся, тем сильнее казалось, будто на самом деле неподвижно стоишь на месте – что просто местность каким-то хитрым образом сама меняет обстановку вокруг тебя, вызывая иллюзию движения, как если бы в шахматах перемещались не фигуры, а клетки, на которых те расставлены. И все же Чарли всегда уверенно выводил нас обратно. Но тут еще припомнилось, как я ходил туда с ними в последний раз. Как в самой глубине леса, где на мили вокруг ни единой живой души, Чарли прицелился мне в лицо из натянутой спортивной рогатки. Я задернул занавески. И уже совсем собрался было выйти из комнаты, как вдруг заметил, что на полу рядом с письменным столом стоит старая картонная коробка. Некогда она была заклеена сверху несколькими слоями коричневого скотча, но теперь клейкая лента была взрезана, а верхние створки коробки слегка приоткрылись и торчали вверх. Я осторожно опустился на корточки, раздвинув их еще шире. Как оказалось, кто-то убрал туда мои старые бумаги. Первым делом я обнаружил пожелтевший журнал – «Литературная жизнь». Как и в случае с книгой в хосписе, едва прикоснувшись к нему, я сразу ощутил покалывание в кончиках пальцев и быстро отложил его в сторону. Сразу под ним лежала тонкая книжка в твердом переплете. Я знал, что это за книга, и прямо сейчас не хотел даже смотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы трогать. Еще ниже обнаружились несколько моих толстых тетрадей. Тех самых, что я использовал еще подростком, чтобы записывать свои первые литературные опыты. И кое для чего еще. Вытащив самый верхний, я раскрыл его и прочитал начало первой записи. «Я нахожусь на каком-то темном рынке…» И тут на меня разом обрушился целый шквал воспоминаний – словно стая птиц, сорвавшихся с дерева. Джеймс, сидящий на перекладине лазалки в тот день… Последовавший позже стук в дверь… Мысль, которая так часто возникала тогда у меня в голове: «Надо что-то решать с Чарли»… Я отложил тетрадь, слегка поежившись, несмотря на жару на дворе. Когда на этой неделе мне позвонила Салли, рассказав о случившемся с матерью и поинтересовавшись, если ли у меня возможность приехать, ответил я не сразу, так как одна только мысль о возвращении в Гриттен наполняла меня липким ужасом. Но я изо всех сил постарался убедить себя, что прошлого больше нет. Что больше нет нужды думать о том, что некогда случилось здесь. Что после всех этих лет я в полной безопасности. Но я ошибался. Поскольку теперь на меня навалилось еще больше воспоминаний, темных и злых, и я осознал, что как бы ни хотелось мне покончить с прошлым, но то, что прошлое сделало со мной, по-прежнему имеет надо мною власть. И, прислушиваясь к зловещему пульсированию тишины в доме у себя за спиной, все яснее понимал, что смутное предчувствие беды, преследовавшее меня весь день, уже граничит с откровенным страхом, особенно когда живо припомнилось схожее ощущение двадцатипятилетней давности. Ощущение, что вот-вот произойдет что-то ужасное. 4 Тогда Было начало октября – в нашей новой школе мы успели отучиться уже несколько недель. В тот день в расписании уроков физкультуры у нас значилась тренировка по регби. Переодевшись в главном здании, мы с Джеймсом вместе с остальным классом двинулись по мощеным дорожкам на игровое поле. Помню, как ледяной воздух холодил ноги, а изо рта вырывались облачка пара. Со всех сторон доносился лишь нестройный перестук шипованных бутс по холодной мостовой. Я бросил взгляд на Джеймса, который с обреченным видом плелся рядом со мной, опасливо поглядывая на парней поздоровее впереди. Поскольку мы оба постарались влиться в ряды наших новых однокашников как можно тише и незаметнее, Джеймс стал мишенью для забияк с первого же учебного дня. Я делал все возможное, чтобы его никто не трогал, но я не мог постоянно находиться рядом, а поле для регби и вовсе представлялось самым хулиганистым из ребят вполне законной охотничьей территорией – место, где к насилию не только относятся терпимо, но и активно его поощряют. Наш учитель физкультуры – мистер Гудболд – важно вышагивал среди парней впереди, болтая со своими любимчиками. Казалось, что это не более чем увеличенная версия любого из окружавших его школьных задир, разве что постарше и покрупнее – та же агрессивно бритая голова и крепкое сложение, то же самое раздражение на весь мир и едва скрываемое презрение к тем, кто понежнее и поделикатнее. Несколько раз я видел, как он прогуливается по Гриттену со своим бульдогом; оба, одинаково вобрав головы в плечи, двигались в одном угрожающем мускулистом ритме. Дойдя до дороги, нам пришлось подождать зеленого сигнала светофора, поскольку машины здесь коварно выскакивали из-за угла. Я лишь моргал, когда меня обдавало воздухом от проносящихся мимо автомобилей. Во всяком случае, судя по их скорости, не было никакой гарантии, что они вовремя остановятся, если кто-нибудь вдруг выскочит на дорогу. Я наклонился, чтобы шепнуть Джеймсу: – Похоже, что сегодня нас готовы убить буквально на каждом шагу! Он не улыбнулся. Как только мы благополучно перешли дорогу, Гудболд повел нас на дальний конец поля, где его помощник сражался с запутавшейся сеткой регбийных мячей. Небо, раскинувшееся над головой, казалось уныло-серым и бесконечным. – Разбились на две группы! Гудболд раскинул руки, каким-то образом ухитрившись отделить своих любимчиков от всех остальных. – Становитесь вдоль вот этой линии! Выстраивайтесь по росту! Он повел ребят поздоровее через поле, а мы, оставшиеся, переглянулись и начали бестолково меняться местами, выстраиваясь в шеренгу. Я был на добрую голову выше Джеймса, так что в итоге оказался на противоположном ее конце. Мне было видно, как Гудболд на другой стороне поля выстраивает вторую группу так, чтобы самый долговязый парень в ней оказался напротив самого мелкого из нашей. – По моему сигналу, – взревел он, поднимая вверх свисток, – постарайтесь пронести свой мяч на другую сторону. Ваш противник попробует остановить вас. Проще некуда. Все всё поняли? Последовали несколько неуверенных «да, сэр», но только не от меня. Я-то видел, как ребята на противоположной стороне поля втихаря сговариваются и перестраиваются за спиной у Гудболда. Парень по имени Дэвид Хейг поменялся местами с тем, что стоял рядом, – так, чтобы оказаться точно напротив Джеймса. «Вот же гаденыш», – подумал я. Хейг был самым сволочным из всего школьного хулиганья. Рос он в трудной семье – его старший брат сидел в тюрьме, и было очень похоже, что и сам он закончит примерно тем же манером. В первый же день в Гриттене Хейг пихнул меня плечом за какое-то воображаемое оскорбление, и я без колебаний врезал ему в ответ. Нас быстро разняли, и после этого он ко мне практически не цеплялся. Но Джеймс был куда более легкой добычей. Я сказал себе, что ничего не могу с этим поделать – Джеймс теперь предоставлен сам себе, – так что сосредоточился на своем собственном противнике. Успех моей команды не имел для меня абсолютно никакого значения, но я был решительно настроен победить, пусть даже просто ради себя самого, и, напружинившись, покрепче прижал мяч к боку и выставил правую ногу вперед. Сердце забилось чаще. Прозвучал свисток. Я изо всех сил сорвался с места, практически не глядя на парня, который налетал на меня с противоположной стороны поля. Сшибка вышла жесткой. Он врезался мне чуть ли не в пах, едва не выбив из меня дух, и поле закрутилось вокруг меня, но я упорно прорывался вперед, злобно выкручиваясь из его захвата, притоптывая на месте и сосредоточившись на линии вдали. Наконец его руки разжались; я опять рванулся вперед. Еще секунда, и мяч был уже в зоне противника, а я крепко прижимал его рукой к земле. Опять прозвучал свисток. Тяжело дыша, я глянул вдоль линии. Лишь горстка наших сумела ее пересечь, и середина поля была усыпана ребятами – некоторые стояли, некоторые все еще боролись, барахтаясь на твердой холодной земле. Но первым я заметил Хейга. Он стоял на нашей половине поля и смеялся. Под ногами у него лежал Джеймс, сжавшись в комок и плача. Явно не обращая на это внимания, Гудболд попросту прошелся вдоль линии, подсчитывая победителей. Обернувшись, я увидел, как Хейг, все еще смеясь, плюнул на Джеймса. Во мне вспыхнула ярость. При моем приближении он поднял взгляд, но не успел избежать сильного тычка, которым я отбросил его от Джеймса. Это стало неожиданностью для нас обоих – я и сам не думал, что сейчас это сделаю. Секунду Хейг выглядел столь же удивленным, но его лицо тут же потемнело от злости. Словно из ниоткуда рядом с ним выросли двое его дружков. – Ты чё, охренел? – негромко процедил я. Хейг ёрнически раскинул руки. – А что? Разве я виноват, что твой дружок – сопливый пидор? Я тяжело сглотнул. Даже если Гудболд все это видел, то вмешиваться не собирался – по крайней мере, пока не дойдет до чего-то серьезного. Но другие ребята смотрели на нас, и я понял, что нельзя идти на попятный. Это означало, что предстояло получить несколько крепких ударов. Лучшее, на что я мог в самом деле надеяться, – это успеть врезать пару раз в ответ, так что я сжал кулаки и заставил себя уставиться на Хейга в ответ. – Ты чё, охренел? – повторил я. Хейг сделал шаг в мою сторону. – Хочешь что-то по этому поводу предпринять? Разговаривать было бесполезно – лучше просто размахнуться и надеяться на лучшее. И я совсем уже собрался так и поступить, когда вдруг ощутил рядом с собой чье-то присутствие. Бросил взгляд вправо и увидел, что к нам присоединились еще два парня. Чарли Крабтри. И Билли Робертс. Я знал их только по именам, да и те не сразу вспомнил. Они были нашими ровесниками и посещали часть тех же уроков, что и мы с Джеймсом[3], но никто из нас с ними до сих пор не общался. По правде говоря, я вообще не видел, чтобы они хоть с кем-нибудь общались. Насколько я знал, эти ребята учились в «Гриттен-парк» уже давно, но казалось, что они существуют так же отдельно от всей остальной школы, как и мы с Джеймсом. На переменах и во время обеденного перерыва они словно куда-то испарялись.