Припомнилась та фотография матери в детстве, где она лежит на освещенной солнцем траве с открытой перед глазами книгой. Можно было без труда представить, как она, наконец освободившись от неодобрительных взглядов моего отца, всецело отдалась подавленной страсти к чтению. Этот образ мог хотя бы немного согреть мне душу, но я видел лишь одинокую женщину, ищущую утешения и духовного родства в единственном месте, где она только могла их найти, и на меня накатило чувство вины за то, что искала она их не у меня. «Ты никогда ничего мне не показывал, Пол». – Как она вам показалась? – спросил я. – В смысле, в последнее время. Мари явно колебалась. – Все нормально. – Я отхлебнул из своей чашки. – Мне надо это услышать. Я знаю, что она уже давно была не в себе. – Да. Иногда такое случалось. Мари поставила чашку на прилавок и задумчиво опустила на нее взгляд. Мы оба знали, что она уже рассказала мне кое-что в прошлом, что привело к совершенно невообразимым последствиям, и мне было видно, что она взвешивает эффект, который ее слова могли произвести сейчас. – Продолжайте, – попросил я. – Она расспрашивала про тебя. – Про меня? – Да. Временами она думала, что ты до сих пор работаешь здесь. А иногда вдруг начинала искать книги, написанные тобой. Постоянно твердила, что мне нужно обязательно заказать несколько твоих книг. Мол, они просто улетят с полок. Я ничего не ответил. – Я обещала, что постараюсь, конечно же. – Мари улыбнулась. – Даже говорила ей, что вроде как недавно была у нас парочка экземпляров, но они уже проданы. В таком вот духе. – С чем-то подобным, наверное… было трудно иметь дело. – Проявлять доброту по отношению к твоей матери никогда не было трудно, Пол. «Ну да», – подумал я. Это уж точно. Потому что моя мать и сама всегда была доброй – не только ко мне, но и ко всем без исключения. Осознание этого вызвало укол грусти. Только теперь мне окончательно открылось, сколько лет я бессовестно разбазарил и сколько всего мне хотелось бы сказать ей, пока у нее есть еще время слушать. – Знаешь, у нее было множество друзей, – сказала Мари. – Она не была несчастлива. И очень гордилась тобой. – У нее не было никаких причин мной гордиться. – Эй, давай-ка… Я уверена, что это не так. Я погрузился в молчание. «Думаю, что ты станешь писателем…» В некие незапамятные времена я тоже себе это воображал. Но хорошо помню, как однажды в тот год, прямо под конец последней учебной четверти, спустился из своей комнаты и обнаружил ожидающий меня конверт. Даже из двери кухни я узнал и свой собственный почерк на нем, и марку, которую сам прилепил в углу. Несколько недель после отправки своего творения на конкурс я всеми силами старался не думать о нем, повторяя себе, что рассказ не слишком-то хорош, что его не примут и что нет смысла будить в себе какие-то надежды. Но мысль о том, что он уже где-то там, все равно порождала мягкое трепыхание в сердце, словно бы какая-то птица поселилась там. Чудилось, будто какая-то часть меня оставила эти постылые места и вылетела в большой мир, и в глубине души я позволял себе мечтать, что, может, где-то там она найдет себе дом. Открыв конверт, я обнаружил внутри свой рассказ – вместе с типовым уведомлением, в котором с сожалением извещалось, что на сей раз моя заявка не прошла отбор. Помню, как перечитал его несколько раз и как показалось, будто то, что жило у меня у груди последние несколько недель, только что умерло. – Я немного обучаю писательскому мастерству, – признался я Мари. – Это лишь часть того, чем я занимаюсь. Но сам практически не пишу. – Стыд и позор. Почему ты прекратил? – Потому что знал, что никогда не буду достаточно хорош в этом деле. Строго говоря, это было не совсем так. Реальность заключалась в том, что я никогда не работал достаточно усердно, чтобы это выяснить, и мне следовало быть более честным на этот счет. – После того, что произошло, казалось, что есть только один сюжет, который может иметь для меня хоть какое-то значение. А я не думаю, что когда-нибудь сумею подобрать слова, чтобы изложить его на бумаге. – Наверное, это не всегда будет так. – Не думаю. У этого сюжета даже нет концовки. – Пока нет. Я подумал про тех, кто до сих пор копается в том старом деле в интернете. Про абсолютно посторонних людей, до сих пор решительно настроенных разгадать загадку исчезновения Чарли, даже после всех этих лет. – Слишком много воды утекло, – сказал я. – Теперь это уже древняя история. Все давно позади. Мари опять улыбнулась. – Не думаю, что время действует таким вот образом, Пол. Чем старше становишься, тем сильней все начинает сливаться воедино. Начинаешь понимать, что жизнь никогда не была чем-то вроде прямой линии. Что это всегда были какие-то… каляки-маляки. Она тихонько рассмеялась – обычная ее шуточка мимоходом. Но это описание попало в точку. Повсюду, куда я ни бросал взгляд в Гриттене, виднелись следы прошлого, едва прикрытые теми деталями, которые годы водрузили на самый верх. Места. Люди. Где-то под настоящим здесь по-прежнему целиком и полностью присутствовало прошлое: не прямая линия, а действительно какие-то безумные каракули. И как ни пытаешься забыть его, без осознания этого, наверное, просто топчешься на месте. Я уже собирался сказать что-то еще – поподробнее расспросить про мать, про книги, которые она любила, про то, о чем рассказывала, – когда в кармане у меня зажужжал телефон. Звонила Салли. Я ответил. А потом в основном только слушал и ловил себя на том, что реагирую в нужных местах – тихо, чисто для проформы и почти машинально. Мари все это время наблюдала за мной, с лицом, полным сочувствия. Потому что она все поняла. Когда разговор завершился, все вопросы, которые я намеревался задать минуту назад, напрочь вылетели из головы. На самом деле слов у меня оставалась лишь жалкая горстка, и я совершенно будничным тоном их произнес. – Моя мать умерла, – сказал я. * * * Когда я приехал, Салли в хосписе не было, и в комнату меня проводила одна из медсестер. Вела она себя уважительно, но профессионально. «Примите мои соболезнования», – сказала она мне в фойе, а потом, пока мы шли вместе, больше не проронила ни слова. Без сомнения, мне еще предстояло участие в каких-то многочисленных формальностях, но по ее манере вести себя было ясно, что это может подождать. В настоящий момент – только это. Мы остановились перед дверью. – Побудьте там столько, сколько понадобится, – сказала она. «Двадцать пять лет», – подумал я. В комнате стояла умиротворяющая тишина. Я тихонько прикрыл дверь, словно входил к человеку, готовому в любой момент проснуться, а не к тому, кто не проснется уже никогда. Моя мать, как и обычно, лежала на кровати. И хотя ее голова все так же покоилась на подушке, уже казалось, что она утонула и затерялась в ней. Я сел рядом, пораженный тем, что не ощущаю абсолютно никакого человеческого присутствия в комнате. Черты лица моей матери, обтянутого желтоватой и тонкой, как пергамент, кожей, резко обострились. Ее глаза были закрыты, а рот слегка приоткрыт. Она была просто невероятно, не по-человечески неподвижна. «Неужели это и вправду моя мама?» – подумал я. Поскольку это была не она. Ее тело было здесь, а сама она – нет. Во время моих прежних посещений ее дыхание порой было таким поверхностным, а тело – столь неподвижным, что мне казалось, будто она скончалась. Только тихое попискивание аппаратуры возле кровати убеждало меня в обратном, и даже это иногда выглядело каким-то фокусом. Теперь аппаратура молчала, и разница была огромной. Я никогда не был религиозным человеком, но какая-то живая искорка столь явно покинула эту комнату, что было трудно не подумать, куда она девалась. Не может же она просто исчезнуть без следа? Разве такое бывает? Меня охватило странное оцепенение. Но каким-то непонятным образом тишина в комнате звучала так строго и торжественно, что казалась мало пригодной для эмоций. И я знал: они еще придут. Поскольку, несмотря ни на что, я действительно любил свою мать. Что и сказал ей вчера, когда она заснула. Когда она этого все равно не слышала. Мне пришло в голову, насколько все между нами могло бы быть по-другому, если б Чарли и Билли не сделали того, что сделали. Это изменило курс, которым могла пойти моя жизнь, – и ту конечную точку, в которой мы с матерью могли бы оказаться, вместо той, в которой находились сейчас. «Черт бы вас обоих побрал!» – подумал я. Да, события последних нескольких дней напугали меня, и страх все не отпускал. Некая смутная угроза по-прежнему висела в воздухе. Но теперь во мне горел и гнев. Чуть позже – точно не помню насколько – я услышал тихие голоса за дверью, после чего последовал деликатный стук в дверь. Я встал и подошел к ней. В коридоре стояла все та же медсестра, а рядом с ней – Салли. – Соболезную, мистер Адамс. Салли мягко тронула меня за руку, а потом дала мне бумажный платок. Тут я осознал, что в какой-то момент плакал. – Ну да, окно же открыто, – пробубнил я. – Аллергия – просто кошмар для меня в это время года… Салли мягко улыбнулась. – Послушайте, – сказал я. – Спасибо вам. За все, что вы сделали. Наверное, я не особо вправе так говорить, после всего, но моя мама хотела бы, чтобы я поблагодарил вас. И простите за недавнее. – Вам нет нужды извиняться. Всегда пожалуйста. Она начала объяснять мне, как все будет происходить дальше и что от меня при этом потребуется, но ее слова лишь обтекали меня, не застревая в памяти. Я понимал, что должен все хорошенько запомнить, но никак не мог сосредоточиться. Все, что более или менее отфильтровалось, это что на организационные хлопоты уйдет где-то с пару дней. – Вы можете еще побыть здесь? – спросила Салли. Я подумал обо всем, что недавно со мной произошло. О том, насколько меня это напугало. Насколько сильно мне недавно хотелось поскорее убраться отсюда и забыть о прошлом. И понял, что теперь ни в коем случае так не поступлю – что бы здесь сейчас ни творилось.