Даже сейчас было еще не поздно развернуться и уехать. На дорогу сюда ушло четыре часа, и все это время я все более ощущал вокруг себя присутствие Гриттена, а порождаемый им подспудный страх усиливался с каждой оставшейся позади милей. Пусть небо и было ясным и чистым, но казалось, что я въезжаю прямиком в грозу, так что я почти ожидал услышать рокот грома вдали и увидеть вспарывающие небо вспышки молний на горизонте. К тому времени, как моя машина катила убогими улицами и унылыми участками промзоны, мимо рядов дышащих на ладан магазинов, фабрик и хозяйственных дворов, заваленных мусором и битым стеклом, мне было уже так тошно, что стоило больших усилий немедленно не развернуть автомобиль. Теперь я курил, и мои руки дрожали. Я не был в Гриттене уже ровно двадцать пять лет. «Все будет хорошо», – сказал я себе. Затушив сигарету в пепельнице, выбрался из машины и двинулся ко входу в хоспис. Стеклянные двери разъехались по сторонам, открыв чистую минималистичную приемную со сверкающим черно-белым полом. Назвав свое имя у стойки, я немного подождал, вдыхая запах полироля и дезинфектанта. Помимо позвякивания столовых приборов где-то далеко в стороне, в здании было тихо, как в библиотеке, и мне захотелось откашляться – просто потому, что казалось, этого делать нельзя. – Мистер Адамс? Сын Дафны? Я поднял взгляд. Ко мне подходила какая-то женщина. Лет двадцати пяти, невысокая, с бледно-голубыми волосами и множеством пирсинга в ушах, в повседневной одежде. Явно не медсестра или санитарка. – Да, – отозвался я. – А вы, наверное, Салли? – Да, это я. Мы обменялись рукопожатием. – Зовите меня просто Пол. – Договорились. Салли провела меня сначала наверх, а потом опять вниз в какое-то больничного вида отделение с тихими коридорами, по пути поддерживая со мной вежливый разговор. – Как доехали? – Нормально. – Давно не бывали в Гриттене? Я сказал ей. Она явно поразилась. – Вот так да! У вас тут еще есть друзья и знакомые? Вопрос заставил меня подумать о Дженни, и сердце слегка скакнуло. Интересно, подумал я, каково было бы увидеть ее после стольких лет. – Не знаю, – ответил я. – Наверное, все дело в расстоянии? – спросила Салли. – Да, пожалуй. Она имела в виду географию, но расстояние – это не только дистанция между точками на карте. Да, сегодняшняя автомобильная поездка заняла четыре часа, но этот короткий переход по коридорам хосписа показался мне куда длинней. И хотя четверть века – это довольно объемистый и увесистый отрезок истории, я внутренне поеживался. Будто и не было всех этих лет, и то, что случилось здесь, в Гриттене, много лет назад, могло с равным успехом произойти вчера. «Все будет хорошо». – Ну что ж, я рада, что вам удалось приехать, – заключила Салли. – Летом на работе всегда затишье. – Вы ведь профессор, насколько я понимаю? – Господи, нет! Да, я преподаю, но не настолько большая шишка. – Литературное творчество? – Это одна из дисциплин. – Дафна очень гордится вами, вы в курсе? Всегда повторяет мне, что в один прекрасный день вы станете знаменитым писателем. – Я не пишу. – Я немного помедлил. – А она и вправду так говорит? – Да, именно так. – Не знал… Но в последние годы в жизни моей матери вообще было очень много чего, о чем я не знал. Где-то раз в месяц мы могли пообщаться по телефону, но это всегда были короткие разговоры практически ни о чем, в которых она расспрашивала обо мне, а я ей врал, причем сам ни о чем ее не расспрашивал, так что ей врать не приходилось. Она никогда даже не намекнула мне, что что-то не так. А потом, три дня назад, мне позвонила Салли, социальный работник моей матери. Я и знать про нее не знал. Равно как не знал и том, что мать уже годами страдает от неуклонно прогрессирующей деменции и что более полугода назад ее рак признали неизлечимым. Что в последние недели она настолько ослабла, что ей стало тяжело подниматься по лестнице, и по этой причине ей приходилось почти постоянно обитать на первом этаже своего дома. Что мать категорически отказывалась переселиться туда, где ей будет обеспечен надлежащий уход. Что как-то вечером на этой неделе Салли вошла в дом и нашла ее лежащей без сознания в самом низу лестницы. Похоже, что либо от тоски, либо потеряв ориентацию, мать сделала попытку подняться на второй этаж, и тело предало ее. Полученная черепно-мозговая травма оказалась пусть и не смертельной, но довольно серьезной, и в результате падения все остальные ее болячки накинулись на нее с новой силой. Я так многого не знал… Времени мало, сказала мне тогда Салли. Могу я приехать? – Дафна в основном спит, – говорила она мне сейчас. – Ей обеспечен паллиативный уход и болеутоляющие, и пока она держится, как может. Но то, как все будет складываться в ближайшие несколько дней… Думаю, она будет засыпать все более часто и на более продолжительные промежутки времени. И со временем… – Не проснется? – Совершенно верно. Просто тихо уйдет из жизни. Я кивнул. Наверное, это была бы хорошая смерть. Поскольку никому ее не избежать, пожалуй, это как раз то, о чем может мечтать любой из нас – тихо уйти во сне. Некоторые убеждены, что и после этого продолжают сниться сны и кошмары, но лично я никогда не разделял эту точку зрения. Мне-то получше большинства остальных известно, что такое происходит в неглубоких стадиях сна, а я всегда надеялся, что смерть – это куда более глубокая стадия. Мы остановились перед дверью. – Она в ясном уме? – спросил я. – Бывает по-всякому. Иногда она узнает людей и вроде понимает, где находится. Но чаще всего все выглядит так, будто ваша мама в каком-то совсем другом месте и времени. – Салли толкнула дверь и понизила голос. – О, вот она, наша лапочка. Я последовал за ней в комнату, мысленно подготовившись к тому, что сейчас увижу. Но это все равно оказалось ударом. К ближайшей стене была придвинута больничная койка – с колесиками на ножках и всякими рычагами, чтобы менять ее положение. Сбоку к ней было приставлено куда больше всякой аппаратуры, чем я ожидал: тележка с целой батареей мониторов и стойки с прозрачными мешками, из которых тянулись трубки к лежащей под простыней фигуре. К моей матери. Я пошатнулся. Я не видел ее двадцать пять лет и теперь, когда стоял в дверях, на миг вообразил, будто кто-то сделал ее восковую модель – но гораздо более маленькую и хрупкую, чем тот образ, что сохранился у меня в памяти. Мое сердце часто задергалось в груди. Ее голова с одного бока была забинтована, и та часть лица, которая оставалась на виду, была желтой и неподвижной, со слегка раздвинутыми губами. Практически несмятые простыни лежали так, как их кто-то уложил, едва позволяя различить контуры тела под ними, и на миг я даже засомневался, жива ли она. Салли оставалась невозмутимой. Она подошла ближе и слегка наклонилась, изучая мониторы. Я уловил легкий аромат цветов в вазе на столе рядом с аппаратурой, но этот запах неприятно перебивался еще каким-то слабым душком – более приторным и нездоровым. – Можете посидеть с ней, конечно. – Покончив с осмотром, Салли выпрямилась. – Но лучше все-таки ее не тревожить. – Не буду. – Вода – на столе, если она проснется и захочет пить. А если возникнут какие-то проблемы, вон кнопка вызова. – Она указала на ограждение кровати. – Спасибо, – сказал я. Уходя, Салли закрыла за собой дверь. И опять тишина. Хотя и не полная. Окно рядом с кроватью было приоткрыто, и мне было слышно мирное, усыпляющее жужжание газонокосилки, доносящееся откуда-то издалека. И, поверх него, медленные, глубокие вдохи, которые делала моя мать. Между ними повисали долгие отрезки пустых секунд. Опустив на нее взгляд, я впервые заметил розовый цветочный узор на простынях, и при виде их в голове зашевелились призрачные воспоминания. Цветочки были не такие, какие я помнил с детства, но очень похожие. Салли, должно быть, забрала постельное белье из дома, чтобы мать чувствовала себя здесь в более привычной обстановке. Я огляделся. Почти такая же комнатка была у меня в общежитии на первом курсе университета: маленькая, но уютная, с собственной ванной комнатой в углу, с письменным столом и шкафом у стены напротив кровати… На столе обнаружилась россыпь всякой всячины. Некоторые предметы имели непосредственное отношение к медицине – пустые флаконы, начатые блистеры с таблетками, клочки ваты, – но другие выглядели более обыкновенно, более знакомо. Пара аккуратно сложенных тряпочек. Очки в открытом футляре. Старая свадебная фотография моих родителей – помню, она красовалась на каминной полке, когда я был ребенком, – теперь тоже была здесь, причем поставленная под таким углом, чтобы матери было видно ее с кровати, если она проснется. Я подошел к столу. Фото было свидетельством радостного события, но хотя мать на нем улыбалась и светилась надеждой, лицо отца выглядело столь же суровым, как и всегда. Это единственное выражение его лица, которое я помню с детства, – было ли оно освещено светом костров, которые он постоянно разводил на заднем дворе, или же пряталось в тени коридора, когда мы расходились в нем, не обменявшись и словом. Он всегда был серьезен и хмур – человек, недовольный абсолютно всем в своей жизни, – и мы оба были только рады избавиться друг от друга, когда я наконец покинул отчий дом. На протяжении всех этих лет нашего телефонного общения мать ни разу и словом о нем не обмолвилась. А когда он умер шесть лет назад, я не стал приезжать в Гриттен на похороны. Бросив взгляд на стол, я увидел еще кое-что, чего не заметил сразу, – толстую книгу, лежащую обложкой вниз. Она была старой и потрепанной, а корешок слегка покоробился, словно ее некогда чем-то облили, да так и оставили сушиться в раскрытом виде. Моя мать никогда не была особой любительницей чтения: отец всегда относился к художественной литературе презрительно-насмешливо – как, впрочем, и ко мне и моей любви к ней. Наверное, мать приохотилась к чтению после его смерти и как раз эту книгу читала перед происшествием. Еще один отзывчивый поступок со стороны Салли, хотя казалось излишним оптимизмом воображать, что теперь мать ее дочитает. Перевернув книгу, я увидел красную, злобно ухмыляющуюся физиономию дьявола на обложке и быстро отдернул руку – кончики пальцев кольнуло, как от ожога. «Люди кошмаров». – Пол? Вздрогнув, я обернулся. Мать проснулась. Перевернулась на бок и оперлась на локоть, чуть ли не с подозрением приглядываясь ко мне одним видимым мне глазом. Волосы ее свисали на подушку тонкой седой прядкой. Мое сердце забилось слишком быстро. – Да, – тихо отозвался я, пытаясь успокоиться. – Это я, ма. Она нахмурилась. – Тебе… нельзя здесь находиться. Возле кровати стоял стул. Я медленно подошел и опустился на него. Ее взгляд следовал за мной, столь же настороженно-опасливый, как у животного, в любой момент готового удариться в бегство.