Уже в прихожей, пока Игорь галантно подавал расстроенной Ксении пальто, Ника дотронулась до Машиной руки. – Это же не опасно? – прошептала она, явно сама смущаясь своего вопроса. – Ваше расследование? – Нисколько, – покачала головой Маша. – Не накручивайте себя. Ника задумчиво кивнула. – Вы же позаботитесь о ней? – Ника кривовато улыбнулась: мол, знаю, что вздор, но не попросить не могу. Маша улыбнулась в ответ: – Конечно. Не переживайте. Это было крайне неосторожное обещание. Леночка. 1959 г. У каждого дела Запах особый: В булочной пахнет Тестом и сдобой. Мимо столярной Идешь мастерской — Стружкою пахнет И свежей доской. Пахнет маляр Скипидаром и краской. Пахнет стекольщик Оконной замазкой. Куртка шофера Пахнет бензином. Блуза рабочего — Маслом машинным. Пахнет кондитер Орехом мускатным. Доктор в халате — Лекарством приятным. Дж. Родари, перевод С. Маршака, собрание сочинений, 1959 г. Пригаром пахнет в детсаду. Зеленым яблоком от снега. Снег продавливается под полозьями саночек. Они пахнут железом. Окна домов, горящие в темноте, – как глаза. Желтые глаза следят за тобой всю дорогу от детсада до дома. Мокрой шерстью пахнет от овечьего платка, в который мама ее заматывает. Падает тихо-тихо снег. Валит. Лена оборачивается – и не видит больше санного следа, да и материну фигуру впереди заносит белым. Еще чуть-чуть – и она пропадет. Лена вцепляется в санки – однажды она заснула и упала с них. А мать еще долго шла вперед, не заметив, что поклажи нет. Лена ждет не дождется, когда окажется в тепле. Мать обещала слепить из скисшего творога сырники. Дома теперь радостно: новая жиличка натирает полы воском, и оттого во всей квартире пахнет совсем иначе. Но лучше всего – на кухне. Лучше даже, чем от самой жилички в тот первый раз, когда они увиделись. Па-жит-ник, ча-бер, майо-ран, по слогам повторяет она за улыбающейся жиличкой. Хмели-сунели. Оле-Лукойе. Волшебство. Все запахи в квартире идут из кухни: кухня – всему голова. Если там кипятят белье, то пахнет тяжелым паром, насосавшимися кипятком мужскими кальсонами. Если варят борщ, Лена с порога может понять – кто. Мама ее кладет чеснок и много мяса. А тетя Коняева – бережет желудок, делает постный. Запахи коридорные – как движение подводных течений. Сложнее. Но Лена чутко поводит тонким носом с шишечкой на конце. Вечные – из туалета, от сундуков в коридоре пахнет нафталином, смазкой – от подвешенных под потолок велосипедов, мазью с привкусом дегтя и смолы – от лыж, разношенной кожей, резиной и войлоком – от румынок, калош и валенок, выстроенных у входа. Каждый из жильцов, лишь откроет дверь, будто выпустит ненароком свою тайну. Запах пота из комнаты Аршининых, запах герани у Лоскудовых, запах земляничного мыла и въевшегося табачного дыма – у Коняевых. А теперь еще из комнаты Бенидзе пахнет волшебной смесью грузинской еды и французских духов. Лена может сидеть под их дверью часами, прикрыв прозрачные веки с бесцветными ресницами и втягивая тонкими ноздрями воздух. Но кроме запахов Лена слышит кое-что еще. Жужжание. Едва различимое, оно дублирует прочие звуки – крики мальчишек со двора, равномерный звук «вжик-вжик» вверх-вниз по ребристой стиральной доске из ванной, «тик-так» старинных ходиков из комнатки старенькой Ксении Лазаревны, дребезжание бокалов у них в буфете, когда по переулку едет грузовик. А этот звук будто идет задами, как зуд невидимых насекомых. «Леночка, да окстись, какие мухи в ноябре?!» – вплескивает руками мама. Руки пахнут рассолом и луком – мама кромсает «оливье» на праздничный стол. Рядом с тем же усердием склонилась над своим шедевром тетя Лали: растирает остро пахнущую свежестью траву – она называет ее тархуном – в уксусе для лобио. Мама вытирает пот со лба. На халате под мышками растеклось по пятну. А тетя Лали… у нее и халат, как платье, – красивый, в разноцветную полоску. И фартук под цвет халату, отделан «вьюнчиком» – яркой тесьмой. – Если хотите, – продолжает тетя Лали беседу с мамой, – я подгоню вам по фигуре вашу юбку. – Правда? – мама вскидывает на нее полные надежды глаза. Она уже давно не влезает в свою шерстяную юбку. Папа говорит – разжирела ты, мать! – Конечно, – тетя Лали улыбается. Толчет чеснок с орехами. – И блузку вашу я бы подновила. Я так с тенниской мужа делаю – одну ложку краски завязываю в тряпочку в четыре слоя. И узелок этот – в таз после ополаскивания кладу, вместе с вещью. Будет как новая. – Ммм… Пахнет-то как! – в кухню заходит папа. Лена заметила: с тех пор как у них живет тетя Лали, папа больше не ходит по квартире в пижаме. Мама тоже это заметила. И замерла с ножом в руке. Папа смотрит на тетю Лали, потом переводит взгляд на маму. – Что это ты, мать, неприбранная, как солоха? Мама краснеет. Вновь склоняется над доской. – Не на балу, чай, – снова начинает она шинковать лук. – Идите, идите, – машет с улыбкой на папу руками тетя Лали. – Нечего мужчинам на кухне делать! И папа – вот странное дело! – глупо улыбается в ответ и уходит. А мама продолжает молча смотреть на полные свои, но ловкие пальцы, крепко прижавшие к доске половинку луковицы. – Не обращайте внимания, – говорит Лали, добавляет к орехам чеснок. – Мой тоже иногда чего-нибудь такое скажет! А блузка розовая вам очень к лицу будет – это я вам как профессионал говорю… Лена на секунду перестает слушать их беседу – вновь закрывает глаза, запах чеснока, грецких орехов, лука и тархуна смешивается в волшебное созвучие, у нее даже слезы выступают на глазах от счастья. И сквозь эту пелену слез она замечает в коридоре незнакомую девочку. Девочку в красных ботинках. Ксения Ксения пила чай осторожно, будто цикуту. Горячий – такой заваривала всегда бабка, не терпела даже чуть остывшей воды. Характеризовала емко: «помои». Эта страсть к кипятку – еще блокадная, конечно. Ксения незаметно вздохнула: а может, дело не в слишком горячем чае, а в мужчине, сидящем напротив? Юрий. Лицо – как сборный плодово-овощной салат: губы как бобы, нос – грушкой. Лысеющая, слишком большая для тщедушного тельца голова. Выцветшие глазки. Что мама в нем нашла? Загадка. Правильно бабушка его не любила. Надо переезжать в квартиру на Грибоедова. Дом, и так опустевший с бабкиным уходом, стал совсем чужим с тех пор, как сегодня днем сюда вселился мамин – кто? Сожитель? Любовник? Неофициальный муж? Ни одно из определений Ксюше не нравилось. Одним своим присутствием он будто выталкивал ее прочь, и мать, явно держащая его под столом за руку – чтобы приободрить? – тоже стала ей неприятна. – Завтра закажу грузовик, – сказала Ксения, потянувшись к нетронутой до сих пор коробке шоколадных конфет в центре, принесенной Юрием. – Одна из комнат почти закончена, там я и осяду. Буду делать ремонт постепенно. Юрий улыбнулся, и Ксюша с трудом удержалась, чтобы не отвернуться: зубы были мелкие, как желтоватый горох. – Отличная идея! – и он с шумом втянул чай. Ксюша вздрогнула, а мать, казалось, ничего не замечала. «Парит в семейном счастье», – неприязненно подумала Ксения. И сразу устыдилась своих мыслей. Разве это мамина вина, что она нашла свое счастье тогда, когда оно кажется Ксении неуместным? Весь вечер после их с Петей ссоры она сидела перед телефоном – может, самой ему позвонить? Может, у него с мамой неприятности? Мама у Пети – тот еще ипохондрик. А может, в оркестре проблемы, с коллегами? Просто наложилось? А все те слова про нелюбовь – это не всерьез? Не может быть всерьез! Но вчера в Консе – так все студенты сокращенно называли консерваторию – они столкнулись у дверей, и Ксюша по привычке бросилась к нему: Петька! А он посмотрел на нее, как смотрят на чужую, ненужную тетку. – Мне кажется, мы уже все обсудили, – сказал холодно, перехватив футляр со скрипкой в другую руку и потянув на себя тяжелую дубовую дверь. – Что обсудили? – ляпнула Ксюша, хотя уже тогда, в ту же самую секунду, было понятно: беги от него, беги! – Все кончено, – буднично кивнув кому-то за Ксюшиной спиной, Петя исчез за дверью. А она почувствовала, как кто-то хлопнул ее по плечу: тромбонист и выпивоха Артем. – Ну, поздравляю, старуха! Проставляться-то будешь в честь лауреатства? Ксюша кивнула, тупо глядя на дверь, за которой только что исчез Петя. – Да брось ты, Ксень! – Артем интимно дыхнул ей в ухо вчерашним перегаром. – Завидует он, вот и все. – Завидует? – развернулась к нему Ксения. – А что, скажешь, нет? Вон, желтый весь от зависти-то. Да все завидуют, даже я, – подмигнул Ксюше тромбонист. – Но он-то, бедняга, в первом ряду, считай. Легко ли? Ксюша помрачнела: неужели правда? Она пыталась поставить себя на Петино место. А вдруг она тоже излилась бы жестокой желчью?