Он Пусть над нами пролетят года, Помнить мы будем всегда, Помнить… Встречи, спящий Летний сад, И в час вечерний Ленинград. Из песни «Вечерний Ленинград», 1959 г. Пули срывали ветки рядом, он петлял, как заяц, забавно вскидывая вверх ноги, только бы не споткнуться и не упасть – тогда конец. Вскоре выстрелы затихли, зашло солнце, но небо оставалось светлым – оно останется таким еще долго, часов до одиннадцати. Ему послышался собачий лай – если они пустят по его следу овчарок, значит, все пропало. Он заставил себя притормозить, вынул карту. Где-то здесь, совсем недалеко, должно быть озерцо: одно из тысяч озер, что отражают небо в бывших чухонских лесах. Нужно отыскать его во что бы то ни стало… Надо лишь перенастроить компас, а руки дрожат. Но вскоре он сумел чуть выровнять дыхание, расправил, присев на корточки, на коленях карту. Озеро могло быть только в одной стороне. Экономя силы, он сбросил рюкзак, прихватив с собой только складной нож и хлебную горбушку, и потрусил через лес. Не прошло и получаса, как он выбрался на пологий берег лесного озера. Ему показалось, что он оказался в театральных декорациях к какой-то сказке. Отражая остывающее после заката небо, озеро лежало ровным серебристым блюдечком: тихо-тихо, будто ждало его. Замерли по краям, словно часовые, темные высокие ели. Он сглотнул, на секунду замерев, а потом встал на четвереньки и жадно стал пить прохладную, отдающую торфом воду. Затем разделся, обмотал рубаху чалмой вокруг головы, жгутом из штанов привязал на спину сапоги. Медленно, стараясь производить минимум шума, вошел в озеро. Плавал он неплохо, да и вода приятно холодила разгоряченное бегом тело. Но далеко заплывать все же не рискнул: добравшись до середины, свернул влево. Вышел, отряхнулся, как пес, выжал штаны, вылил из сапог воду. Застегнул оставшуюся сухой рубаху. Чай, не замерзнет – лето. Он был еще напуган, но плаванье не утомило, а напротив, придало бодрости. «Ничего, – сказал себе он, съев из горсти запрятанную в карман и теперь размоченную в озерной водице ржаную горбушку. – Накося выкуси, мы еще и не так выживали». Смутно вспомнилось: мертвый город, скованный льдом, найденная в завалах обвалившегося после бомбардировки старого дома чумазая девочка. Всплыло воспоминание, как обрывок распадающегося белого тумана, и пропало. Надо настроить компас и идти вперед, к такой уже близкой границе. Он в аккурат успеет подобраться к ней в темноте. Светает рано – не стянут они за такой короткий срок серьезные силы на отдаленном посту. А он как раз отдохнет и часа в три утра, с восходом солнца, станет свободным человеком. Он кивнул и сделал шаг вперед. Поглощенный своими расчетами, он не сразу понял, где оказался: берег выглядел обычно – заросли камыша, листья кувшинки, ряска. Ногу засосало по щиколотку, но, с чавканьем вынув сапог, он сделал еще несколько шагов в указанную компасом сторону. И вдруг почувствовал, что уже не может пошевелить ногой: сапог было жаль, они еще отлично могли ему послужить. Он попытался вытащить из цепкой хватки сначала одну, потом другую ногу, перебрасывая вес тела вправо – влево, но добился лишь того, что отвратительная жижа поднялась до бедер. Палку свою он бросил, еще когда бежал, уворачиваясь от пули с пограничной вышки. Опереться, как это советуют делать на трясине, ему оказалось не на что. Пытаясь унять разрастающуюся в животе панику, он оглядел поверхность окружающего болота и увидел слева за спиной большую ветку. Его затянуло уже по пояс, но, развернувшись и изогнув спину, он мог бы… Со стоном откинувшись назад, он силился добраться до черной ветки – мертвой, как и все, что его теперь окружало. Мертвой казалась ему теперь стоячая вода заколдованного озера, мертвыми – темные силуэты елей на другом берегу. Черная от грязи рука тщетно пыталась ухватить узловатый ствол – всего в сантиметре от кончиков пальцев. Но он только глубже опускался на дно, откуда, обдавая его запахом распада, с утробным чмоканьем поднимались на поверхность гиблые пузыри. И, уже понимая, что все бесполезно, он наконец замер. Вскоре лишь голова виднелась среди камышей. Маленькая птичка, болотная камышовка, опустилась на лысеющую макушку, издала свой жалостливый «чек-чек» и, почувствовав неладное, быстро взлетела вверх, в сторону еще такого светлого ленинградского неба. Маша Поезд несся сквозь снег. Иногда мокрые хлопья залепляли стекло, но вскоре слетали, оставаясь где-то далеко позади. Тогда в широком экране окна мелькал частокол из березовых стволов, прерываясь, как рулон неровно сшитого полотна, на полустанки. Маша положила трубку и вновь удобно устроила голову на плече у Андрея. – Какие новости в Санкт-Петербурге? – лениво поинтересовался тот. – Сказочный конец, – вздохнула Маша. – Получается, что под всеми этими легендами о старухиных сокровищах имелась реальная основа. Муж Ксении Лазаревны, известный филателист, покупал в Германии ценные марки и отсылал жене. А чтобы они не привлекали внимания при перлюстрации, наклеивал их рядом с действующей маркой прямо на конверт. Часть марок Ксения Лазаревна распродала во время блокады и после войны. Но кое-что осталось. Вот что она, получается, имела в виду, оговаривая, что Ирина Аверинцева все за ней унаследует. – Значит, теперь твоя Ксюша – счастливая богатая наследница? Маша пожала плечами: – Она и ее мать, наверное. – А тебе это, похоже, совсем неинтересно? – поддел ее, целуя в русую макушку, Андрей. – Если бы мне это было интересно, – рассеянно смотрела в окно Маша, – я бы пошла в имущественное право, а не на Петровку. – Ясно. Это ж не убийства, а так. Человеческие взаимосвязи, отношения. Кому они интересны? Андрей выдохнул, дернув плечом, и чуть отодвинулся. Маша взглянула на него удивленно: что это он? Это было нелогично и несправедливо. Ее интересовали отношения, ведь все преступления вырастают как раз из этой материи. Она уже открыла рот, чтобы возразить, но Андрей продолжал смотреть в окно с таким настойчивым интересом, будто бескрайний березовый тын сменился вдруг джунглями Амазонии. Ну конечно, какая же она дура! – вздохнула Маша. Он пытается перевести беседу в интересующее его русло, а не выходит. Делает вид, что не ждет, а на самом деле – ждет. И такое независимое ожидание дорого ему дается. Хочет, наверное, схватить ее за плечи и потрясти хорошенько, но держит себя в руках и вот – в окно глядит. Маша почувствовала, что улыбается, слабея от нежности и желания провести рукой по короткой густой щетине на голове, уткнуться носом в плечо… Но – сначала слова. Решение она приняла еще там, на черной лестнице, слушая Ксюшины покаянные речи и вздрагивая с ней в унисон от каждого выстрела. Какие глупости – пора, не пора? Готова ли к детям – не готова ли? Да и будет ли она к ним когда-нибудь готова? И что такое это всегда отложенное на завтра «пора»? Тогда как прямо сейчас, здесь, перед ней мучается любимый человек – живой, хотя запросто мог бы сгинуть в этой, как ее называет Ксюша, «чертовой» коммуналке? И кому бы тогда она объясняла про абстрактное «пора»? И Маша обхватила Андрея обеими руками, вжавшись в его тепло и родной запах. – Эй, – потерлась она щекой о его плечо. – Если ты еще не передумал. Я согласна. * * * Андрей заснул, откинув голову на синий бархат сиденья. А Маше для сна не хватало размеренного «винтажного» стука колес, как в детстве. Татам-тадам, татам-тадам. Она пожалела, что не взяла с собой книжку. От нечего делать повертела в руках бесплатный журнал, заправленный за багажную сетку переднего сиденья: глянцевые страницы захватаны предыдущими пассажирами, обязательные виды Петропавловки и Летнего сада с обязательной же, навязшей на зубах цитатой: «Я к розам хочу, в тот единственный сад, где лучшая в мире стоит из оград…» Бедная, измученная экскурсоводами Ахматова. Маша закрыла глаза, пытаясь восстановить в памяти продолжение стихотворения. Статуи, лебеди, царственные липы – вся прелесть старого сада. А дальше вдруг что-то совсем иное по настроению, что-то жуткое… В раздражении – и почему ей именно сейчас так захотелось вспомнить выученное в далеком детстве стихитворение?! – Маша полезла в Интернет на мобильном телефоне. Открыла нужную страничку, сразу вспоминая забытые строчки. Ну конечно, вот же он. Тот отрывок, что так страшил ее в юные годы: И замертво спят сотни тысяч шагов Врагов и друзей, друзей и врагов. А шествию теней не видно конца От вазы гранитной до двери дворца. Маша вздрогнула, прочитав дату внизу: 1959 г. Улыбнувшись, снова перечитала стихотворение: не мудрено, что она побаивалась его девочкой. Загадочное шествие теней, прозрачных в светлой белой ночи, отходивших «сотни тысяч шагов» и ушедших, унеся с собой свои тайны. Шествие теней, тайны… Перед глазами, бледным отражением в окне поезда, почему-то стояло длинное лицо постаревшего мальчика – Алеши Лоскудова, который так и не смог никого полюбить, потому что однажды очень испугался. Испугался… Зины ли Аршининой? И чем же его так напугала воспитательница детсада? Тем, что с такой легкостью решила избавиться от их общего ребенка? Наверное, – кивнула отражению в окне Маша. Но неясное чувство недосказанности не отпускало. Если дело только в ребенке, почему он отказался об этом рассказывать? Ведь Маша знала, что ребенок выжил, значит, и преступления не было… Маша нахмурилась: а если все-таки было? Она выдохнула, затуманив толстое стекло, нерешительно подняла руку и написала на запотевшем участке окошка знак: m. Письменное Т – Толя, так они тогда решили совместным голосованием. Но ведь старуха упала, размышляла Маша, а тепло ее дыхания постепенно испарялось, знак исчезал. Ксения Лазаревна писала, зажав карандаш в сведенной судорогой руке, и воспринимала написанное со своего ракурса – снизу. А если смотреть оттуда, то… То получается не Т, а З. Не мужа она обвиняла, но жену. Вот чего так испугался Алеша Лоскудов. Он знал. Как она рассказала ему об этом? Наивно хлопая тяжелыми от туши ресницами? Роняя крупные слезы: мол, сама не понимала, что творила? Простая, славная, недалекая. Кто мог заподозрить такую? Да и тайна у Зины была – копеешная, не секрет вовсе, а так – секретик. Алексею в 59-м было больше шестнадцати. Ни статья за растление, ни статья за развратные действия не могла к ней относиться. Маша встряхнула головой – почему-то мысль о том, что убийца – именно воспитательница, а не страшный людоед, мучила ее, не отпускала. Смещение нормы, вот что. Когда можно пойти на убийство? Как дорого стоит жизнь другого человека? У Зининого мужа смещение произошло в блокадном городе, в лютый голод. А у Зины? Как этому найти объяснение, а, следовательно, и оправдание? Сейчас, после гибели Носова-старшего, – щурилась Маша на снег в окне, – Аршинина является одной из главных наследниц его состояния. Маша могла бы с ней встретиться, задать вопрос… Но надо ли? Маша осторожно подлезла Андрею под руку, почувствовала озябшей рукой его ровное тепло. Он дернулся, приоткрыл один глаз, взглянул на окно с почти исчезнувшими следами ее каракуль: – Что случилось? Маша провела ладонью по стеклу, стерев и эти остатки. Конец. Все закончилось. Она освободилась от этой истории. – Ничего не случилось. Спи. А за высвобожденным от ее коммунального морока окном продолжали мелькать, сопротивляясь густому ветру со снегом, стылые стволы. Но падающие с небес, будто разом выпотрошенные каким-то нетерпеливым хозяином, накопившиеся за эту затяжную осень крупные хлопья летели и летели, облепляя все сущее, меняя его цвет и форму, будто преобразуя в нечто совсем иное. Загадочное, и, чем черт не шутит? – возможно, прекрасное. Отдельное спасибо тем, кто помогал мне в работе над романом: – девочкам послевоенного Ленинграда, так много вспомнившим о своем детстве: Лене (Елене Валентиновне) Гартвиг, Лене (Елене Викторовне) Фоминых, Марлен (Марлен Иосифовне) Герман; – хранительнице музея повседневной культуры Ленинграда 1945–1965 гг. Наталье Александровне Баландиной; – девочкам блокадного города, Дусе и Маше: моей бабушке Марии Викторовне и ее сестре Евдокии Викторовне Лазаревым; – виолончелистам Евгению Прокошину и особенно – Кириллу Калмыкову; – хирургу Зейнуру Османову; – руферам Марии и Сергею; – моему неизменному доброжелательному критику, сценаристу Анастасии Голотик. И еще, помимо многочисленных авторов прекрасных мемуаров, вдохновивших меня на этот роман, отдельное спасибо: – Людмиле Улицкой за прекрасный сборник послевоенных детских воспоминаний «Детство 45–53: а завтра будет счастье»; – Карине Добротворской за книгу-свидетельство «Блокадные девочки»; – Михаилу Черейскому за воспоминания «Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка». * * * notes Примечания