Ксюша вдруг развеселилась: в кафе было тепло, пахло супом – возможно, той самой солянкой. И народу много – хороший признак. Носов устало кивнул облокотившейся на стенку официантке в мини-юбке и кружевном фартуке и тяжело опустился на деревянную лавку перед длинным деревянным же столом. Ксения села напротив. – Мне – как обычно, – подмигнул Носов официантке. – А мне – чаю, – попросила Ксюша и, на удивленный взгляд Носова, закончила, – для начала. – Ей тоже – солянки. И хлеба – прямо сейчас. Две корзинки, – кивнул он. И повернулся к Ксюше. – Я не люблю солянку, – улыбнулась Ксюша, пытаясь расстегнуть заиндевевшими пальцами пуговицы. – А я люблю ужинать дома, перед телевизором. А смотрите, где оказался по вашей милости, – пожал огромными плечами Носов. Сейчас, сидя прямо напротив, он казался Ксюше еще больше. Но много симпатичнее, чем на Доске почета. – Хорошо. Я попробую вашу солянку. – То-то. А если не понравится, я ее доем, – улыбнулся он в ответ. – Кого вы сегодня оперировали? – Ксюша решила начать со светской беседы, справедливо рассудив, что история о коммуналке лучше пойдет на сытый желудок. Официантка принесла корзинку с хлебом, и Носов, взяв хлеб, стал отрывать от него куски и забрасывать в рот. Отрывать по кусочку, а не откусывать – этот медведь имел понятие об этикете. Более того, движения крупных рук с очень коротко подстриженными ногтями были почти музыкальными, завораживающими. – Я занимаюсь общей хирургией. Желчный пузырь, вмешательства на почки, поджелудочная железа. Осложненные формы язвы, – сказал он. – Лапароскопические операции. А вы? – внезапно закончил он вопросом. И Ксения зависла, вглядываясь в это лицо: похож ли на бабку? Нет, совсем не похож. – Что – я? – чуть покраснела она, застигнутая на откровенном разглядывании. – Чем вы занимаетесь, кроме истории моей незадачливой семьи? – Я виолончелист, – она почему-то убрала сомкнутые в замок руки со стола на колени. – Хороший? – оторвал очередной кусочек хлеба Носов. Ксения, проследив за его руками, пожала плечами: – Да вроде как. – Насколько хороший? – он не улыбался, а смотрел на нее пытливо. Черт! Зачем она только начала этот разговор? Ксения выпрямила спину, подняла на него глаза: – Была – одной из лучших в мире. А теперь – полный бекар. – Полный – что? Ксюша улыбнулась: – Не обращайте внимания – музыкальный сленг. Имеется в виду – концерт отменяется. А в моем случае – все отменяется. Концерт длиною в жизнь. – А что так мрачно? Разочаровались в профессии? – Скорее она во мне, – усмехнулась Ксения. – Я сломала руку. Мне сломали руку. И, я думаю, это имеет какое-то отношение к тому, о чем я пришла с вами поговорить. – Очень интересно, – хмыкнул Носов. Официантка как раз поставила перед ними дымящиеся глиняные горшочки с супом. Ксения осторожно вынула руки из-под стола, отщипнула, как только что это делал Носов, хлеба, взяла ложку и вдруг поймала его быстрый цепкий взгляд на своих руках – и замерла. – Мне очень жаль, – сказал Носов. – Мне тоже, – кивнула Ксюша и отправила в рот первую ложку солянки. Это было очень вкусно и очень остро. Она резко задышала ртом. – Много кайенского перца, – кивнул Носов. – И, по-моему, паприки. Хотя по правилам не полагается. Ел он жадно, быстро опустошив свой горшочек, вплоть до последней оливки и лимонной дольки. И, сыто лоснясь большим лицом, отставил от себя горшочек, откинулся на деревянную спинку. – Извините, проголодался. А вы не обращайте на меня внимания. Не торопитесь. Ксюша и хотела есть быстрее – но не могла. Все время чувствовала на себе, на своих руках прежде всего, его любопытствующий взгляд – взгляд хирурга, и смущалась. В результате не выдержала и отодвинула от себя половину порции. – Бережете фигуру? – улыбнулся ей Носов. – Не то слово! – раздраженно заявила Ксюша, которая о тощей своей фигуре задумывалась всю жизнь только в сторону «как бы потолстеть». Солянку хотелось доесть зверски. Но этот взгляд… И добавила мстительно человеку-горе напротив: – Вам с вашей фигурой не понять! Носов хмыкнул: – Что ж вы хотите, я ж хирург, не менеджер Газпрома. – Ксюша вздрогнула. – Обед часто пропускаю – приходится наверстывать за ужином. Качаться мне противопоказано – руки могут огрубеть. Вам ли, как музыканту, этого не знать? Я и по дому ничего не делаю, балбесничаю. – Бедная ваша жена. – Не бедная. У меня ее нет, – и он повертел над столом больше похожей на лопату пятерней в бледных пятнах. На которой не было обручального кольца. «Верно, лучше крутить романы с медсестрами больницы», – вспомнила Ксюша ревнивый взгляд девушки на крыльце. И, почему-то покраснев, полезла в сумку. – Вот, – положила она перед ним новогоднюю фотографию образца пятьдесят девятого года. – Люди, которые обитали в квартире, где сейчас живу я сама. Это моя бабушка, – ткнула она пальцем в такое родное и еще такое юное лицо. – А тут, рядом, ваша… – Я узнал, – кивнул Носов. – Но, прежде чем вы начнете мне что-либо рассказывать, должен сообщить вам пренеприятнейшее известие. Маша – Он мне понравился в результате. Спокойный какой-то. Настоящий. – Ксения пожала плечами под Машиным внимательным взглядом. – И на бабушку совсем не похож. Но… – «Но»? – Маша налила гостье кофе из старого синего кофейника, пододвинула доску с горячими тостами и нарезанным твердым сыром. Ксения в задумчивости намазала тост маслом. Положила на тарелку, глядя, как оно плавится и впитывается в поджаренную ржаную мякоть. – Но он совсем не общается со своим миллионером-отцом. Тот ушел из семьи, когда Ивану было лет пять. Деньги сделал уже позже. Связи между ними никакой не сохранилось, и он дал мне понять, что ради меня с моей безумной историей на контакт с Носовым-старшим не пойдет. Маша подняла глаза на грустную Ксюшу – видно, Носов-младший действительно ей приглянулся, а подходящий повод для новой встречи им будет найти непросто. Тот работает по четырнадцать часов в сутки, а Ксюша слишком стеснительна, чтобы самой пригласить его на свидание. Маша вздохнула. И с мечтой о новой порции воспоминаний и фотографий из архива Носовых-Аршининых придется распрощаться. Двери в прошлое захлопывались одна за другой. А на что она, собственно, надеялась? Истекло более полувека. Люди болеют, сходят с ума, умирают… Сходят с ума! Ну конечно! – Психбольница! – сказала она, а Ксения вздрогнула. – Есть больные и больные. Я имею в виду – почти здоровые или с серьезными периодами ремиссии. – Она вспомнила вальяжного Глузмана в его шикарной клинике: идеально сервированный чай, частная библиотека, говорящий попугай. Скорее анахорет и чудак, чем психопат[3]. – Пирогова? – нахмурилась Ксюша. – Елена Алексеевна? Ты правда думаешь, что стоит… – Стоит. В отличие от того же Носова-старшего, свободного времени у нее навалом. И если она вменяема, то я уверена, с удовольствием нам поможет. – А Носов?.. – Ксения водила ногтем по скатерти. – Я имею в виду сына, а не внука. Неужели нет никакого способа на него выйти? Маша задумалась. Способ, конечно, имелся. Носов был слишком серьезным человеком, чтобы на него не оказалось досье в соответствующих органах. Она могла бы попросить Андрея связаться с его знакомцами в ФСБ. Маша поморщилась: все разговоры с Андреем в последнее время сводились у них к новостям о погоде: «Льет, говоришь? У нас на дачке тоже не пройти без сапог», и к краткой сводке о Раневской: «Жрет, гад, как сволочь». Выходить за круг пустых светских тем было опасно. Маша ни слова не говорила о работе на Петровке и о своем повышении. Не обсуждали они и совместную жизнь, чтобы, не дай бог, не наступить на болезненный нарыв под названием «получившее отказ предложение руки и сердца». Что делать, как прервать эту идиотскую ссору – да нет, даже не ссору, а нечто более серьезное: экзистенциональный кризис в их отношениях, – она не знала. Вот и пряталась, как девочка в кусты, в метеорологическую сводку. Маша вновь вздохнула – еще тяжелее. – Ты согласна? – услышала она и поняла, что Ксюша уже давно смотрит на нее вопросительно, а она и вопроса-то не услышала. – Прости, я задумалась. С чем согласна? Ксюша смущенно поерзала на стуле: – Я не готова идти в психбольницу в одиночку. Я… Давай вместе? Маша улыбнулась, кивнула: – Давай. * * * Место оказалось благостным: совсем рядом – Православная семинария, Митрополичий сад, Свято-Троицкая Александра Невского лавра. Обводный канал блещет на чахлом зимнем солнце, канал непарадный, трудяга и пролетарий. Коллектор для сточных вод заводов и фабрик, выстроенных на его берегах, граница между, собственно, настоящим Петербургом и «новостроем». В ушах задуло с неприличной силой. Не сговариваясь, Ксюша подняла капюшон, а Маша надвинула на лоб одолженную у Любочки вязаную шапку – не до красоты. Совсем рядом катила посередь низких берегов свои воды Нева, оттуда и задувал уже совсем морской ветр-ветрило. Добравшись до места, девушки уставились на здание больницы. По сравнению с окружающим индустриальным пейзажем, кранами и вечными строительными заборами дом выглядел почти аристократически: сходящий на нет классицизм конца XIX века – высокие окна с полуциркульными проемами, парадное крыльцо, интеллигентный немаркий цвет беж. Ксюша поежилась, взглянув на окна первого этажа, забранные совсем не изысканными решетками. – Знаешь, Обводный еще называют каналом самоубийц, – она неловко улыбнулась: да, есть у нас и такие достопримечательности. – Говорят, их сюда «тянет». По сто человек за год, бывало, с мостов бросались. А в 93-м вообще рекорд – больше трехсот. По одному в день выходит, да?