А потом снимает с огня прихваткой кастрюльку: – Айда в комнату, питаться! – и выходит из кухни, а Колька бежит, как хвостик, за ним следом, тормошит за рукав нового кожаного пиджака. – Правда она красивая, правда?! – громко шепчет он, а Тома отворачивается к окну и замирает, пытаясь расслышать, что-то Леша ответит? Но не успевает: на кухню вплывает с полными сумками Галина Егоровна. Раз – тяжелая нога становится на шаткую табуретку, а авоська с мороженым мясом ловко закидывается на крючок за окном. Два – и щелкает тумблером радио: «За пятое пятилетие, – убежденно говорит диктор, перекрывая самые важные для Томы слова из коридора, – продажа мясопродуктов увеличилась в два и семь раза, масла животного – в два и четыре, шелковых тканей – в три и пять!» – Ты сегодня рано чего-то с музыкальной школы, – Галина Егоровна несет к раковине большую рыбину – чистить. Тамара кивает – разочарование лишает ее голоса. Зато диктор неутомим: «…шелковых тканей – в три и пять раза, телевизоров – в тридцать раз. В городе имеется двенадцать крупных универсальных магазинов: Дом ленинградской торговли, Фрунзенский…» Тома выкладывает на доску лук – мама попросила пошинковать для чахохбили. Папа любит, когда его много, а мама, когда режет, сразу начинает плакать «луковыми» слезами. – Добрый вечер, – это на кухню заходит Вера Семеновна. – И тебе, соседка, – вытирает пот со лба рукой в рыбьей чешуе Пирогова. – Видела стиральную доску – что это ты там присобачила? Крышки от бутылок? – О! Вы заметили? – ставит на огонь чугунную сковородку Коняева. – Отличная терка для хозяйственного мыла. Можно повесить на край стирального бака или корыта. Мыльная стружка будет падать прямо в таз… – И вдруг замирает, заметив манипуляции соседки с рыбой. – Боже мой! Вы снимаете кожу? – Как чулок! – добродушно улыбается Пирогова, продемонстрировав железный зуб. – Но ведь это получится фаршированная щука? Гефильте фиш? – Коняева аж замирает с деревянной ложкой в руке – в ложке сваренная на несколько дней вперед гречневая каша. Эта каша – основное меню четы Коняевых. «Откуда только знает про эту самую фиш?» – удивляется про себя Тома. Но чудеса на этом не заканчиваются, потому что Галина Егоровна вдруг бледнеет и облизывает губы с остатками оранжевой помады. – Научили, – говорит она. – В эвакуации. Очень экономное блюдо. Наступает молчание, заполненное лишь голосом диктора: «Поддерживая решение XXI Съезда Коммунистической партии, строители Главленинградстроя приняли социалистическое обязательство…» Тамара смотрит на обеих женщин и не понимает, что произошло. Но в этот момент с ниагарским грохотом спускается вода в туалете и в коридор выходит Пирогов-муж с «Известиями» в руках. И почти одновременно во входную дверь раздается уверенный звонок: раз, два, три. – Это к вам, – говорит Томе тетя Галя. И уплывает в сторону своей комнаты, за дверями которой только что исчез со свежей прессой Алексей Ермолаич. Тамара бежит по коридору, наскоро вытирая руки кухонным полотенцем, щелкает замком и распахивает выкрашенную коричневой краской входную дверь. На площадке перед квартирой стоит огромный белобрысый парень лет двадцати в кепке, ватнике и кирзовых, заляпанных грязью сапогах. – Вы к кому? – Тома ошарашенно смотрит на парня, а тот, похоже, просто застыл, выкатив на нее светлые зенки в бесцветных ресницах. – К Коняевым я, – наконец говорит он и скалится – зубы у него желтые и большие, как у лошади. – К дохтуру, Андрею Геннадьевичу. – К Коняевым – шесть звонков, – говорит она. В его возрасте уже пора уметь считать! Но не читать же ему нотации! И Тома разворачивается и идет обратно на кухню. Из комнаты, покашливая, как раз выходит сам доктор, и Тома уже открывает рот, чтобы сказать: а вот тут к вам пришли, как тот сам замечает гостя и встает как громом пораженный. – Миша? – почему-то шепчет он. – Господи… Кошелка – Псих санитару не товарищ, – шепчет Кошелка накрепко заученные слова. В коридорах больницы пахнет хлором и кашей, несвежим телом и жирными волосами. А еще – шизофренией. Луковый запах. Он клубится гуще в глубине коридора – там, где на отделении держат «острых», или буйных. И становится слабее рядом с выходом из зачарованного царства – ведь чем ближе к входной двери, тем доступнее освобождение. Здесь в палатах больным уже положены цветы в горшках, красочные журналы и книги. Кошелке нестерпимо смотреть на эту разноцветную жизнь, тогда как сама она навеки застряла между непроницаемым туманом абсолютного безумия и пронизанным солнцем миром почти здоровых людей. Вечные сумерки – вот что такое ее существование. У них, в промежуточном царстве «на грани», скучно. Они безнадежны, но не опасны. Напротив их палаты – вход в столовую. Над окошком с раздачей еды висит листок: «Каша манная молочная. Чай с лимоном» – это завтрак. На обед – «Суп рассольник. Кура отвар., капуста тушен.». На ужин – «Макароны отвар. Кефир». Меню неизменно, как и здешняя жизнь, но Кошелка каждый день пробегает глазами бумажку с машинописным текстом – это ее успокаивает. В коридоре стоит телевизор, бубнящий о всемирных заговорах, колдунах, снимающих венец безбрачия, и чрезвычайных происшествиях с расчлененкой. Новости эти с раннего утра собирают благодарную и возбужденную аудиторию. Время от времени тот или иной врач пытается переключить канал на комедийный сериал или спорт, и пару часов психи послушно смотрят чемпионат по фигурному катанию. Но вскоре волшебным образом вновь возвращаются к передачам о трупах и сионских мудрецах. А Кошелке пора в палату. Она передвигается по потертому линолеуму больничного коридора бесшумно, будто привязавшая к ногам ореховые скорлупки колдунья из сказки Гауфа. Начинается обход. Во время визита врачи стараются как можно быстрее отделаться от бессмысленных вопросов Кошелкиных соседок и проследовать дальше – к выздоравливающим. Кому любопытны эти старухи, с их вязкой речью, жалующиеся на детей, внуков и космических пришельцев? Но Кошелка – тихая, молчаливая, если и разговаривает, то только сама с собой. Маленькая, тонкие птичьи косточки, совсем молодое лицо – будто, атаковав ее мозг, судьба сжалилась и договорилась со временем – и оно стало над ней не властно. Кошелка знает, что в этой вечно сумрачной палате и есть ее спасение. И пока другие старушки перед врачебным обходом аккуратно застилают свои постели и прячут огрызки в тумбочку, чтобы на поверхности все казалось почти идеальным, она просто сидит, опустив голову и скрывая улыбку. Ей не надо прокручивать в голове ответы на вопросы врача в попытке скрыть симптомы болезни, чтобы казаться лучше, здоровее, чем ты есть на самом деле. Кошелка знает: мир вокруг больницы достается не тем, кто больше всех старается угодить. А тем, кто умеет ждать. А уж кто-кто, а она – умеет. Выучилась. За сорок-то лет. Выплевывать или прятать за щеку, бесшумно открывать, выскальзывать, пробираться, переодеваться, спускаться, ехать как ни в чем не бывало на автобусе – а вот и мое пенсионное удостоверение, голубчик, нажимать кнопки кода, следовать за парочкой с чемоданом, потом делать вид, что поднимается выше – какие дураки, ничего не заподозрили, а что там, выше – чердак? Прятаться за клеткой лифта, прислушиваться старческим ухом, истончившимся, как древняя морская раковина. – Доченька, прости, но у нас жить совсем невозможно. Залило, пришлось перекрывать воду. Ты не против, мы к тебе максимум на недельку? – это женский грудной голос. – Да, Ксения, вы уж нас извините! Купили коммуналку в свою собственность – и что получается? Опять в коммуналку попадаете, – это голос мужской. Подлизывается. – Глупости, Юра, что ты говоришь! Мы же семья! – перебивает его «грудной». Перебивает от смущения. Семья, жмурится в полутьме Кошелка, вовсе не всегда повод к совместной жизни. – Конечно, глупости! – отвечает ненавистный голос. – Проходите! У нас как раз одна комната совсем готова, если не считать… Что там не нужно считать, Кошелка уже не слышит, дверь закрывается. Кошелка расчесывает лоб: пергаментная кожа того и гляди порвется, а в голове опять нарастает глухое жужжание, переходящее в рев, неумолимое, как звук взлетающего самолета. Она смотрит на свои неровно подстриженные тусклые ногти, окаймленные бурым. Кровь. Она опять расцарапала себя до крови. Пора возвращаться домой, в палату. Она выучилась считать ее домом. Да, она научилась многому. Растворяться в темноте, появляться из ниоткуда, усыплять бдительность медперсонала. Научится и… Тамара – Слушаю. – Эдуард, здравствуйте. Простите, не знаю отчества… Это Тамара Зазовна вас беспокоит. Озадаченное молчание. – Мы совсем недавно вместе пили чай. У Ксении. Я была соседкой ее бабушки по коммунальной квартире. – Ах да, конечно. Простите, сразу не признал. Я сейчас на объекте, – на заднем плане Тамара слышит грохот. Эдик громко, в самую трубку, орет: – Черт, ну я же просил! – Следует длинная матерная фраза, и от неожиданности Тамара отодвигает телефон от уха – может быть, зря она все это затеяла? – Извините, – уже спокойным голосом говорит Эдик. – Это не вам. – Хотелось бы верить, – нервный смешок. Тамара смотрит в раскрытый альбом со старыми фотографиями в своих руках. Нет, она правильно сделала, что позвонила. – Так о чем вы хотели со мной поговорить? – Эдик явно вошел в какое-то помещение и закрыл за собой дверь. Стало гораздо тише. – Эдуард, что вы делаете рядом с Ксенией? – решается Тамара. – В смысле? – Что вам от нее нужно? Вы же не просто так оказались в этой квартире? – Я не понимаю… – начинает Эдик, а Тамара вдруг успокаивается. В ее возрасте уже четко знаешь, когда мужчина врет, а когда говорит правду. Преимущество старости, усмехается она про себя. Опыт, сын ошибок трудных. – Думаю, вы все понимаете. Я узнала вас. Точнее, не вас, а другого человека, который вам приходится родственником. – Вам показалось… – говорит Эдик, но уже без прежнего напора. – Нет, – качает головой Тамара. – Кровь действительно не вода. Вы очень на него похожи. Знаете, не фигурой и не улыбкой. Скорее глазами, взглядом. – Ладно, – вздыхает Эдик. – Давайте так. Я выберусь к вам и все расскажу. Сейчас неудобно, да и долго. А вы, пожалуйста, не говорите пока ничего Ксении. Я предпочитаю сам с ней объясниться. – Хорошо, – кивает Тамара. – Записывайте адрес. Маша Алексей Иванович позвонил ей как раз в тот момент, когда Маша наконец решилась рассказать Любочке про полученное предложение руки и сердца. – Вот, значит, кому я обязана твоим приездом, – усмехнулась Любочка, держа сигарету на замахе ближе к форточке. Маша крутила в ладонях чашку с чаем. – Да, примерно так. – И что тебя смутило? Это же скорее хорошая новость? – Зачем так рано? – подняла Маша глаза на бабку. – Брак – это ведь дети, совместные бытовые обязательства, а я… – А ты к детям не готова, ты играешь в сыщиков, – снова усмехнулась бабка и похлопала ее по руке. – Я все понимаю. Но это разные вещи. Я имею в виду, само предложение имеет все-таки не одно прикладное значение. – А еще и сакральное? – улыбнулась Маша. – Может, и не сакральное, но крайне романтическое. Подумай, не просто же так женщины – я имею в виду не тебя, а любую нормальную представительницу нашего пола – так ждут этих слов. – Нормальные женщины хотят семью и детей, – вздохнула Маша.