Но пока что всё было спокойно. Во вторник и в среду погоды стояли жаркие, все ходили распахнувшись, без рукавиц, а в съезжей и без шубы было хорошо. Шалауров был весёлый, разговорчивый, адъюнкт, наоборот, задумчивый. Как из своих денег платит, думал капитан, или, думал, может, в Петербурге с этим строго, чуть что – и на дыбу, кто знает?! И вообще адъюнкт стал совсем другой какой-то – молчаливый, мрачный. Смотрит на тебя, а тебя будто не видит. Или ты у него что-нибудь спросишь, он ответит, а на самом деле он как будто не с тобой, а с кем-то другим разговаривает. И вот что ещё особенно противно: как только капитан, приходя домой, поминал его при Степаниде, у той сразу глаза начинали поблёскивать. Или это капитану так только казалось? И тут вдруг, уже в четверг утром, сразу после построения, сержант Ситников сказал, что солдат Михеев просит разрешения обратиться к господину капитану лично. Капитан сразу насторожился и сказал: – Пусть обращается! Михеев пришёл, капитан завёл его за дом, за угол, и там Михеев сказал: – Не нравится мне этот господинчик, ваше благородие. Как бы мы через него в недоброе дело не вляпались. – А что такое? – спросил капитан. – Да не спит он по ночам, свечи до утра горят. Я подходил смотреть, но через окно не видно ничего. Зато он сам ночью выходит на крыльцо, стоит, в небо смотрит. – Просто так, – спросил капитан, – без навигацких приборов, что ли? – Без, – сердито ответил Михеев. – Были бы с ним навигацкие, я разве стал бы вас тревожить, ваше благородие?! А так вдруг замысел какой-то, а мы прозевали. Потом всем мало не покажется! – Ладно, ладно, – сказал капитан. – Иди и покуда помалкивай. Михеев ушёл. А капитан весь день молчал, поглядывал за Степанидой, думал, ничего не говорил. А уже ночью… Ну, не совсем ещё ночью, но когда уже крепко стемнело, завыл ветер в дымоходе, Степанида сказала, что у неё голова болит, и легла спать… Капитан вышел во двор, повернул наискосок, взошёл на съезжее крыльцо, прокрался вдоль самой стеночки – там, где доски не скрипят, после резко открыл дверь – и верно! Адъюнкт сидел за столом и что-то записывал, а как увидел капитана, сразу отложил перо и хотел перевернуть бумагу другой стороной… Но капитан строго сказал: – Э, нет! Пусть так лежит! После чего прошёл к столу, сел, покосился на тот недописанный лист и, как и думал, увидел там письмо не по-нашему писанное. Но для верности всё же спросил: – Письмо? – Письмо, – кивнул адъюнкт. – По-немецки? – По-латыни, – ответил адъюнкт. – А письмо немцу? – Немцу. – Вот оно как! – сказал капитан. – Мудрёно! И чужому никому не прочитать! И он ещё раз осмотрел стол, увидел на нём несколько листов, исписанных такими же, как он теперь знал, латинскими буквами. Листы были похожие, то есть одинаково густо исписанные, без помарок и клякс… И только один лист был не похож на остальные – на нём был рисунок. – А это ещё что такое? – спросил капитан с удивлением. – Это зверь мамонт, – ответил адъюнкт. – Мамонт по-латыни Mammuthus. Правильнее, Mammuthus Primigenius, то есть шерстистый. Капитан ещё раз посмотрел на рисунок. Там и в самом деле был изображён какой-то странный носатый бык с клыками. – Какой зверюга! – сказал капитан. – Я его зубов видел много, а вот чтобы всего самого целиком, этого ни разу не было. Хотя люди говорят, встречали. – Живого? – настороженно спросил адъюнкт. – Нет, не приведи господь, как говорится, – сказал капитан. – А на болоте, бывает, всплывают где голова, где нога. Инородцы их очень боятся. Говорят, это подземный олень, очень злой. – Капитан ещё раз осмотрел рисунок и спросил: – А что это за приписки вокруг? И что за рогульки? – Это не рогульки, – ответил адъюнкт, – а это его кости. И не приписки, а названия костей. Всё по-латыни. Возле которых стоит птичка, те у нас уже есть, а где птички нет, тех ещё не имеется. Меня просили поискать их. Вот левая вторая пястная кость, надо найти. Вот правая трёхгранная кость. И вот тут ещё две мелких косточки обломанных. Шумахер о них очень спрашивал. – Что ещё за Шумахер? – спросил капитан. – Господин Шумахер, Иоганн Даниэль, или Иван Данилович, статский советник и директор нашей академической библиотеки, – сказал адъюнкт и прибавил: – А я при нём помощник. И это ему письмо. – Но как ты его пошлёшь? – удивлённо спросил капитан. – Почты же у нас теперь всё лето не будет, до зимы. – А я и не собираюсь сейчас посылать, – сказал адъюнкт. – Я буду письма писать и складывать, а когда вернусь в Петербург, сразу ему всё передам, пусть читает. – А почему по-латыни? – спросил капитан. – Он же немец! – Да потому, что немец он или не немец, или ещё кто, это не главное, – сказал адъюнкт, – а главное то, что если он учёный человек, то должен читать и писать единственно по-латыни, и так не только в нашей академии, но и во всех прочих европейских академиях принято. Вот ты его, наверное, знаешь, – господин Татищев, Василий Никитич, главный начальник государыниных горных заводов в Перми и в Сибири. Знаешь? Капитан кивнул, что знает. – Так вот он не только за заводами присматривает, – продолжил адъюнкт, – но и ещё недавно написал большой научный артикул про мамонтов. Написал тоже по-латыни, отправил в Стокгольм, в Швецию, и там его в одной научной книге пропечатали. По-латыни, а не по-шведски. И когда к нам в библиотеку один экземпляр такой книги прислали, господин Шумахер очень разволновался и сказал: Григорий, тебе выпал такой редкий шанс, ты едешь с этим болваном… – С кем, с кем? – переспросил капитан. – Ну, так уже издавна сложилось, – ответил, смущаясь, адъюнкт, – и все давно привыкли к тому, что господин профессор Миллер очень недолюбливает господина советника Шумахера, а тот в свой черёд ничуть не меньше недолюбливает господина Миллера, и поэтому меня в миллеровскую экспедицию взяли по очень большой случайности. Вот почему я везде, где могу, умалчиваю про своё знакомство с господином Шумахером и в особенности с его мнением о затеянной господином Миллером этой так называемой Великой Северной экспедиции. Господин Миллер, – продолжал адъюнкт, – считает, что давно уже пора нанести на карту побережье Ледовитого моря и испытать, где там можно ходить кораблям, и докуда им можно ходить, то есть соединяется ли Азия с Америкой или можно обойти вокруг Азии и тем самым найти короткий путь на Камчатку и к другим нашим тамошним владениям, и оттого будет большая выгода торговле. А Шумахер, тот напротив говорит, что это только слепая гордыня не позволяет господину Миллеру признать, что тамошние, то есть для нас с тобой здешние, моря скованы льдами столь крепко, что никому через них не пробиться, так что от всей этой миллеровской затеи будут одни только растраты государственной казне, и надо Миллера судить за это! Но, продолжал господин Шумахер уже только в частной беседе, во всяком безумии всегда можно найти крупицу пользы. И так же, говорил он мне, и здесь: в тех местах, в которые тебя посылает этот болван, имеется великое множество захоронений мамонтов, так почему бы тебе не попытаться отыскать там те недостающие фрагменты, то бишь кости, к нашему академическому скелету? Это было бы, он говорил, весьма полезно для науки. Вот я и готовлюсь к этим поискам, жду, пока земля просохнет. – И жжёшь свечи, – сказал капитан. – Люди это видят, людям это непонятно, они ко мне приходят, говорят, ты по ночам не спишь, значит, затеял что-то недоброе. А тюрьма у нас стоит пустая! Так что увлекайся, да не очень! Сказав это, капитан встал, поправил шапку, развернулся и, не прощаясь, вышел. Когда он ложился в постель, Степанида заворочалась. – Ты что, – удивлённо спросил капитан, – ещё не спишь, что ли? Степанида тяжело вздохнула. Капитан строго спросил: – О чём ты думаешь? – О тебе, дурак! – сказала Степанида и заплакала. Капитан стиснул зубы, молчал. Степанида немного поплакала и перестала. Капитан осторожно положил ей руку на плечо и сказал… Ну да и мало ли что он тогда ей говорил?! Глава 5 На следующий день, в пятницу, после поднятия прапора, капитан построил свою команду, так называемую вторую роту первый батальон (второго не было), и вывел их за головной лабаз, туда, где гауптвахта. Так капитан отомкнул замок, Ситников открыл дверь, и Пыжиков вышел на волю. Рожа у Пыжикова была ещё не совсем приличная, а в пятнах, то есть с фонарём, как это называется. Но капитан не стал об этом говорить, а только сердито вздохнул и велел ему и Ситникову, Ситников, конечно, старший, идти и снимать печать с питейни. И они пошли, а все остальные заступили кто на службу, кто на роздых. Через четверть часа Ситников и Пыжиков вернулись и доложили, что печать снята, люди довольны, буйных нет. И так оно, кстати, после всю пятницу там было спокойно, и субботу, и, забегая вперёд, и в воскресенье тоже. То есть когда Ситников повёл туда своих, казаки к ним вязаться не стали. Но это было уже в воскресенье, а пока что, ещё только в пятницу, капитанова команда несла службу, а сам капитан, войдя в съезжую, увидел, что адъюнкт и Черепухин на месте, то есть за столом, а Шалаурова нет. Капитан спросил, где он. На что Черепухин ответил, что люди видели, как Шалауров шёл в питейню. Адъюнкт на это усмехнулся, но Черепухин сразу же сказал: – А вот и нет! Никита Павлович не из таких. Никита Павлович пошёл туда по делу! Он будет искать там работников. Было опечатано, он не искал, а распечатали – и сразу же пошёл. – И бог ему в помощь, – сердито сказал капитан. – А то сколько уже дней сидите, одну бумажку подписать не можете! – Так что, – спросил адъюнкт, – Шалаурова сегодня здесь не будет? На что капитан ответил, что, скорей всего, не будет. – Вот и прекрасно! – воскликнул адъюнкт. – А то, смотрю, время уходит, а то я всё никак не приступлю к полевой практике. – Какая ещё полевая практика? – настороженно спросил капитан. – Та, которая проводится в поле, конечно, – ответил адъюнкт. – Погоды вон какие жаркие, кругом всё подсохло, значит, уже вполне можно начинать полевые практические наблюдения. Или, иными словами, изучать, какая тут у вас земля, из чего она сложена и что на ней растёт. – Нет, – сказал капитан. – Я тебя за посад не пущу. Мало ли что там с тобой случится, а мне после отвечать. – Но это очень важно, – возразил адъюнкт. – По возвращении в Академию я должен буду представить письменный отчёт о проделанных наблюдениях и показать образцы здешней натуры. И что я им покажу? И он сердито посмотрел на капитана. Это ты на мамонтов нацелился, подумал капитан, после чего ещё подумал и сказал, что он в принципе может позволить господину адъюнкту выходить за пределы крепости, но только совсем недалеко и под охраной провожатого – Орлова. Адъюнкт не стал на это возражать, а сразу начал собираться, то есть взял с собой маленькую лопатку, такой же маленький горный молоточек и, конечно, книжицу для записей. Ну а Орлов взял ружьё, и они пошли. Капитан велел им возвращаться к обеду, не позже, а сам подумал, что а как же, так они его и послушают! Ну да, тут же подумал капитан, ни к кому свою голову приставить нельзя, каждый живёт своим умом – и с этой мыслью он кликнул Черепухина, Черепухин, по его велению, достал ясачную тетрадь, и они сели её читать и проверять, где сколько чего с прошлого года осталось, а где и были недостачи. Да только что там было проверять, когда и так было ясно, что весь нынешний, этого года ясак, ещё в январе был собран и отправлен на Якутск, и только один Илэлэк всё не едет и не платит! Вот какая он скотина, этот Илэлэк, сердито думал капитан, просматривая Илэлэковы подушные списки ясачных людей. Списков было три вместо пяти, то есть двух стойбищ сразу не хватало, а в трёх представленных в каждом не хватало по чандалу, то есть по семье, да и в каждой семье… Ну и так далее. Капитан нахмурился, велел подать прошлогодние списки. Черепухин подал. Капитан начал сличать, порыкивать. – Звать его или не звать? – спросил Черепухин. – Звать, конечно, – сказал капитан. – Надо же когда-то это решать.