– Костюков, давай тревогу! Костюков стал дуть как можно громче. Костюков дул изо всех сил! Костюков побагровел, покрылся потом! Костюков шёл медленно, дудел. Его обгоняли юкагиры с копьями, они что-то кричали по-своему. А справа, с корякского фланга, тоже было много шуму, крику. Они тоже шли на чукчей, и их было много, они, думал капитан, и без нас бы их осилили, а так тем более осилим. Капитан шёл рядом с Костюковым, размахивал саблей, а ружьё пока не брал, его ружьё, как всегда, нёс Синельников. И все остальные наши были с ружьями, шли цепью. Капитан скомандовал остановиться и прицелиться. Прицелились. Капитан скомандовал пальнуть. Пальнули. Пошли дальше, перезаряжая на ходу. А впереди уже схлестнулись: сперва хыпаевы с ними, после наши. Теперь нужно было палить осторожней, чтобы своих не зацепить. Капитан велел опять остановиться и смотреть налево. И верно: только они повернулись туда, как оттуда вышло ещё одно чукочье войско, капитан скомандовал прицел, потом сразу палить. Пальнули. Чукчи остановились, развернулись и побежали обратно. – Бей! – крикнул капитан. – Коли! И, размахивая саблей, побежал вперёд. За ним побежали наши. Впереди показалась яранга, та самая. Капитан хотел было скомандовать… Но тут откинулся полог, и из яранги выбежал адъюнкт! Он был одет по-чукочьи и с бубном. Он начал бить в бубен, плясать, подпрыгивать, что-то кричать. И вдруг вокруг как потемнело! Как пошли всполохи по небу! Как повалил снег! Очень густой! Капитан такого снега и зимой не видел! В самую пургу! А потом вдруг раздался страшный топот! Это бежали олени, на наших! Их было тысячи! Земля дрожала! Это же затопчут, думал капитан, это же какое бешеное стадо! И он стоял, не знал, что делать дальше. А шаман, правильней, адъюнкт, бил в бубен и приплясывал! Чукчи шли стеной! Ударили по хыпаеву войску, те дрогнули, ударили по илэлэкову… И тогда капитан обернулся и крикнул: – Пыжиков, стреляй! – В кого? – крикнул стоящий рядом Пыжиков. – В шамана! – Я его не вижу, ваше благородие! Вот что тогда ответил Пыжиков и опустил ружьё. И все стояли, никто не решался целиться. Тогда капитан злобно скомандовал: – Синельников, моё ружьё! И выхватил его, и начал целиться. Увидел, что адъюнкт и в самом деле то появляется перед самыми глазами, а то совсем исчезает. Выла пурга, было совсем темно. Не по себе стало, конечно, ну да ладно! – Мужики! – сердито крикнул капитан. – Смотрите, как надо это делать! И он опять поднял ружьё, прижал приклад к щеке, смотрел через прицел на адъюнкта, читал Отче Наш, а после задержал дыхание и выстрелил. И как громыхнуло! И как полыхнуло! Капитан стоял и ничего не видел, искры запрыгали в глазах, дым был вокруг, гарь… А после вдруг стало видно: адъюнкт… нет, шаман, конечно, падает. Падает очень медленно, как во сне. И вот он упал, вот земля содрогнулась… И всё сразу стихло. Опять стало светло. Олени стоят, сбившись в кучу, робкие. Подходи и режь! Инородцы к ним кинулись, стали их вязать, растаскивать, а капитан забросил ружьё за плечо, выхватил саблю, поднял её, крикнул бежать за ним – и побежал к яранге. Солдаты побежали за ним следом. И Шалауров со своими побежал, и Ефимов со своими тоже. Из тех, кто живые остались, конечно. Но это уже после посчитали, кто живой, кто нет, а сперва просто бежали и кричали от радости, что живы остались. А возле яранги на земле лежал адъюнкт, или шаман, и он был ранен в грудь, потому что на груди было большое тёмное пятно, капитан его издалека увидел. Глава 23 Первым к адъюнкту подбежал Синельников и начал поднимать его. – Не трогай! – крикнул сзади капитан. – Убьёшь! Синельников отпустил адъюнкта, и тот опять упал на землю. Подбежал капитан, отдал ружьё Синельникову, наклонился к адъюнкту, глянул… И его аж заколотило! У адъюнкта из обеих щёк, насквозь, торчали клыки. Или маленькие бивни. Капитан перекрестился. – Что, такого раньше не видали, ваше благородие? – с улыбкой спросил Синельников. Капитан ничего не ответил, а ещё раз посмотрел на адъюнкта, на его клыки, потом положил ему руку на грудь, прямо на кровавое пятно, прислушался. Сердце билось. А что творилось вокруг! Ревели, бегали олени, за ними гонялись инородцы, бросали арканы, кричали. Суета была немалая. Но все, то есть инородцы, пробегали дальше, за оленями, а наши понемногу собирались рядом с капитаном. И Ефимов был уже здесь, и Шалауров, и их люди. Шалауров подбежал, воскликнул: – Да он так кровью изойдёт! Ему надо шамана срочно! – и стал кричать, звать Имрына. Имрын нашёлся быстро. Подбежал, все расступились. Имрын опустился перед адъюнктом на колени, начал гладить его рукой по лбу и что-то приговаривать. Потом стал как будто что-то сбрасывать у него со лба, потом снова гладить. Шло время. Адъюнкт лежал неподвижно, глаз не открывая. Имрын наклонился к нему, послушал, дышит ли, распрямился и сказал: – Не дышит. – И прибавил: – Это хорошо. – Да что хорошего?! – разгневался капитан. – Он так сейчас умрёт! – Э! – сказал, качая головой, Имрын. – Такие сильные шаманы так быстро не умирают. Пока он сам умереть не захочет, его никто не убьёт. Все молчали. Имрын поднял лицо вверх, посмотрел на небо и сказал: – Снег перестал идти. Значит, сейчас опять будет лето. Значит, сильный шаман просыпается. Надо отнести его в ярангу. Он же не собака, чтобы лежать на голой земле. Поднимайте его, заносите! Синельников и Меркулов осторожно взяли адъюнкта за руки, за ноги и понесли в ярангу. За ними пошёл Имрын. А капитан и все остальные остались снаружи. Капитан осмотрелся. Солнце по-летнему висело очень низко, то есть была уже ночь, а криков, толкотни вокруг было немало. Инородцы гоняли оленей, старались сбить их в стадо, а олени шарахались и разбегались, сшибались между собой, толкали и топтали инородцев, а те кололи их копьями, кричали, а олени громко хоркали. Кто тут был чей, понять было нельзя, да капитан и не думал об этом, а просто смотрел по сторонам и видел, что чукчи бросили своих оленей и бежали, а коряки с юкагирами теперь этих оленей делят, правильней, расхватывают, а до всего остального им нет никакого дела. Вот и хорошо, подумал капитан, кивнул Ефимову, сказал, что назначает его старшим, развернулся и вошёл в ярангу. За капитаном вошёл Шалауров. В яранге горел чувал. Возле чувала на оленьих шкурах лежал адъюнкт, глаза у него были закрыты, из щёк торчали клыки. Возле адъюнкта сидел Имрын и водил над ним руками, нагонял на него жар от чувала. Щёки у адъюнкта были мокрыми от пота, клыки посверкивали. Капитан не выдержал, перекрестился. Шалауров усмехнулся. Имрын посмотрел на капитана и сказал: – Твой названый брат очень сильный шаман. Сильней Харгитита. А Харгитит был сильней всех. Теперь, когда Харгитита не стало, когда его на Серебряной горе бросили, никто Атч-ытагына не защитит, и твой названый брат не будет защищать, я это чую. А Атч-ытагын его три раза убивал – и не убил! А сколько он в него стрелял, сколько стрел испортил, а твой названый брат только смеялся. Так и сейчас он твою пулю выплюнет. И тут Имрын наклонился к адъюнкту, провёл ладонью по его груди, по тому кровавому пятну, сжал пальцы, поднял руку, разжал пальцы – и все увидели, что у него пуля на ладони. – Как ты её достал? – спросил Шалауров. – А я и не доставал, – ответил Имрын. – Это он её мне через рёбра выплюнул. Я же говорил: сильный шаман! А вы не верили. И он отдал пулю капитану. Капитан отдал её Шалаурову. Шалауров стал её рассматривать. Имрын продолжил: – Сейчас он себе кровь уймёт, чтобы она не вытекала. – И, обращаясь к адъюнкту, стал о чём-то быстро-быстро говорить. У адъюнкта задёргались брови, он начал глубоко дышать. И пятно у него на груди стало как будто понемногу подсыхать. Имрын улыбнулся и опять заговорил: – Очень сильный шаман, очень. Видишь, какие у него зубы?! Он этими зубами может кого хочешь загрызть, даже остроголового старика. А видишь, какие у него здесь знаки? – продолжал он, указывая на татуировку на лбу у адъюнкта. – Знаешь, что эти знаки означают? Если знаешь, тогда это очень хорошо, тогда ты будешь долго жить, богато, у тебя будет много жён, рабов, а не знаешь, ничего не будет. Так или нет? И он посмотрел на адъюнкта. Адъюнкт вздрогнул, медленно повернул лицо в его сторону и едва заметно улыбнулся. – Просыпается, – сказал Имрын, а после прибавил что-то по-чукочьи. Капитан посмотрел на Синельникова. Синельников сказал: – Он говорит, что он его приветствует. Адъюнкт недовольно глянул на Синельникова, после опять, и очень медленно, повернулся к Имрыну и едва слышно ответил, и это тоже по-чукочьи. – Сказал, что у него голова сильно болит, – перевёл Синельников. – Как будто железо в голове, когти железные. – Какие ещё когти? – спросил капитан. – Это они так гвозди называют, – пояснил Синельников. А адъюнкт опять заговорил, теперь уже быстро и с жаром. – Белиберда какая-то, – сказал Синельников. – Не белиберда, а древняя молитва ихняя, – сердито сказал Шалауров. – Не знаешь, не лезь. – А ты знаешь? – Да, знаю! И вот сейчас спрошу! И Шалауров в самом деле начал что-то спрашивать. Адъюнкт насторожился, сжал губы и даже попытался подняться… Но Шалауров замолчал, и адъюнкт снова лёг. И вот тут-то капитан спросил: – Гриша, ты меня узнал? Адъюнкт повернулся к нему и стал пристально его рассматривать. Потом положил руку себе на грудь, на тёмное пятно на ней. – Это я стрельнул, винюсь, – тихо сказал капитан. Адъюнкт поморщился, повернулся к Имрыну и опять заговорил по-чукочьи. – Опять белиберда, – чуть слышным шёпотом сказал Синельников. А вот Имрын слушал внимательно, время от времени кивал. Потом адъюнкт вдруг замолчал и стал смотреть вверх, на дымоход, на дымоходные жерди. Имрын что-то сказал, адъюнкт не отозвался. – Гриша! – снова позвал капитан. Адъюнкт даже не шелохнулся. Лежал, неотрывно смотрел вверх, помаргивал… И вдруг что-то быстро, невнятно сказал.