Мы все были беглецами. Я сбежал из тюрьмы, Дидье сбежал от преследований, Навин сбежал от улицы, а этот южный город сбежал от моря, направив всю энергию своих мужчин и женщин на сотворение – камень за камнем – нового сухопутного бытия. Я помахал Дидье, и он с улыбкой откозырял мне любовными письмами. Я улыбнулся в ответ, и теперь все было в порядке: теперь я мог его оставить. Никакая улыбка не возымеет эффекта, никакое напутствие не утешит, никакая доброта не спасет, если наша внутренняя правда не будет прекрасной. Ибо связывает всех нас – все лучшее в нас – только правда человеческих сердец и чистота любви, неведомая иным созданиям. Глава 3 От «Леопольда» было рукой подать до моего дома. Я покинул бурлящую туристскую Козуэй, развернулся перед полицейским участком Колабы и доехал до углового здания, известного всем бомбейским таксистам как «Электрический дом». Повернув направо, в тенистый проулок за полицейским участком, я увидел корпус предварительного заключения и вспомнил время, проведенное в его камерах. Помимо воли глаза отыскали высокие зарешеченные окна. И тут же волной нахлынули воспоминания: зловоние открытых нужников и масса мужчин, отчаянно бьющихся за чуть более чистое место поближе ко входу… Проехав квартал, я свернул в огороженный двор комплекса Бомонт-Вилла, кивком поприветствовал сторожа и, шагая через две ступеньки, поднялся на третий этаж. Сколько я ни жал кнопку звонка, реакции не последовало. Тогда я открыл дверь своим ключом и через гостиную проследовал на кухню, мимоходом бросив на стол связку ключей и дорожную сумку. Ни на кухне, ни в спальне ее не оказалось, и я вернулся в гостиную. – Привет, крошка! – крикнул я с утрированным американским акцентом. – Вот я и дома! Смех донесся с лоджии, из-за колыхающихся штор, раздвинув которые я обнаружил Лизу на коленях, с испачканными землей руками, перед крошечным садиком – размером под стать раскрытому чемодану. Вокруг нее тусовалась небольшая стая голубей, остервенело пихавшихся в борьбе за хлебные крошки. – Ты потратила столько сил, создавая этот садик, – сказал я, – а теперь позволяешь птицам его вытаптывать. – Ты не понимаешь, – сказала она, переводя аквамариновый взгляд с голубей на меня. – Этот садик мне для того и нужен, чтобы привлекать сюда птиц. Я все это устроила ради них. – Прими меня в свою голубиную стаю, – сказал я, когда она поднялась для поцелуя. – Начинается, – засмеялась она. – Беллетрист в своем амплуа. – И дьявольски рад тебя видеть, – сказал я, утягивая ее в сторону спальни. – У меня грязные руки! – запротестовала она. – Очень на это надеюсь. – Нет, в самом деле. – Она со смехом вырвалась. – Нам надо принять душ… – Очень на это надеюсь. – Тебе надо принять душ, – уточнила она, держась от меня на безопасной дистанции. – И сменить всю одежду, сейчас же. – Одежда? – подхватил я шутливый тон. – Не нужна нам эта липкая одежда. – Нет, нужна. Мы сейчас отправимся в одно интересное место. – Но я только что приехал, Лиза! Прошло две недели! – Без малого три недели, – поправила она. – И сегодня у нас будет полно возможностей сказать «привет!», прежде чем мы скажем «доброй ночи». Это я могу гарантировать. – Такие «приветы» звучат как «прощай». – Любое приветствие – это начало прощания. Ступай мыться. – О каком месте речь? – Тебе оно придется по душе. – Ага, уже заранее с нее воротит. – Это художественная галерея. – Так вот чего мне сейчас не хватает! – Брюзга чертов! – засмеялась она. – Там будут классные люди, своего рода экстремалы. И они чертовски талантливы. Ты их полюбишь. Это крутая выставка, на самом деле. Но если ты не поторопишься, мы пропустим самое интересное. Как здорово, что ты успел вернуться! Я скорчил недовольную мину. – Да ладно тебе, Лин! – рассмеялась она. – Что бы еще осталось в этой жизни, не будь искусства? – Секс, – ответил я. – И еда. А после еды снова секс. – В галерее будет полно всякой еды, – сказала она, подталкивая меня к ванной комнате. – И только представь, как благодарна будет твоя голубиная стая, когда мы приедем домой после выставки, которую она очень-очень сильно хочет посетить вместе с тобой и к открытию которой мы наверняка опоздаем, если ты не примешь душ незамедлительно! Я зашел в душевую кабину и стал стягивать рубашку через голову, когда она повернула кран позади меня. Вода хлынула на мою спину и на джинсы, которые я еще не успел снять. – Эй! – завопил я. – Это мои лучшие джинсы! – И ты проносил их несколько недель подряд, – отозвалась она уже с кухни. – Сегодня будешь в джинсах похуже, но почище. – И еще мой подарок для тебя! – крикнул я. – Он в кармане джинсов, которые ты намочила! Она возникла в дверном проеме: – Ты привез мне подарок? – Разумеется. – Здорово! Ты очень мил. Займемся им позже. И вновь исчезла из виду. – Ладно, – сказал я. – Так и сделаем. После балдежа в галерее. Уже вытираясь, я услышал, как она мурлычет песню из индийского фильма. По случайности – или же четким попаданием в резонанс под закрученным спиралью куполом любви – песня оказалась той же самой, которую я напевал несколькими часами ранее, идя по улице с Викрамом и Навином. Потом, собираясь перед выходом из дома, мы промычали-пропели эту песню уже дуэтом. Уличное движение в Бомбее представляет собой систему, придуманную акробатами, но воплощаемую на практике малоразмерными слонами. Двадцать минут мотоциклетной потехи – и мы добрались до «денежного пояса» Кумбала-Хилл, туго охватывавшего самый престижный из холмов южного Бомбея. Я загнал байк на парковочную площадку напротив фешенебельной и скандально известной галереи «Бэкбит», у истоков не менее фешенебельной, но добропорядочной Кармайкл-роуд. Непосредственно перед галереей выстраивались роскошные заграничные тачки, из которых вылезала роскошная местечковая крутизна. Лиза потащила меня внутрь, продираясь через плотную толпу. В длинном зале скопилось человек триста – вдвое больше, чем допускалось правилами пожарной безопасности, предусмотрительно вывешенными на щите у входа. «Если жара кажется вам нестерпимой, срочно покиньте горящее здание». Она нашла в толпе свою подругу и подсунула меня для анатомически близкого знакомства. – Это Розанна, – представила Лиза, сама так же тесно притиснутая сбоку к подруге – невысокой девушке с большим инкрустированным распятием (пригвожденные ноги Спасителя уютно разместились между ее грудей). – А это Лин. Он только что вернулся из Гоа. – Наконец-то мы встретились, – сказала Розанна, и грудь ее сильнее прижалась ко мне, когда она подняла руку, чтобы взбить свою и без того стоявшую дыбом прическу. Говорила она с американским акцентом, но гласные произносила на индийский манер. – Зачем вы ездили в Гоа? – За любовными письмами и рубинами, – сказал я. Розанна быстро оглянулась на Лизу. – Что толку на меня смотреть? – вздохнула Лиза, пожимая плечами. – Да ты в натуре чумовой чувак! – провизжала Розанна голосом паникующего попугая. – Идем со мной! Ты должен встретиться с Таджем. Он любит все такое чумовое, йаар![11] Прокладывая путь через толпу, Розанна подвела нас к высокому молодому красавцу с волосами до плеч, блестящими от парфюмерного масла. Он стоял перед каменной скульптурой первобытного человека примерно трехметровой высоты. На табличке рядом со статуей было написано имя: «ЭНКИДУ»[12]. Скульптор приветствовал Лизу поцелуем в щеку, а затем протянул мне руку. – Тадж, – представился он, улыбаясь и глядя на меня с откровенным любопытством. – А вы, я полагаю, Лин. Лиза много о вас рассказывала. Я ответил на рукопожатие, ненадолго встретившись с ним глазами, после чего перевел взгляд на массивную статую. Заметив это, он слегка повернул голову в ту же сторону: