– По всему, так прямо вылитый, – негромко заметил Винсон. Конкэннон расхохотался. Деннис моргнул. – Конкэннон, – прошептал он, – я люблю тебя, как доброго призрака, но ты ломаешь мне кайф. – Прости, Деннис, дружище, – ухмыльнулся Конкэннон. – Лин, – произнес Деннис, в то время как его голова и тело сохраняли полную неподвижность, – не сочти меня грубым, но сейчас я должен отдохнуть. Был рад тебя повидать. Он повернул голову на один градус в сторону Викрама. – Викрам, – пробормотал он все тем же густым рокочущим басом, – будь добр, кончай эту суету. Ты ломаешь мне кайф, приятель. Сделай одолжение, заткнись. – Конечно, Деннис. Извини. – Билли Бхасу? – тихо позвал Деннис. – Я тут, Деннис. – К черту мороженое. – К черту мороженое, Деннис? – К черту мороженое. Никто не получит мороженого. Только не сегодня. – Как скажешь, Деннис. – Значит, с мороженым все ясно? – Да: к черту мороженое, Деннис. – И я не хочу слышать слово «мороженое» как минимум в ближайшие три месяца. – Как скажешь, Деннис. – Вот и ладно. А теперь, Джамал, набей мне еще один чиллум. Побольше и позабористей. Гигантский, легендарный чиллум. Это будет как акт милосердия, почти наравне с чудом. Всем пока – и здесь, и там. Деннис сложил на груди руки, закрыл глаза и вернулся к своему отдыху: застывший как мертвец, при пяти слабых вдохах в минуту. Никто не шевелился и не подавал голоса. Джамал со всей возможной оперативностью занялся приготовлением легендарного чиллума. Все прочие смотрели на Денниса. Я дернул Викрама за рубашку. – Давай-ка выйдем, – сказал я и потянул его прочь из комнаты. – Всем пока – и здесь, и там. – Эй, подождите меня! – позвал Навин, выскакивая вслед за нами из французских дверей. На улице свежий воздух взбодрил Викрама и Навина. Шаг их ускорился, подстраиваясь под мой. В тенистом коридоре, образуемом стенами трехэтажных домов и густыми кронами платанов, дул бриз, принося рыбный запах с близлежащего причала Сассуна. В промежутках между деревьями на улицу прорывались лучи солнца. Попадая в очередное пятно слепящего жара, я чувствовал, как меня накрывает солнечный прилив, чтобы затем вновь отхлынуть под сенью листвы. Небо было бледно-голубым, затянутым легкой дымкой – как обкатанное волнами стекло. На крышах автобусов сидели вконец обленившиеся вороны, «зайцами» перемещаясь в сторону более прохладных частей города. Крики людей, кативших ручные тележки, звучали решительно и свирепо. Это был один из тех ясных бомбейских дней, когда жители города, мумбаиты, испытывают непреодолимое желание петь; и я услышал, как проходивший мне навстречу человек напевает ту же самую любовную песню на хинди, что в тот момент мурлыкал и я. – Забавно, – сказал Навин. – Вы с ним оба пели одну песню. Я улыбнулся и хотел было исполнить еще пару-другую куплетов – как у нас принято в стеклянно-голубые бомбейские деньки, – но тут Викрам вмешался с вопросом: – Ну и как все прошло? Забрал? Я стараюсь не слишком часто ездить в Гоа, в том числе и потому, что при каждой такой поездке знакомые нагружают меня всякими дополнительными поручениями. Вот и на сей раз, когда я тремя неделями ранее сказал Викраму, что собираюсь в Гоа, он попросил меня об услуге. Как выяснилось, он отдал тамошнему ростовщику-акуле одно из свадебных украшений своей матери – ожерелье с мелкими рубинами – в залог при получении ссуды. Деньги с процентами Викрам вернул, но ростовщик отказался возвращать ожерелье. Он потребовал, чтобы Викрам лично явился за ним в Гоа. Зная, что ростовщик с почтением относится к мафии Санджая, на которую я работал, Викрам попросил меня потолковать с этим типом. Я это сделал и добыл ожерелье, хотя Викрам сильно переоценил почтение ростовщика к нашей мафии. Я проторчал в Гоа лишнюю неделю, пока тот водил меня за нос, отменяя одну назначенную встречу за другой и оставляя записки с оскорблениями в адрес меня и людей Санджая; но в конечном счете ожерелье он вернул. Впрочем, к тому моменту у него уже не оставалось другого выбора. Он был акулой, но мафия, которую он оскорбил, была акульей стаей. Я привлек четырех местных парней, которые также работали на Санджая. Впятером мы отметелили за милую душу крышевавших акулу бандитов и обратили их в бегство. Потом мы добрались до ростовщика, и тот отдал мне ожерелье. Далее один из моих местных помощников победил его в честном бою и продолжил бить уже бесчестно, пока почтение акулы к мафии Санджая не возросло до вполне удовлетворительных размеров… – Ну и как? – не унимался Викрам. – Ты забрал его или нет? – Держи, – сказал я, доставая ожерелье из кармана пиджака. – Чудесно! Ты справился! Я знал, что могу на тебя положиться. С Дэнни были какие-нибудь осложнения? – Вычеркни этот источник займов из своего списка. – Тхик[8], – сказал Викрам. Он вытянул ожерелье из синего шелкового мешочка, и рубины загорелись на солнце, окровавив своим сиянием его сложенные в пригоршню ладони. – Послушай, я… я должен прямо сейчас отвезти это к моей маме. Хотите, парни, я вас подброшу? – Тебе же совсем в другую сторону, – сказал я, когда Викрам взмахом остановил проезжавшее такси. – А мне и пешком недолго до «Леопольда». В тех краях припаркован мой байк. – Если ты не против, я бы прошелся немного с тобой, – предложил Навин. – Дело твое, – сказал я, наблюдая за тем, как Викрам прячет шелковый мешочек под рубашку, для надежности. Он уже начал садиться в машину, когда я придержал его и, наклонившись поближе, тихо сказал: – Ты что с собой творишь? – О чем ты? – Не финти, Вик, я же просек по запаху. – Какие финты! – запротестовал он. – Ну да, слегка догнался коричневым, и что с того? Дурь-то не моя, а Конкэннона. Он заплатил, а я только… – Ладно-ладно, не заморачивайся. – Я никогда не заморачиваюсь, ты меня знаешь. – Некоторые люди могут по своей воле спрыгнуть с героина, Вик. Допустим, Конкэннон из таких. Но не ты, и тебе самому это отлично известно. Он улыбнулся, и пару секунд я видел перед собой прежнего Викрама: того Викрама, который сам отправился бы в Гоа вызволять ожерелье, не обращаясь за помощью ко мне или кому-то другому; того Викрама, у которого вообще не возникло бы надобности в такой поездке, поскольку он ни за что не отдал бы в залог драгоценности своей матери. Улыбка погасла в его глазах, когда он садился в такси. Я проводил его взглядом, понимая опасность ситуации, в которой он оказался: неисправимый оптимист, выбитый из колеи несчастной любовью. Когда я продолжил путь, ко мне сбоку пристроился Навин. – Он много говорит о девушке, об англичанке, – сказал Навин. – Это одна из тех историй, которые обязаны иметь счастливый конец, но в жизни такое случается редко. – Он также много говорит о тебе, – сказал Навин. – У него длинный язык. – И еще он говорит о Карле, Дидье и Лизе. Но больше всего он говорит о тебе. – У него слишком длинный язык. – Он говорил мне, что ты сбежал из тюрьмы. И что ты до сих пор в розыске. Я остановился: – Теперь уже твой язык удлинился не в меру. Это что, языковая эпидемия? – Нет, позволь мне объяснить. Ты помог одному моему другу, Аслану… – Что? – Мой друг… – О чем ты говоришь?