Покойный маркиз де Сен-Синь истратил свои сбережения, равно как и сбережения родителей, на покупку прекрасного особняка на улице Фобур-дю-Руль; этот дом стал частью установленного для поддержания пэрства майората, к которому относилось также значительное состояние. Чрезвычайная скаредность маркиза и его родителей, которая часто удручала Лоранс, наконец получила объяснение. Со времени этого приобретения маркиза, которая жила в загородном поместье и копила деньги для своих детей, стала охотнее проводить зимы в Париже: ее дочь Берта и сын Поль достигли возраста, когда нужно было позаботиться об их образовании. Мадам де Сен-Синь мало бывала в свете. Ее супруг не мог не знать о сожалениях, обитавших в сердце этой женщины, но это не помешало ему окружить ее нежнейшей заботой; он до самой смерти любил лишь ее одну. Это благородное сердце несколько лет оставалось не оцененным ею, но затем великодушная женщина из рода Сен-Синь подарила ему столько же любви, сколько получала от него, и ее супруг стал наконец абсолютно счастлив. Лоранс жила преимущественно семейными радостями. Ни одна женщина в Париже не была так любима друзьями, ни одна не пользовалась бо́льшим уважением. Побывать в доме Лоранс было большой честью. Нежная, снисходительная, остроумная и, главное, напрочь лишенная жеманства, она нравится душам утонченным, притягивает их, несмотря на то, что в ее облике и поведении угадывается скорбь; каждый по-своему пытается оберегать эту женщину, такую сильную; это ощущение тайного покровительства, возможно, и объясняет притягательность ее дружбы. Ее жизнь, печальная в молодости, ближе к закату стала прекрасной и безмятежной. Ее несчастья всем известны. Никто никогда не спрашивает, кто изображен на портрете кисти Робера Лефевра, который после смерти управляющего стал главным – и мрачным – украшением гостиной. Лицо Лоранс в зрелости носит отпечаток счастья, доставшегося дорогой ценой. Своеобразная религиозная гордость украшает сегодня ее исстрадавшееся чело. К тому моменту, как маркиза стала принимать гостей в своем новом доме, ее капитал, увеличившийся благодаря закону о компенсациях, давал около двух сотен тысяч ливров ренты, не считая выплачиваемого ее мужу содержания. Лоранс унаследовала одиннадцать сотен тысяч франков, оставшихся после де Симёзов. С тех пор она тратила сто тысяч франков в год, а остальное откладывала на приданое своей дочери Берте. Берта – живой портрет матери, но без ее воинственной отваги; это вторая Лоранс – изящная, остроумная и, как с грустью добавляет ее мать, «более женственная». Маркиза не хотела выдавать дочь замуж прежде, чем той исполнится двадцать лет. Семейные сбережения, которыми распоряжается старик дʼОтсер, в 1830 году помещенные в ценные бумаги, к тому времени, как рента упала, составляли сумму, дающую порядка восьмидесяти тысяч франков годового дохода – приданое Берты, которой в 1833 году исполнилось двадцать. Незадолго до этого княгиня Диана де Кадиньян, решившая женить своего сына, герцога де Мофриньеза, представила его маркизе де Сен-Синь. Жорж де Мофриньез трижды в неделю ужинал в доме Лоранс, сопровождал мать и дочь в итальянскую оперу и гарцевал вокруг их коляски в Булонском лесу, когда дамы прогуливались. Обитателям пригорода Сен-Жермен вскоре стало ясно, что он влюблен в Берту. Сложнее было понять, желает ли мадам де Сен-Синь сделать дочь герцогиней, а потом и княгиней, или же это княгиня желает для сына столь богатого приданого; и если прославленная Диана не боится пойти навстречу провинциальной знати, не устрашится ли провинциальная знать славы мадам де Кадиньян, ее привычек и расточительности? Чтобы не помешать планам сына, княгиня сделалась набожной, стала скрывать ото всех свою личную жизнь и летний сезон проводила обычно на вилле в Женеве. Однажды вечером княгиня де Кадиньян принимала в своем салоне маркиза дʼЭспара и председателя Совета министров де Марсе, своего бывшего любовника (то была их последняя встреча; через год г-н де Марсе умер). Растиньяк, заместитель министра в министерстве де Марсе, два посла, два прославленных оратора из палаты пэров, пожилые герцоги де Ленонкур и де Наваррен, граф де Ванденесс с молодой женой и дʼАртез также были в числе гостей – довольно-таки разношерстная публика, хотя ее состав объяснялся просто: князю де Кадиньяну понадобился пропуск, получить который можно было через посредство первого министра. Де Марсе, который не хотел брать на себя такую ответственность, приехал, чтобы сообщить княгине, что дело в надежных руках: этим же вечером один политический деятель со стажем разрешит все затруднения. Объявили о приезде маркизы де Сен-Синь и ее дочери. Лоранс, чьи политические убеждения были непоколебимы, была шокирована, застав наиболее ярких представителей лежитимизма[70] обеих палат за беседой с премьер-министром короля, которого она называла не иначе как «его светлость герцог Орлеанский»[71]; они слушали его и смеялись вместе с ним. Де Марсе напоминал лампу, которая, прежде чем угаснуть, светила особенно ярко. В этом салоне он охотно забывал о политических заботах. Маркиза де Сен-Синь примирилась с присутствием де Марсе, как австрийский двор – с присутствием Сен-Олера: сейчас это был светский лев, а не министр. Однако она вскочила со стула, словно ожегшись о раскаленное железо, когда слуга объявил о прибытии г-на графа де Гондревилля. – Прощайте, мадам! – сухим тоном сказала Лоранс княгине. Маркиза увела за собой Берту, пройдя так, чтобы не столкнуться с этим роковым человеком. – Может статься, что вы только что расстроили женитьбу Жоржа, – шепотом сказала княгиня своему возлюбленному. Бывший клерк родом из Арси, бывший народный представитель, бывший термидорианец, бывший трибун, бывший государственный советник, бывший граф Империи и сенатор, бывший пэр Людовика XVIII и пэр при нынешней, Июльской монархии угодливо склонился перед прелестной княгиней де Кадиньян. – Вам более нечего опасаться, прекрасная дама, мы уже не воюем со знатью! – сказал он, присаживаясь рядом с ней. Мален завоевал расположение Людовика XVIII, для которого его богатый опыт оказался небесполезным. Он активно участвовал в отстранении от дел Деказа и был советником при правительстве Виллеля. Холодно принятый при дворе Карла X, Мален познал горечь разочарований Талейрана. Однако он снова оказался в большом почете при двенадцатом правительстве, которому имел счастье служить и которое наверняка предаст; и вот уже год и три месяца, как он порвал узы дружбы, продолжавшейся тридцать шесть лет и соединившей его с самым выдающимся нашим дипломатом. Именно в этот вечер, упомянув об этом великом дипломате, Мален сказал: – А знаете, почему он так враждебно настроен против герцога Бордоского[72]? «Претендент слишком молод» – вот его слова! – Поразительный совет вы даете молодежи! – ответил ему Растиньяк. Де Марсе, который после слов княгини погрузился в глубокую задумчивость, пропустил этот обмен остротами мимо ушей. Он исподтишка поглядывал на графа де Гондревилля и заговорил бы не раньше, чем ложившийся рано старик уедет. Гости княгини, ставшие свидетелями ухода мадам де Сен-Синь, причины которого были понятны, молчали, так же как и де Марсе. Гондревилль не заметил Лоранс и не мог догадаться о причинах столь единодушного молчания. Однако жизненный опыт делового человека и политические баталии развили в нем чувство такта; он был очень умен – понял, что присутствие его обременительно, и откланялся. Де Марсе, стоя у камина с видом человека, погруженного в серьезные размышления, взглядом проследил за медленно удаляющимся семидесятилетним стариком. – Я допустил оплошность, мадам, не назвав вам имя человека, которого взял в посредники, – проговорил наконец премьер-министр, прислушиваясь к стуку колес отъезжающей кареты. – Но я исправлю свою ошибку и дам вам предлог помириться с г-жой де Сен-Синь. То, о чем я хочу рассказать, случилось тридцать лет назад; дело старое, как смерть Генриха IV (хотя, между нами, вопреки поговорке это история малоизвестная, как и множество других исторических катастроф). К тому же готов поклясться, что, даже если бы это дело и не касалось маркизы, оно не стало бы менее занимательным, ибо проливает свет на один известный эпизод нашей новейшей истории – переход через Альпы на перевале Сен-Бернар. Г-да послы получат возможность убедиться: в том, что касается дальновидности, нашим сегодняшним политикам далеко до преемников Макиавелли, которых народные массы вознесли в 1793 году над бурей; часть из них, как поется в романсах, «достигла тихой гавани». Чтобы сегодня стать кем-то во Франции, нужно было пережить ураганы тех лет… – Сдается мне, – сказала княгиня с улыбкой, – что вам в этом отношении лучшего и желать нельзя… Человеку хорошо воспитанному в этот момент полагалось улыбнуться, что все и сделали. Улыбнулся и сам де Марсе. Послы не скрывали любопытства. Де Марсе откашлялся, и все замолчали. – Однажды июньской ночью 1800 года, – начал повествование премьер-министр, – ближе к трем часам, когда свет свечей бледнеет с наступлением утра, два человека, утомившись играть в буйот[73] (в который и играли-то лишь затем, чтобы занять остальных), перешли из гостиной в будуар (дело происходило в особняке министра иностранных дел, в то время проживавшего по улице дю Бак). Оба они – один уже умер, другой стоит одной ногой в могиле – люди весьма незаурядные, каждый в своем роде. Оба были священниками и оба отреклись от сана; оба женились. Один был простым ораторианцем, другой носил епископскую митру. Первого звали Фуше, имя второго я вам не назову, но оба в то время были обычными французскими гражданами – обычными, но весьма непростыми. Увидев, как они удаляются в будуар, те, кто оставался в гостиной, позволили себе легкое любопытство. За ними последовал некто третий. Что до этого человека, считавшего себя куда более могущественным, нежели первые два, имя его было Сийес, и вы все знаете, что до Революции он также служил Церкви. Тот из них, кто прихрамывал, занимал в то время пост министра иностранных дел; Фуше был министром полиции. Сийес недавно отказался от должности консула. Еще один человек, невысокий, сдержанный и суровый, встал со своего места и последовал за этими тремя, сказав своему собеседнику (впоследствии передавшему мне его слова): «Я опасаюсь этих иерейских бреланов!» Это был военный министр. Реплика г-на Карно нисколько не встревожила двух консулов, игравших в гостиной в карты. Камбасерес и Лебран пребывали во власти своих министров, куда более сильных, чем они сами. Почти все эти государственные деятели умерли, и мы им ничего не должны: они принадлежат истории, а история той ночи ужасна; я рассказываю вам все это лишь потому, что один об этом знаю, и потому, что Людовик XVIII не поведал ее бедной мадам де Сен-Синь, а нынешнему правительству безразлично, знает она ее или нет. Тот из четверых, кто прихрамывал, закрыл дверь прежде, чем было нарушено молчание. Говорят, он даже запер ее на задвижку; только хорошо воспитанные люди снисходят до таких мелочей. Лица у трех священников были бледны и непроницаемы – вы и сами их помните. Румянец выступил только на щеках у Карно. Поэтому он и заговорил первым: «О чем речь?» «О Франции», – должно быть, ответил князь, которым я восхищаюсь как одним из самых выдающихся людей нашего времени. «О Республике!» – конечно же заявил Фуше. «О власти», – возможно, ответил Сийес. Присутствующие переглянулись. Де Марсе прекрасно изобразил эту троицу голосом, взглядом и жестами. – Три священника отлично поняли друг друга, – продолжал он. – Карно наверняка взирал на своих коллег и бывшего консула с видом важным и настороженным. Полагаю, он опешил, но не хотел этого показать. – Вы верите в успех? – спросил у него Сийес. – От Бонапарта всего можно ожидать, – отвечал военный министр. – Он благополучно перевалил через Альпы. – Сейчас он поставил на карту все, – с нарочитой неспешностью проговорил дипломат. – Давайте без обиняков, – сказал Фуше. – Что мы предпримем, если армия первого консула будет разбита? Будем ли по-прежнему смиренно ему служить? – Республики как таковой больше нет, – заметил Сийес. – Он – консул на десять лет. – У него больше власти, нежели когда-то было у Кромвеля, – добавил бывший епископ, – и он не голосовал за казнь короля. – У нас есть господин, – сказал Фуше, – но сохраним ли мы его, если он потерпит поражение в войне, или вернемся к Республике, какой она была изначально? – Франция устоит только при условии, что власть снова станет сильной, как во времена Конвента, – наставительно заметил Карно. – Я согласен с военным министром, – сказал Сийес. – Если Бонапарт вернется побежденным, его нужно прикончить. Слишком много лишнего он наговорил нам за последние семь месяцев! – У него армия, – с задумчивым видом протянул Карно. – А на нашей стороне будет народ! – вскричал Фуше. – Вы слишком торопитесь, мсье! – произнес князь приятным баритональным басом, который он сохранил и доныне и который заставил бывшего ораторианца опомниться. – Не будем кривить душой, – проговорил, неожиданно появившись, бывший член Конвента, – если Бонапарт вернется победителем, мы станет его прославлять, а если побежденным – похороним! – И вы здесь, Мален? – ничуть не встревожился хозяин дома. – Что ж, присоединяйтесь! И он знаком пригласил его присесть. Благодаря этому обстоятельству никому не известный конвенционалист и стал тем, кем мы его видели и кем он по сей день является. Мален умел хранить тайны, и оба министра никогда его не предавали; но в то же время он оказался в самом центре интриги, и от него зависел ее исход. – Но о поражении говорить рано! – воскликнул Карно с уверенностью в голосе. – Он только что сделал то, что оказалось не под силу Ганнибалу! – На случай несчастья у нас уже есть Директория, – тонко улыбнулся Сийес, намекая на то, что их как раз пятеро. – И мы все заинтересованы в том, чтобы дело Французской революции продолжало жить, – сказал министр иностранных дел. – Мы трое отказались от сана, генерал голосовал за смерть короля. Что касается вас, – обратился он к Малену, – вы владеете имуществом эмигрантов. – У нас общие интересы, – безапелляционно заявил Сийес, – и они совпадают с интересами отчизны. – Редчайший случай, – с улыбкой заметил дипломат. – Нужно действовать, – добавил Фуше. – Сражение вот-вот начнется, и барон Мелас располагает превосходящими силами. Генуя капитулировала, а Массена́ допустил большую ошибку, отправив свою армию в Антиб; до сих пор неизвестно, сумеет ли он присоединиться к Бонапарту, который в противном случае вынужден будет действовать своими силами. – Кто вам сообщил эти новости? – спросил Карно. – Они вполне достоверны, – ответил Фуше. – Вы получите их с утренней почтой, как раз к открытию биржи. – Наши деятели не слишком-то церемонились, – с улыбкой проговорил де Марсе, ненадолго умолкая. – Боюсь, когда станет известно о катастрофе, – продолжал Фуше, – мы не успеем организовать клубы, пробудить патриотизм и поменять конституцию. Свое 18 брюмера мы должны подготовить заранее. – Оставим эту заботу министру полиции, – сказал дипломат. – И поосторожнее с Люсьеном. (Люсьен Бонапарт был в то время министром внутренних дел.) – Когда понадобится, я его арестую, – сказал Фуше. – Господа, – вскричал Сийес, – наша Директория не будет подвержена анархическим настроениям! Мы создадим олигархическую власть, сенат с пожизненным членством и выборную палату, которая будет у нас в руках, – следует учесть ошибки прошлого! – При таком государственном строе я наконец вздохну с облегчением, – сказал бывший епископ. – Подыщите надежного человека, который поможет мне связаться с Моро; германская армия станет нашей единственной опорой! – вскричал Карно, который до этого был погружен в глубокие размышления. – И по-своему, господа, эти люди были правы, – продолжал де Марсе после паузы. – Они проявили решительность в переломный момент, и я поступил бы так же. – Господа! – воскликнул Сийес торжественным и серьезным тоном (продолжал де Марсе свой рассказ). И все прекрасно поняли, какой смысл он вложил в это обращение. «Господа» обменялись взглядами, выражавшими уверенность и обещание хранить тайну и солидарность, в случае если Бонапарт вернется триумфатором. – Каждый из нас знает, что ему делать, – добавил Фуше. Сийес осторожно отодвинул задвижку – тонкий слух священника его не обманул. Вошел Люсьен Бонапарт. – Отличные новости, господа! Курьер доставил г-же Бонапарт записку от первого консула: он начал кампанию с победы при Монтебелло! Три министра переглянулись. – То была решающая битва? – спросил Карно. – Нет, но генерал Ланн провел ее блестяще. Сражение было кровавым; против его десятитысячной армии было брошено восемнадцать тысяч австрияков. Благо дивизия, посланная им на помощь, подоспела вовремя. Противник отступает. Наконец фронт Меласа прорван. – Когда состоялась битва? – спросил Карно. – Восьмого июня, – сказал Люсьен. – Сегодня у нас тринадцатое, – продолжал сведущий министр. – Что ж, судя по всему, судьба Франции решается сейчас, пока мы беседуем. (И действительно, сражение при Маренго началось на рассвете 14 июня.) – Четыре дня смертельного ожидания! – воскликнул Люсьен. – Смертельного? – холодно, с вопросительной интонацией повторил министр иностранных дел. – Четыре дня… – проговорил Фуше.