Фейт вытерла лужицу на полу и забрала у Крис цветы. Да, они еще благоухали, но за нежным ароматом проступал сладковатый гнилостный душок. Говорила Элейн, и Фейт, возвратившись в гостиную, выбрала стул с таким расчетом, чтобы видеть всех. — Надеюсь, мы сумеем объединиться и исправить то, что еще можно исправить. Бобби не вернуть, к сожалению, и погоду не изменить, но мы можем узнать друг друга, обменяться накопленным после Пелэма жизненным опытом и поделиться обретенной мудростью. — Ты говоришь, как героиня своего же романа, или тот набивший оскомину постер: «Когда жизнь подбрасывает вам лимоны, делайте лимонад», — язвительно заметила Гвен. — Не знаю, сколько мудрости я обрела после Пелэма, но если чему и научилась, то это доверять собственным инстинктам. А они советуют мне подняться в комнату, заняться работой, не требующей ноутбука и Интернета, и ждать, пока улучшится погода. За запертой дверью. — Она поднялась и шагнула к выходу. — Подожди, — окликнула ее Элейн. — Что ты предлагаешь? Я никому не позволю огорчать моих гостей. Даже тебе, мисс Денежный мешок. Гвен шумно вздохнула. — Я не знаю, что предложить, но чем скорее ты скажешь, зачем собрала нас здесь, тем лучше. Бобби мертва, твой работник неизвестно где гуляет, и если бы я смогла сообразить, как ты это подстроила, то приписала бы тебе и бурю. Фейт обратила внимание на «и бурю». Элейн наверно тоже это заметила. Щеки ее вспыхнули, но голос остался холодным. — Я пригласила тебя, чтобы попытаться укрепить былые связи. Вот и все. Люси покачала головой и поднесла к губам чашку. Проходя мимо, Фейт услышала отчетливый стук кубиков льда — похоже, в чашке было кое-что покрепче кофе. — Я на стороне Гвен. Если ты хотела восстановить связи, почему ждала столько лет? И зачем лгать, заманивать нас под придуманными предлогами? Это все из-за Прин, не так ли? Все всегда из-за Прин. — Люси говорила громко, взвешенно, четко произнося каждое слово. Интересно, подумала Фейт, сколько «кофе» она успела выпить. После утренней работы в джакузи снять напряжение было не лишним, но Люси явно перебрала. — Прин? При чем тут Прин? И вот что… Если кто-то здесь думает, что приглашение имеет отношение к моей сестре, пусть так и скажет. Гвен открыла дверь. — Ты можешь сколько угодно играть в свои словесные или другие игры, какие только рождаются в твоем извращенном уме. Я буду у себя в комнате. Она вышла. Элейн обвела взглядом оставшихся и попыталась улыбнуться, но улыбка обернулась гримасой. — Гвен всегда уходила с вечеринки первой. «Мне нужно заниматься» — помните? Что ж, теперь нам ничто не помешает. Может быть, Крис расскажет о тех чудесных садах, которые ей удалось увидеть, и о своем собственном, конечно. А Рэчел, надеюсь, сыграет… — Рэчел не сыграет. Я тоже буду наверху. — Рэчел поднялась. Ее примеру тут же последовала Крис. — У меня нет настроения читать лекции. Я поднимусь к себе. Фейт поняла, что не может больше молчать. Гости вот-вот разбредутся, а она понятия не имеет, что готовить и готовить ли вообще. Впрочем, рано или поздно они все равно проголодаются. — Я бы хотела узнать, подать ли вам в комнаты, или вы спуститесь к… — Она замолчала. Время ланча уже миновало, а до обеда было еще слишком далеко. — Перекусить? — А почему бы вам не позвонить? Звонок-то здесь есть. Приготовьте «шведский стол», как в первый вечер, и каждый возьмет то, что ему нравится. Не ходить же вам вверх-вниз с тележкой. — Мэгги снова переключилась на привычную роль организатора. — Мне не трудно разнести подносы, — сказала Фейт. — Нет, Мэгги права. Воспользуйтесь гонгом, тем, что в столовой, — вмешалась Элейн. — Пусть все будет, как в добрые старые дни. Наша воспитательница всегда включала электрический звонок к обеду, — объяснила она Фейт. Никто не возражал. — Вот и хорошо. А пока, если кто-то проголодался, можно перекусить фруктами, сыром, крекерами, печеньем… Мэгги перебила ее. — Мы сами о себе позаботимся. Это прозвучало, как «вы свободны», но Фейт не спешила уходить — ей хотелось узнать, что будут делать остальные. — Я приехала, потому что хотела встретиться с тобой, Элейн, — заговорила Феб. — То есть с Барбарой Бишоп. Я прочитала все твои романы, и я твоя поклонница. С удовольствием посижу с тобой у камина и поболтаю. Ты могла бы почитать. — Судя по унылому тону, Феб и сама на это не надеялась. — Конечно, Феб. Конечно, почитаю. Для тебя и для всех, кто пожелает послушать. — Писательница обвела взглядом остальных. Мэгги, сидевшая в соседнем кресле, подалась к хозяйке. — Звучит восхитительно, — сказала она. У Фейт уже сложилось впечатление, что Мэгги, если понадобится, готова усесться хоть на подлокотник. Главное — сохранить за собой кресло. Буря, труп — не важно, на первом месте всегда Пелэм. — Не беспокойся, Мэгги, — усмехнулась Люси. Она определенно была изрядно пьяна. — Элейн выполнит обещание, и Пелэм получит деньги. — Я вовсе и не думала об этом. Я тоже поклонница Барбары Бишоп и с удовольствием послушаю, как это делается, — возразила Мэгги. — Откуда, например, Элейн берет свои идеи. — А ты, Люси? — спросила Элейн. — Обо мне не беспокойся. Я буду где-нибудь поблизости. А где ты берешь идеи, мне и без того хорошо известно. Фейт выставила на стол в кухне блюда с закусками и приготовила свежий кофе. Потом зашла в буфетную за чистыми чашками и тарелками. На стене, за угловой полкой, виднелась дощечка с крючками, на каждом из которых висел ключ. Ключи были от всех комнат и от других помещений. Бирки на них и ярлычки на доске и различались по цвету, соответствовавшему обоям в спальнях — «Земляничный вор», «Роза Мунди» и так далее. Дубликаты, догадалась Фейт и прошлась по ним внимательным взглядом. На одной бирке значилось «Главный». Ключ от всех замков или от апартаментов хозяйки? В последний момент, перед тем, как выйти, Фейт протянула руку, сняла ключ от своей комнаты, «Плющ», и положила в карман. Проходя мимо двери в гостиную, она услышала голос Элейн. Писательница читала вслух, и читала хорошо: без запинок, внятно, с приятными модуляциями. Представилась картина — собравшиеся в кучку подруги слушают аудиокнигу, пережидая непогожий день. Картина как картина, но что-то в ней было не так. Одни нашли себе занятие, другие разошлись по комнатам — значит, у нее есть немного времени. Захватив плащ, Фейт вернулась в бассейн. На этот раз она не стала включать свет, а сразу прошла к двери в патио. Ветер выл, буря набирала силу. Всю стоявшую во дворе мебель прибило к стене, несколько кадок раскололись, повсюду валялись сброшенные цветочные горшки. Фейт направила луч фонарика на то место, где трава казалась примятой чем-то тяжелым. Обнаружить полосу удалось не сразу, но все же удалось. Ветер бил в спину, толкая вперед. Фейт прошла по полосе несколько шагов, потом ветер переменился, и в лицо ударил дождь — будто налетел рой разъяренных пчел. Пришлось зажмуриться. И опять. И опять. В конце концов она повернула к дому, пообещав себе, что придет сюда еще раз. И еще, и еще, если потребуется. Фейт знала — нужно искать — и даже не сомневалась, что именно. Глава 7 Третий год Сначала она вытянула руки вверх, к изголовью кровати, потом коснулась подушечками пальцев изножья и несколько секунд лежала так, напрягшись, растянувшись, с закрытыми глазами, не желая смотреть на мир, не находя в себе сил начать еще один день. Макс разбился в июне. Свернул с автострады и улетел в океан, даже не попытавшись затормозить, полюбоваться открывающимся впереди прекрасным видом — как будто все для себя решил и не колебался. «Он ничего не почувствовал… ему не было больно», — так полицейские успокаивали семью. Рэчел едва удержалась, чтобы не крикнуть им в лицо: «Придурки! Он все чувствовал! Ему было больно! Иначе зачем сворачивать с шоссе! Для кайфа?» Но она молчала. Застыла. Не проронила ни слезинки, даже на похоронах. Не расплакалась, даже когда семья собралась на поминки, и на всех столах стояли подношения — закуски, рогалики, сливочный сыр, копчености, фаршированная капуста, рубленый ливер, кугель, ругела, пироги. Она сжалась, молчала и не плакала и только так удержалась от того, чтобы сесть в машину и последовать за братом. Она много спала. «Сон — сладкий побег». Она не знала, откуда пришла эта фраза, да и пыталась узнать. Родители хотели, чтобы она сходила к психотерапевту. Сами они ходили к какому-то консультанту. Мать плакала каждый день, отец тоже. Рэчел отказалась — какой смысл слушать, что это не ее вина, что она испытывает комплекс выжившего. Она не хотела утешений, потому что знала — это ее вина. Она познакомила Макса с Прин, поощряла их отношения, а когда поняла, кто такая на самом деле Прин, ничего ему не сказала. Он бы, конечно, не поверил, но она по крайней мере подготовила бы брата к неизбежному. Открыла бы глаза на возможность того, что Прин бросит его, унизит и уничтожит — бесцеремонно и жестоко. Рэчел открыла глаза и посмотрела на часы. Восемь. Занятия начинаются в девять. Она снова закрыла глаза. Если представить чистый лист бумаги и попытаться мысленно растянуть его до самых углов, то, может быть, еще удастся снова уснуть. Иногда прием срабатывал. Родители не хотели, чтобы дочь возвращалась в Пелэм, но она настояла на своем, успокоив их фальшивыми уверениями: «Я хочу быть с подругами». «Я не буду видеть Прин; мы в разных мирах». Последнее было правдой, они и впрямь жили теперь в разных мирах, причем, Прин — в геенне. Рэчел не сомневалась, что разрыв планировался с самого начала, что Прин никогда не любила Макса. Но зачем ей это? Чтобы побольнее ударить Рэчел? Но Рэчел была ее подругой, как и другие, ослепленной ее красотой и очарованием. Может, ее насторожили появившиеся у Рэчел в последнее время сомнения? Вряд ли, ведь эти сомнения, смутные, неопределенные, не помешали Рэчел поделиться с Прин самым дорогим — Максом. Она в деталях помнила, как представила брата подруге, предложила, будто особенный, ценнейший подарок. Случилось это в начале второго курса. Рэчел и Макс вышли из машины — той самой, которую родители купили ему по ее настоянию, чтобы он мог приезжать за ней, спасать ее, той самой, что унесла его потом к смерти — и направились к общежитию. Прин шла перед ними, и они быстро догнали ее. Лучи осеннего солнца пробивались через красные кроны тополей, первых поменявших цвет деревья. В какой-то момент эти лучи поймали ее брата и подругу в солнечное кольцо, соединив два восхитительных создания природы, и Рэчел замерла, ошеломленная увиденным. Уже потом, в течение года, у нее появились кое-какие сомнения в отношении одноклассницы, но она оставила их при себе, ни словом не выразив беспокойства, не сделав ничего, что могло бы вызвать у Прин какие-то подозрения. Она корила себя за ревность и делала все возможное, чтобы поддержать растущую день ото дня привязанность брата, его чувства к той, которая, как ей казалось, разделяла эту привязанность и питала те же чувства. Они проводили много времени вместе, втроем; Рэчел гораздо чаще, чем раньше, виделась с Прин и, даже когда рядом не было Макса, наблюдала за ней. Наблюдала, как та водит на поводке Феб, как использует в своих интересах положение Мэгги, как относятся к ней другие. Люси Стрэттон ее ненавидела. Ненавидела тихо, но эта ненависть, как неизменный лейтмотив, сопровождала каждую их встречу. Люси пересаживалась, если за ее столик садилась Прин; выходила из гостиной, если там появлялась Прин. Но ведь они выросли вместе и дружили на первом курсе. Что стало причиной такой перемены? И Бобби Долан. Иногда Рэчел замечала, что Бобби смотрит на Прин со страхом. Прин не гнала ее и нередко отпускала комплименты по поводу ее прически или наряда, но при этом неизменно подпускала сарказма или иронии. Немного, настолько немного, что Рэчел порой упрекала себя за придирчивость и необъективность, желание увидеть то, чего нет, стремление найти изъян. Убедить себя, что в мире нет никого, кто был бы достоин ее Макса. Но все было именно так. Все. Рэчел не знала деталей и уже не хотела их знать. Единственной, кого она переносила, кого терпела рядом с собой, была Крис Баркер. Если подруга не приходила на занятия, Крис доставала копировальную бумагу и подкладывала под страницу своей тетради. Крис ее понимала и единственная из всех не лезла с соболезнованиями. Единственная, не считая Прин. В день похорон та прислала цветы с карточкой — «С глубочайшим сочувствием от семьи Принс», — но Рэчел знала, кто их заказал. Корзину с лилиями «старгейзер», тяжелый, насыщенный запах которых ассоциировался с представлением о дорогой шлюхе, могла прислать только та, которая и была этой шлюхой. Макс заплатил за нее сполна. Рэчел попросила отослать корзину цветочнику с сообщение, что их не приняли, потом убежала в ванную, ту, что делила когда-то с братом, где ее вырвало желчью, потому что она ничего не ела, и наконец, пустая и изнеможенная, прижалась лбом к холодной белой раковине. Запах линий преследовал ее несколько дней, и тошнота ушла только тогда, когда выдохся мерзкий аромат. Девять часов. Идти на занятия уже поздно. Она закрыла глаза, приказывая белому листку закрыть от нее весь мир. Он хотел жениться на ней. «Да, знаю, звучит смешно. Я всего лишь первокурсник, но, сестренка, поверь, Хелен — моя половинка. Если бы я не встретил ее сейчас, мы бы обязательно встретились в другой раз. Это чудо, что она любит меня так же сильно, как я ее». Он говорил это совершенно серьезно, и слова его не были бредовым лепетом ослепленного страстью юнца, а клятвой верности — до гроба и дальше. Торжественным обетом. В мае он показал Рэчел колечко — брильянтовое солнышко с лучами, большой, идеальной чистоты камень, окруженный камешками поменьше, в оправе из платины. И Прин сказала «да». Занятия закончились. Они вернулись в город, и тут все началось. Она постоянно была занята, то с сестрой, то с матерью. Потом они уехали на остров. Водить машину она не любила, а поезд ее утомлял. Макс отменял репетиции и ехал сам, но вокруг нее, жаловался он сестре, всегда было много народу. Ему почти не удавалось побыть с невестой наедине. Потом она перестала отвечать на звонки. «Мисс Хелен сейчас нет», — объясняла служанка. Макс изнывал. Впадал в отчаяние. «Я ничего не понимаю, сестренка. Что происходит?» Он писал письма — длинные, на несколько страниц, — слал телеграммы. Ответа не было. Однажды вечером Рэчел услышала, как отец втюхивает Максу сто раз пережеванную жвачку насчет того, что «рыбы в море много» и «на ней свет клином не сошелся». Закончилось тем, что брат хлопнул дверью и ушел из дому. Его не было два дня. Вернувшись, он рассказал Рэчел, что ездил к Принсам и пытался прорваться к ней. Хотел поговорить. Всего лишь поговорить. Ее отец вышел на крыльцо и приказал ему убираться. Не донимать его дочь. Не преследовать ее. Она не желает его видеть. Когда Макс начал спорить — его принимали в этой семье, он играл в их доме, — мистер Принс заявил, что не хочет вдаваться в детали, но его дочери больной не пара. «Что я такого сделал? Что она вам сказала?» — кричал Макс. Те же вопросы он прокричал и сестре, которая только покачала головой. «Ничего. Ты ни при чем. Это все Прин». Рэчел начала рассказывать ему о своих подозрениях, о том яде, что источает Прин, но брат заткнул уши и потребовал, чтобы она замолчала. Чтобы не смела говорить так о его возлюбленной. Рэчел сама позвонила Принсам и попросила к телефону Элейн, но когда назвала себя, получила от служанки тот же ответ, что и Макс. Она уже собиралась позвонить от имени Феб или самой Феб — может быть, та знает, в чем дело, — но звонить не пришлось. Рэчел узнала все сама. И снова попыталась поговорить с Максом. Дать понять, что его возлюбленная — чудовище. Она насильно усадила его в кресло и заставила слушать. «Прин недостойна тебя! Ты должен отказаться от нее! Выбросить ее из головы! Даже не думать о ней!» Он сидел молча, неподвижно, а потом посмотрел на нее своими прекрасными глазами. Глазами, полными слез. «Бесполезно, сестренка. Не старайся. Я ее люблю». И ушел. Больше она его уже не видела. «Сладкий побег» на этот раз не удался. Не помог и трюк с белым листом. Сон не пришел. Только картины тех страшных дней. Телефонный звонок из полиции штата. Крики матери. Вопросы: «Вашего сына что-то угнетало, мистер Гоулд? Он подумывал о самоубийстве, миссис Гоулд?» Рэчел вернулась в Пелэм — в наказание себе самой. Это было единственное на свете место, где она не желала бы находиться, а потому должна была там быть. После похорон Макса она не играла больше на гитаре, но взяла ее с собой в колледж — чтобы родители думали, будто она в порядке. Она не связывалась со своей преподавательницей. Даже не настраивала инструмент. Рэчел поднялась с кровати, подошла к шкафу и достала гитару. Потом села и стала ее настраивать. Вернувшись в общежитие после уроков, Крис Баркер услышала музыку, но не вошла. Снова и снова ее подруга играла одну и ту же вещь, невыразимо прекрасную «Pavane pour une infante defunte» Равеля — павану для умершей принцессы. Нет, не принцессы, подумала Рэчел, а принца. Макс был принцем. Губы ее сжались в жесткую линию. Но его принцесса была из Принсов, и теперь Рэчел хотела убить ее, жаждала видеть ее defunte. — Такого плохого третьего курса в Пелэме я за все годы не видела, — жаловалась миссис Арчер своей подруге миссис Макинтайр, заглянувшей, как обычно, поболтать и угоститься тем, что предложат. — Вы должны помнить некоторых по первому курсу. — А что такое? И о ком вы говорите? — Обе достойные женщины пришли в Пелэм в один и тот же год, обе были бездетными вдовами, и горе обеих смирял тот факт, что ни один из сошедших в могилу мужей не оставил ни пенни — ни страховки, ни сбережений, ничего. Пелэм оказался единственным местом, предложившим средства к существованию в обмен на их скромные услуги, и с годами две вдовы стали рассматривать колледж как своего рода спасательный плот. «Уж и не знаю, что бы я без него делала», — повторяли они друг дружке по самому разному поводу. Комнаты у воспитательниц были большие и симпатичные, с кухоньками, хотя они могли питаться и в столовой. Обе получили полисы медицинского страхования, а впереди — если бы им вздумалось уйти на покой — ожидали небольшие пенсии. Многие их коллеги оставались на посту до конца, пока не отправлялись к месту последнего упокоения. Добавляющиеся с возрастом морщинки у глаз и седина в волосах были скорее плюсом, чем минусом этих Минерв, этих мудрых сторожей, денно и особенно нощно надзирающих за пелэмскими весталками. Что касается миссис Арчер и миссис Макинтайр, то они исполняли свои обязанности от и до, и мало что ускользало от их бдительных очей. Именно поэтому миссис Макинтайр и жаловалась на третьекурсниц. И пусть ноги ее уже не были так быстры, а пышную грудь уравновешивал вдовий горб, острые бледно-голубые глазки не пропускали ни малейшей проделки. — В прошлом году, когда проходило заселение, никто из третьекурсниц не хотел жить в пентхаусе — такая глупость, лучше бы его совсем закрыли, — и туда по жребию попали второкурсницы, Гвен Мэнсфилд, Феб Хэмилтон, Мэгги Хоуорд и Прин, то есть Хелен Принс. Уж как радовались! — Гвен я не знаю, но остальные, Феб, Мэгги и Прин, жили в Фелтоне. Мне особенно Прин запомнилась, такая лапочка, рядом с ней и Элизабет Тейлор выглядела бы простушкой! Не возражаете? — Она подняла стаканчик. — Вот и я так подумала, когда ее увидела. Она у нас тут частенько бывала, навещала сестру, Элейн. — Миссис Арчер подлила обеим. — Феб, та большая умница. Я ее не очень хорошо знаю, но она всегда была вежливая и любезная. А Мэгги, ну, это наша звезда, первый за двадцать пять лет президент класса из Фелтона. Уверена, она еще будет президентом студенческого совета, а то и, кто знает, президентом колледжа! Обе женщины улыбнулись при мысли о том, что одна из их протеже и любимиц встанет у штурвала корабля, путешествие на котором проходит так легко и плавно. Ну и что из того, что приходится подыскивать временное пристанище на летние каникулы, когда общежития закрываются! До сих пор им всегда удавалось найти работу сиделки, а последние годы они с еще двумя воспитательницами снимали скромное бунгало в Нью-Гемпшире. А выставлять из колледжа их никто и не собирался. — Гвен на первом курсе была казначеем. А уж какая пробивная! — выступила в защиту Крэндалла миссис Арчер. — Попомните мои слова, мы о ней еще услышим. Собирается поступать — надо же! — в школу бизнеса. Да, времена меняются. — И не говорите. Но что же вас так расстроило, дорогуша? Миссис Арчер состроила гримасу. — Представьте себе, наступает день заселения, и мисс Гвен заявляет, что жить в пентхаусе не собирается. Оказывается, неделю назад она уже звонила в колледж, и ей сказали, что делать какие-либо перестановки слишком поздно. То же самое и я ей объяснила. И что вы думаете? Поставила вещи в фойе и сказала, что никуда не уйдет. Я пригласила ее к себе, поговорила строго, но эта упрямица уперлась и ни в какую. А главное, никакой причины не называет.