Соприкасаясь головами, дети заглянули внутрь. Там была крошечная, под стать двери, комнатка с круглым окошком, размером не больше футбольного мяча. Дети по одному, первый Мыш, за ним Ветка, протиснулись внутрь. Длина комнаты позволяла вытянуться во весь рост, но не более того. Мыш посветил телефоном, скрипнул защёлкой, открыл окно. Они высунули ладони наружу. На улице сеял холодный предзимний дождь. Дети долго лежали, трогая руками один на двоих дождь и переглядываясь в темноте. – Странная комната. Почему она такая маленькая, как думаешь? – спросила Ветка. – Может, тут жили гномы? Или хоббиты? – Тогда где они сейчас? – Вероятно, съехали. Предлагаю назвать её… – Хоббитской? Гномской? – Нет, детской. Сейчас мы с тобой еле пролезли, а пройдёт ещё немного времени, подрастём и попасть сюда уже не сможем. Будем лишь изредка заглядывать и вспоминать, что когда-то залезали сюда и даже могли растянуться во весь рост. Потом они нашли несколько комнат, стены, пол и потолок которых сплошь покрывали картины. В одной это были леса, в другой – моря, в третьей – горы, в четвёртой – пустыни. Рисунки выглядели столь реалистичными, что у детей закрадывались сомнения, действительно ли они всё ещё находятся в центре Москвы. Нашлись комнаты с вызолоченными и посеребрёнными стенами, в которых от нестерпимых отблесков слепило глаза. Одна комната оказалась доверху заполненной костями. Людей ли, животных, дети не поняли. От накатившего отвращения они поспешно захлопнули дверь и заперли её на ключ. В другой на голом полу лежала книга с вложенным меж страниц ржавым кинжалом. Нашлась комната, всё в которой было покрыто остриями гвоздей, ножей, лезвиями сабель, иглами, наконечниками копий. Обнаружилась коморка, полная кораллов, раковин и засушенных рыб… Но самой удивительной была… Нет, не комната, зрительный зал. Совсем маленький, намного меньше того, где предстояло играть Мышу и Ветке, но самый настоящий, со сценой, амфитеатром, партером и балконом. Прежде чем войти сюда, детям пришлось оторвать доски с крупными гвоздями, которые были крест-накрест приколочены к косяку. Потом мальчик с трудом вытащил деревянный шпенёк, забитый в отверстие замка. Ещё целый день они подбирали ключ. Увиденное, несмотря на следы длительного запустения, не разочаровало. На стенах висели обвисшие, выцветшие транспаранты: «Театр для себя!», «Футуризм – будущее!», «Театр создаёт жизнь, а не имитирует!» Доски пола, соскучившись по зрителям, радостно скрипели, почти визжали, словно щенки, приветствующие хозяев. Алый бархат на креслах полопался от времени, края плакатов бессильно обвисли… Мыш заглянул под одно из кресел и обнаружил там револьвер. Выглядел он совсем как новенький. На сцене стоял направленный куда-то в сторону балкона пулемёт «максим». Подмостки устилали высохшие гвоздики. Мальчик тронул одну, и та распалась тонким бесцветным прахом. – «Революции – революционный театр!» – прочитала Ветка висевший над сценой транспарант с провисшей серединой. К стенам лепились бумажные, бледные до почти полной неразличимости печати, плакаты времён революции и Гражданской войны: «Ты записался добровольцем?», «Все на защиту Петрограда!», «Помни о голодающих!», «Красная армия – защита пролетарской революции!», «Смерть деникинской банде!»… Мыш, зажав в руке револьвер, разглядывал хрупкие листы, угадывая на них изображения царей, кулаков, рабочих и красноармейцев. Он тронул один из плакатов, и тот, подобно гвоздике, распался похожими на пепел хлопьями, оставив на стене только уголок с проступающим словно из мертвенного небытия словом «бой!». Ветка осматривала «максим», двигала вверх-вниз стволом, трогала щиток и пули патронов в пулемётной ленте. На стоящей в углу вешалке висела вылинявшая армейская шинель с красными «разговорами» на груди. Мыш тронул её грубый ворс, тот оставался ощутимо колючим и плотным. Воровато оглянувшись, мальчик сунул пальцы в приветливо оттопыренный карман шинели и извлёк оттуда ребристое тело гранаты-лимонки. Та легла в ладонь такой удобной и успокаивающей тяжестью, что он не смог заставить себя вернуть её обратно и, таясь от Ветки, сунул в карман брюк. «Плакаты обесцветились, гвоздики рассыпаются от прикосновения, транспаранты провисли. Наверняка и револьвер не стреляет, и лимонка не взрывается», – подумал он, стараясь придать находкам безобидный характер. Он не знал, что Ветка тоже вынесла с собой крошечный, больше похожий на игрушку, дамский браунинг. Репетиции Мышу очень не нравилась пьеса. Слишком мало действия, диалоги неинтересные, характеры скучные. – Зачем я только согласился на эту роль?! – фыркал он, разучивая роль. – Это же пластик, фанера, бутафория. – Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь. – Но вкус-то у меня какой-никакой есть. – Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, – резонно замечала Ветка. – Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, – упрямился он, теребя волосы. Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций. – По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем. – Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, – язвил мальчик. – Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, – противоречила Ветка. – Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля. – Всё равно картон и пустота, – повторял Мыш, поджимая губы. На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта. – Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, – то и дело раздавался рык режиссёра. Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель. – Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново. Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией. – Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! – рокотал Альберт, воздевая руки. – Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же. – И что? Да, я интроверт. – В театре нельзя быть интровертом! – Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. – Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик! – Сезамчик! – хихикнула Ветка. – А ты чего улыбаешься, скелет ходячий? К тебе тоже есть много вопросов! – А я что? Я ничего… У Ветки, кстати, дела обстояли гораздо лучше. Распахнутая, вечно готовая к общению, для неё не составляло никакого труда выражать свои эмоции со всеми подтекстами и смыслами, какие только угодно было видеть режиссёру. – Ганц, готов? – обращался к нему режиссёр. – Готов, – сообщал Мыш, хмурясь и глядя исподлобья. – Давай пробуй. Только без этой твоей звериной серьёзности. Это театр, игра, праздник, если хочешь. Так играй! Порхай и ничего не стесняйся. Так или иначе, дело двигалось. Постепенно они подошли к моменту, когда заблудившиеся Ганц и Гретель находят в лесу печь, обложенную пряниками и леденцами, и принимаются с упоением её обгладывать. – Неплохо, неплохо. Вот так. Молодцы, чудесно, – наблюдал за их действиями из зала Альберт. – Ганц, сострой чуть более хищную гримасу. Ты всё-таки дико голодный и грызёшь угол печи. Дай мне хищника. Он вглядывался в происходящее на сцене. – Гретель! А у тебя всё с точностью до наоборот. Сплошное переигрывание и чёрт знает что! Ты же девочка, а не самка аллигатора. Сдержанней! Мне нужен более мелкий хищник. Поехали снова!.. – Хорька ему дай, – тихо посоветовал Мыш. Альберт переживал каждый их успех и каждую неудачу как свою собственную: то ругал на чём свет стоит, то хлопал в ладоши и кричал «браво!», волновался, потел, не выпускал из рук пёстрого платка и поминутно прикладывался к фляжечке. Наконец увиденное вполне удовлетворило его, он взошёл на сцену и сказал: – А теперь самое время появиться новому персонажу. – Гному? – уточнил Мыш.