На Якиманке Альберт почувствовал, как ноют его не привыкшие к длинным прогулкам ноги. – Может, всё-таки на метро? – снова предложил он, но увидев упрямство в глазах мальчика, не стал настаивать. В районе Болотной набережной он решительно заявил: – Всё. Антракт. Давай присядем, иначе я без ног останусь. Слева от них лежал Репинский сквер. – Да пошло оно всё к псам… Режиссёр, не церемонясь, переступил через крошечную оградку и прямо по газону пошёл к ближайшей лавке. – Оххх… – с наслаждением вытянул он короткие ноги и откинулся на спинку. Искоса взглянув на мальчика, достал обтянутую кожей фляжку и, не спрашивая на этот раз позволения, сделал глоток. Сквозь редеющую жёлтую листву кустов и деревьев виднелись тёмные скульптуры. – Это памятник. Называется «Дети – жертвы пороков взрослых», – пояснил Альберт, заметив, что мальчик пристально смотрит в ту сторону. – Фигуры пороков – «Наркомания», «Воровство», «Садизм», «Проституция», другие… Всего тринадцать штук. Я слышал, – в голосе его послышалось сомнение, – некоторые приходят туда молиться тому пороку, которому служат. Воры, проститутки, нищие… Представляешь? И это не единственное такое место в Москве. Я недавно был на Ваганьковском кладбище и занесло меня к могиле, хотя правильнее сказать, к кенотафу – ложной могиле, Соньки Золотой Ручки. Так там весь памятник исписан! «Соня, научи, как жить», «Соня, научи воровать»… Невероятно. Я глазам своим не поверил… Сколько идиотов на свете. – Никогда там не был, – оборвал его Мыш. – Ты вообще москвич? – осторожно спросил режиссёр, сгибая и разгибая гудящие ноги. – Москвич, – коротко ответил ребёнок. – Но я просил не задавать личных вопросов. – Ладно, ладно. Как скажешь, – охотно согласился Альберт. – Ну что, пойдём? Тут недалеко осталось. Знакомство с театром Они остановились перед небольшой, очень старой дверью дома на Раушской набережной. Невдалеке виднелся похожий на стоящего на четырёх мощных лапах ящера Большой Москворецкий мост. За ним вставал Кремль со звёздами на башнях, вишнёво отсвечивающими в лучах солнца. Донёсся звон – били куранты. Альберт сунул руку в карман бежевого, запачканного землёй и травой плаща, достал большой кованый ключ с резной бородкой и хитрой узорчатой ручкой. Вставил в замок и, хмурясь, стал пытаться открыть дверь. – Вечно тут проблемы, – пробурчал он. Прямо над головой режиссёра на прочной цепи висел фонарь, выкованный, как и ключ, мощно и узорчато. Справа от входа висел старинный почтовый ящик с двуглавым орлом, рядом виднелось полукруглое, наглухо закрытое фанерой окошко. – Касса, – пояснил Альберт. – Я тут продаю билеты. По другую сторону от двери Мыш увидел застеклённую изрядно выгоревшую афишу: «Ганц и Гретель. Спектакль, переживший века. Для взрослых и детей. Сегодня и всегда». В кармане с датой и временем виднелась бумажка с надписью «Спектакли временно отменяются». Поверх афиши висело объявление. «Требуются актёры. Мальчик и девочка 10–12 лет. Стучите в дверь. Громко». – Мальчика надо будет вычеркнуть, – заметил Альберт. – А если я вам не подойду? – хмуро спросил Мыш. – Такое ведь может быть? – Тогда я тебе оторву голову и выброшу в Москву-реку. Шутка. Должен подойти. Замок наконец поддался, и тяжёлая дверь на удивление легко и бесшумно распахнулась. За ней обнаружился небольшой, но довольно уютный вестибюль с каменными колоннами. Стены вестибюля украшали фотографии и старые афиши в рамах. – Так, смотри, это вход в зал, – режиссёр указал на широкие, покрытые резьбой двери. – Обычно он будет закрыт. Я открываю его только перед спектаклями. Они повернули направо. – Там у нас гардероб, там лестница на балкон, – Альберт по-хозяйски уверенно кивнул в разные стороны. – Зал у нас маленький, всего на сто мест, но очень классный. Я потом покажу его. Тебе понравится, будь уверен. Они прошли коридорами, на стенах которых висели портреты, афиши, маски: и совершенно жуткие, шаманские, и вполне симпатичные, с венецианских карнавалов и маскарадов времён Екатерины Второй. – За этой стеной зрительный зал, – Альберт мимоходом тронул стену слева от себя. – Эта дверь ведёт на сцену, за кулисы. «Служебная», как я её называю. Она только для актёров. Обычно тоже закрыта. Я открываю её перед репетициями, ну и спектаклями, само собой. По стенам к выключателям и по потолку к лампам тянулись перевитые провода, насаженные на фарфоровые шишечки. Выглядело всё таким старым, словно сделано было как минимум лет сто назад. – Скажите, а кто эти люди? – указал Мыш на портреты. – Работники театра, режиссёры, актёры… – А я тоже тут буду висеть? – поинтересовался Мыш. – Если подойду, конечно. – Ты подойдёшь. От служебного входа они повернули направо, поднялись на полтора десятка ступеней и зашагали по новым коридорам. Повернули раз, потом другой. – Здесь можно заблудиться, – коротко отметил мальчик. – Ничего, привыкнешь. На первых порах можешь носить в кармане хлебные крошки. По дороге им встретилось множество крепко и, похоже, давно запертых дверей самых удивительных форм и размеров. Одни были настолько маленькие, что войти туда могла разве что кошка. Попадались большие, под потолок, а он тут был немаленький, метра три или четыре в высоту. Были двери, крест-накрест заколоченные, с замочной скважиной, забитой деревянным штырём. Имелись кривые, с косяками, наклонёнными под изрядным углом к полу. – Ты прав, театр очень сложно устроен, – пояснял на ходу Альберт. – Даже я не уверен, вполне ли знаю его. А я, заметь, всю жизнь тут провёл. Дело в том, что в течение многих веков к нашему зданию пристраивались другие дома. Их покупали владельцы театра, пробивали в стенах новые двери, строили новые стены и перегородки, и это невероятно запутало план здания. Тут есть бывшие лабазы, конюшни и даже тюрьма, тоже бывшая, конечно. Есть подвалы – совершенно великолепные, выходы на крышу… – А это наша часовая… – Альберт ввёл его в небольшую, но очень высокую комнату. – Здесь ты и будешь жить. Вид комнаты был настолько необычен, что заслуживает отдельного описания. Три из четырёх стен до самого потолка, а он находился метрах в семи над полом, были заняты книжными полками. В одной из стен, правой, если смотреть от входа, почти под самым потолком виднелось обрамлённое книжными полками широкое окно, сквозь которое проникало достаточно света, чтобы можно было не зажигать электричества. Справа, возле самого входа, стояло пианино с истёртыми углами и потрескавшимся лаком. – Зато звук у него почти идеальный, – с гордостью произнёс Альберт. – Вот, послушай. Он открыл крышку, легко пробежался по клавишам. – Мм, каково? Как раз вчера настройщик приходил. Долго восторгался. Прекрасная работа, – добавил он, и Мыш не понял, относится это к настройщику или же к инструменту. Сразу за пианино стоял на мощных львиных лапах столик-бюро, со множеством выдвижных ящичков и надстроечек. – Знающие люди говорят, век семнадцатый-восемнадцатый. За столиком возвышалась доходящая чуть не до самого окна античная мраморная статуя. Голову бога (а это, судя по всему, был бог) украшал венок из виноградных листьев, плечи укрывала шкура с когтистыми лапами, в руках он держал чашу и тучную гроздь винограда. – Вот, Мыш, смотри. Это Дионис, наш покровитель. Бог театра, а также… – он сделал многозначительную паузу и продолжил: – Вина и безумия. Да… Мальчик вгляделся в красивое тонкое лицо статуи. Казалось, по нему пробегают искры, точно по снегу в солнечный день. Стену против входа занавешивала ткань, падающая с потолка на пол тяжёлыми плавными волнами. – Знаешь, что это? – спросил Альберт. – Гардина? Режиссёр засмеялся. – Ха-ха, гардина. Ну, в каком-то смысле, да. Многослойная ткань, шёлк, шерсть… Но дело не в ткани. Перед тобой первый занавес МХАТа. Самый первый. Его заказал в ткацких мастерских Ключникова сам Немирович-Данченко! Настоящее сокровище. Прикоснись к истории театра. Мальчик тронул ткань. Позади них раздался мелодичный металлический перезвон. Это случилось так неожиданно, что Мыш вздрогнул. – Часы, – пояснил режиссёр, будто в этом имелась какая-то нужда. Часы были напольные, огромные, ростом с два Мыша и полтора Альберта, с качающимся грузно, словно с волны на волну, латунным маятником. Тёмное дерево сливалось с застоявшейся в углу тенью, оставляя видимыми только циферблат и маятник.