Обе старые дамы с надеждой посмотрели на Джулию. Она покачала головой. – Я скорее надену саван. Тетушка Кэрри носила по средам чёрное платье с высоким воротничком, сшитое из тяжелого шёлка, и нитку гагата, а миссис Лэмберт – такое же платье, с белой кружевной шалью и стразовым ожерельем. Майор, низенький крепыш с лицом как печеное яблоко, седыми волосами, подстриженными en brosse(63), и внушительными усами, выкрашенными в иссиня-черный цвет, был весьма галантен и, хотя ему давно перевалило за семьдесят, во время обеда пожимал Джулии под столом ножку, а когда они выходили из столовой, воспользовался случаем ущипнуть её за зад. «Секс эпил», – пробормотала про себя Джулия, с величественным видом следуя за старыми дамами в гостиную. Они носились с Джулией не потому, что она была великая актриса, а потому, что ей нездоровилось и она нуждалась в отдыхе. К своему великому изумлению, Джулия довольно скоро обнаружила, что они не только не гордятся её известностью, а, напротив, стесняются. Куда там хвалиться ею перед знакомыми – они даже не звали её с собой, когда наносили визиты. Тетушка Кэрри привезла из Англии обычай пить в пять часов чай и твердо его придерживалась. Однажды, вскоре после приезда Джулии, они пригласили к чаю нескольких дам, и за завтраком миссис Лэмберт обратилась к Джулии со следующими словами: – Дорогая моя, у нас в Сен-Мало есть несколько очень хороших приятельниц, но, понятно, они всё ещё смотрят на нас, как на чужаков, хотя мы прожили здесь уже столько лет, и нам не хотелось бы делать ничего, что показалось бы им эксцентричным. Естественно, мы не просим тебя лгать, но, если это не будет абсолютно необходимо, тетя Кэрри считает, тебе лучше не говорить, что ты – актриса. Джулия была поражена, но чувство юмора восторжествовало, и она чуть не расхохоталась. – Если кто-нибудь из наших приятельниц спросит, кто твой муж, сказать, что он занимается коммерцией, не значит погрешить против истины? – Ни в коей мере. – Джулия позволила себе улыбнуться. – Мы, конечно, знаем, что английские актрисы отличаются от французских, – добавила тетушка Кэрри от доброго сердца. – Почти у каждой французской актрисы обязательно есть любовник. – Боже, боже, – сказала Джулия. Лондонская жизнь – со всеми треволнениями, триумфами и горестями – отодвинулась далеко-далеко. Скоро Джулия обнаружила, что может с полной безмятежностью думать о Томе и своей любви к нему. Она поняла, что ранено было больше её самолюбие, чем сердце. Каждый день в Сен-Мало был похож на другой. Единственное, что заставляло её вспоминать Лондон, были прибывающие по понедельникам воскресные газеты. Джулия забирала всю пачку и читала их до самого вечера. В этот день у неё было немного тревожно на душе. Она уходила на крепостные валы и глядела на острова, усеивающие залив. Серые облака заставляли её тосковать по серому небу Англии. Но к утру вторника она вновь погружалась в покой провинциальной жизни. Джулия много читала: романы, английские и французские, которые покупала в местном магазине, и своего любимого Верлена. В его стихах была нежная меланхолия, которая, казалось ей, подходит к этому серому бретонскому городку, печальным старым каменным домам и тихим, крутым, извилистым улочкам. Мирные привычки двух старых дам, рутина их бедной событиями жизни, безмятежная болтовня возбуждали в Джулии жалость. Ничего не случалось с ними за долгие годы, ничего уже не случится до самой их смерти, и как мало значило их существование! Самое странное, что они вполне им удовлетворены. Им была неведома злоба, неведома зависть. Они достигли свободы от общественных уз, которую Джулия ощущала, стоя у рампы и кланяясь в ответ на аплодисменты восторженной публики. Иногда ей казалось, что эта свобода – самое драгоценное из всего, чем она обладает. В ней она была рождена гордостью, в них – смирением. В обоих случаях она давала один неоценимый результат: независимость духа, только у них она была более надежной. От Майкла приходили раз в неделю короткие деловые письма, где он сообщал, каковы сборы и как он готовится к постановке следующей пьесы, но Чарлз Тэмерли писал каждый день. Он передавал Джулии все светские новости, рассказывал своим очаровательным культурным языком о картинах, которые видел, и книгах, которые прочел. Его письма были полны нежных иносказаний и шутливой эрудиции. Он философствовал без педантизма. Он писал, что обожает её. Это были самые прекрасные любовные письма, какие Джулия получала в жизни, и ради будущих поколений она решила их сохранить. Возможно, когда-нибудь кто-нибудь их опубликует, и люди станут ходить в Национальную галерею, чтобы посмотреть на её портрет, тот, что написал Мак-Эвой(64), и со вздохом вспоминать о романтической любовной истории, героиней которой была она. Чарлз удивительно поддержал её в первые две недели её утраты, Джулия не представляла, что бы она делала без него. Он всегда был к её услугам. Его беседа, унося Джулию совсем в иной мир, успокаивала ей нервы. Душа Джулии была замарана грязью, и она отмывалась в чистом источнике его духа. Какой покой снисходил на неё, когда она бродила с Чарлзом по картинным галереям… У Джулии имелись все основания быть ему благодарной. Она думала о долгих годах его поклонения. Он ждал её вот уже двадцать с лишним лет. Она была не очень-то к нему благосклонна. Обладание ею дало бы ему такое счастье, а от неё, право, ничего не убудет. Почему она так долго отказывала ему? Возможно, потому, что он был беспредельно ей предан, его самозабвенная любовь – так почтительна и робка; возможно, только потому, что ей хотелось сохранить в его уме тот идеал, который сам он создал столько лет назад. Право, это глупо, а она – просто эгоистка. Джулию охватил возвышенный восторг при мелькнувшей у неё внезапно мысли, что теперь наконец она сможет вознаградить его за всю его нежность, бескорыстие и постоянство. Джулией всё ещё владело вызванное в ней добротой Майкла чувство, что она его недостойна, всё ещё мучало раскаяние за то, что все эти годы она была нетерпима по отношению к нему. Желание пожертвовать собой, с которым она покидала Англию, по-прежнему горело в её груди ярким пламенем. Джулия подумала, что Чарлз – отличный объект для его осуществления. Она засмеялась, ласково и участливо, представив, как он будет поражен, когда поймет её намерение; в первый миг он просто не поверит себе, но потом – какое блаженство, какой экстаз! Любовь, которую он сдерживал столько лет, прорвет все преграды и затопит её мощным потоком. Сердце Джулии переполнилось при мысли о его бесконечной благодарности. И всё же ему будет трудно поверить, что фортуна наконец улыбнулась ему; когда всё останется позади и она будет лежать в его объятиях, она прижмется к нему и нежно шепнет: «Стоило ждать столько лет?» – «Ты, как Елена, дала мне бессмертье поцелуем»(65). Разве неудивительно даровать своему ближнему столько счастья? «Я напишу ему перед самым отъездом из Сен-Мало», – решила Джулия. Весна перешла в лето, и к концу июля наступило время ехать в Париж, надо было позаботиться о своих туалетах. Майкл хотел открыть сезон в первых числах сентября, и репетиции новой пьесы должны были начаться в августе. Джулия взяла пьесу с собой в Сен-Мало, намереваясь на досуге выучить роль, но та обстановка, в которой она жила, сделала это невозможным. Времени у неё было предостаточно, но в этом сером, суровом, хотя и уютном городке, в постоянном общении с двумя старыми дамами, интересы которых ограничивались приходскими и домашними делами, пьеса, как ни была хороша, не могла увлечь Джулию. «Мне давно пора возвращаться, – сказала она себе. – Что будет, если я в результате решу, что театр не стоит всего того шума, который вокруг него поднимают?» Джулия распрощалась с матерью и тетушкой Кэрри. Они были очень к ней добры, но она подозревала, что они не будут слишком сожалеть об её отъезде, который позволит им вернуться к привычной жизни. К тому же они успокоятся, что им больше не будет грозить эксцентричная выходка, которую всегда можно ожидать от актрисы, не надо будет больше опасаться неблагосклонных комментариев дам Сен-Мало. Джулия приехала в Париж днем и, когда её провели в апартаменты в отеле «Ритц», удовлетворенно вздохнула. Какое удовольствие опять окунуться в роскошь! Несколько «друзей прислали ей цветы. Джулия приняла ванну и переоделась. Чарли Деверил, всегда шивший для неё и уже давно ставший её другом, зашел, чтобы повести её обедать в „Буа“. – Я чудесно провела время, – сказала ему Джулия, – и, конечно, мой приезд доставил большую радость старым дамам, но у меня появилось ощущение, что ещё один день – и я умру со скуки. Поездка по Елисейским полям в этот прелестный вечер наполнила её восторгом. Как приятно было вдыхать запах бензина! Автомобили, такси, звуки клаксонов, каштаны, уличные огни, толпа, снующая по тротуарам и сидящая за столиками у кафе, – что может быть чудесней? А когда они вошли в «Шато де Мадрид», где было так весело, так цивилизованно и так дорого, как приятно было снова увидеть элегантных, умело подкрашенных женщин и загорелых мужчин в смокингах. – Я чувствую себя, как королева, вернувшаяся из изгнания. Джулия провела в Париже несколько счастливых дней, выбирая себе туалеты и делая первые примерки. Она наслаждалась каждой минутой. Однако она была женщина с характером и когда принимала решение, выполняла его. Прежде чем уехать в Лондон, она послала Чарлзу коротенькое письмецо. Он был в Гудвуде и Каузе и должен был задержаться на сутки в Лондоне по пути в Зальцбург. «Чарлз, милый. Как замечательно, что я скоро вас снова увижу. В среду я буду свободна. Пообедаем вместе. Вы всё ещё любите меня? Ваша Джулия». Опуская конверт в ящик, она пробормотала: «Bis dat qui cito dat»(66). Это была избитая латинская цитата, которую всегда произносил Майкл, когда в ответ на просьбу о пожертвовании на благотворительные цели посылал с обратной же почтой ровно половину той суммы, которую от него ждали. 24 Утром в среду Джулия сделала массаж и завилась. Она никак не могла решить, какое платье надеть к обеду: из пестрой органди, очень нарядное и весеннее, приводящее на ум боттичеллевскую «Весну»(67), или одно из белых атласных, подчеркивающих её стройную девичью фигуру и очень целомудренное, но пока принимала ванну, остановилась на белом атласном: оно должно было послужить тонким намёком на то, что приносимая ею жертва была своего рода искуплением за её длительную неблагодарность к Майклу. Джулия не надела никаких драгоценностей, кроме нитки жемчуга и бриллиантового браслета; на том же пальце, где было обручальное кольцо, сверкал бриллиантовый перстень. Ей хотелось напудриться пудрой цвета загара, это молодило её и очень ей шло, но, вспомнив, что ей предстоит, она отказалась от этой мысли. Не могла же она, как актёр, чернящийся с ног до головы, чтобы играть Отелло, покрыть всю себя искусственным загаром. Как всегда пунктуальная, Джулия спустилась в холл в ту самую минуту, как швейцар распахнул входную дверь перед Чарлзом Тэмерли. Джулия приветствовала его взглядом, в который вложила нежность, лукавое очарование и интимность. Чарлз носил теперь свои поредевшие волосы довольно длинно, с годами его интеллигентное, аристократическое лицо несколько обвисло, он немного горбился, и костюм выглядел так, словно его давно не касался утюг. «В странном мире мы живем, – подумала Джулия. – Актеры из кожи вон лезут, чтобы быть похожими на джентльменов, а джентльмены делают всё возможное, чтобы выглядеть, как актёры». Не было сомнения, что она произвела надлежащий эффект. Чарлз подкинул ей великолепную реплику, как раз то, что нужно для начала. – Почему вы так прелестны сегодня? – спросил он. – Потому что я предвкушаю наше с вами свидание. Своими прекрасными выразительными глазами Джулия глубоко заглянула в глаза Чарлза. Слегка приоткрыла губы, как на портрете леди Гамильтон кисти Ромни(68), – это придавало ей такой обольстительный вид. Обедали они в «Савое». Метрдотель дал им столик у прохода, так что их было превосходно видно. Хотя предполагалось, что все порядочные люди за городом, ресторан был переполнен. Джулия улыбалась и кивала направо и налево, приветствуя друзей. У Чарлза было что ей рассказать, Джулия слушала его с неослабным интересом. – Вы самый лучший собеседник на свете, Чарлз, – сказала она ему. Пришли они в ресторан поздно, обедали не торопясь, и к тому времени, как Чарлз кончал бренди, начали собираться посетители к ужину. – Господи боже мой, неужели уже окончились спектакли? – сказал он, взглянув на часы. – Как быстро летит время, когда я с вами. Как вы думаете, они уже хотят избавиться от нас? – Не имею ни малейшего желания ложиться спать. – Майкл, вероятно, скоро будет дома? – Вероятно. – Почему бы нам не поехать ко мне и не поболтать ещё? Вот это называется понять намёк! – С удовольствием, – ответила Джулия, вкладывая в свою интонацию стыдливый румянец, который, как она чувствовала, так хорошо выглядел бы сейчас на её щеках. Они сели в машину и поехали на Хилл-стрит. Чарлз провел Джулию к себе в кабинет. Он находился на первом этаже. Двустворчатые, до самого пола окна, выходящие в крошечный садик, были распахнуты настежь. Они сели на диван. – Погасите верхний свет и впустите в комнату ночь, – сказала Джулия. И процитировала строчку из «Венецианского купца»: – «В такую ночь, когда лобзал деревья нежный ветер…» Чарлз выключил все лампы, кроме одной, затененной абажуром, и когда он снова сел, Джулия прильнула к нему. Он обнял её за талию, она положила ему голову на плечо. – Божественно, – прошептала она. – Я страшно тосковал по вас всё это время. – Успели набедокурить? – Да. Купил рисунок Энгра(69) и заплатил за него кучу денег. Обязательно покажу его вам, прежде чем вы уйдете. – Не забудьте. Где вы его повесили? С первой минуты, как они вошли в дом, Джулия задавала себе вопрос: где должно произойти обольщение – в кабинете или наверху. – У себя в спальне, – ответил Чарлз. «И правда, там будет куда удобнее», – подумала Джулия. Она засмеялась в кулак при мысли, что бедняга Чарлз не додумался ни до чего лучшего, чтобы завлечь её к себе в постель. Ну и глупы эти мужчины! Слишком уж они решительны, вот в чем беда. Сердце Джулии пронзила мгновенная боль – она вспомнила о Томе. К черту Тома! Чарлз такой душка, и она не отступит от своего решения наградить его за многолетнюю преданность. – Вы были мне замечательным другом, Чарлз, – сказала она своим грудным, чуть хрипловатым голосом. Она повернулась к нему так, что её лицо оказалось рядом с его лицом, губы – опять, как у леди Гамильтон, – чуть приоткрыты. – Боюсь, я не всегда была достаточно с вами ласкова. Джулия выглядела такой пленительно податливой – спелый персик, который нельзя не сорвать, – что поцелуй казался неизбежным. Тогда она обовьет его шею своими белыми нежными руками и… Но Чарлз только улыбнулся. – Не говорите так. Вы всегда были божественны. («Он боится, бедный ягненочек!») – Меня никто никогда не любил так, как вы. Он слегка прижал её к себе. – Я и сейчас люблю вас. Вы сами это знаете. Вы – единственная женщина в моей жизни. Поскольку Чарлз не принял предложенные ему губы, Джулия чуть отвернулась. Посмотрела задумчиво на электрический камин. Жаль, что он не зажжен. В этой мизансцене камин был бы очень кстати. – Наша жизнь могла бы быть совсем иной, если бы мы тогда сбежали вдвоем из Лондона. Хей-хоу! Джулия никогда не знала, что означает это восклицание, хотя его очень часто употребляли в пьесах, но, произнесенное со вздохом, оно всегда звучало очень печально. – Англия потеряла бы свою величайшую актрису. Теперь я понимаю, каким я был ужасным эгоистом, когда предлагал вам покинуть театр.