– Что ещё за Эвис Крайтон? – О, одна моя знакомая молодая актриса. Хорошенькая, как картинка. – Он просто глупый мальчишка. Верно, надеется уломать Майкла. Вы же знаете, как Майкл любит молодежь. – Он говорит, что может вас заставить сделать всё, что хочет. Он говорит – вы пляшете под его дудку. К счастью, Джулия была хорошая актриса. На миг сердце её остановилось. Как он мог так сказать? Дурак. Несчастный дурак! Но она тут же овладела собой и весело рассмеялась: – Какая чепуха! Да я не верю ни единому слову. – Он очень заурядный, вульгарный молодой человек. Вы так с ним носитесь, ничего удивительного, если это вскружило ему голову. Джулия, добродушно улыбаясь, посмотрела на Долли невинным взглядом. – Но, милочка, надеюсь, вы не думаете, что Том – мой любовник? – Если и нет, я единственная, кто так не думает. – Но вы думаете или нет? Долли молчала. С минуту они, не отводя глаз, смотрели друг на друга; в сердце каждой из них горела чёрная ненависть, но Джулия по-прежнему улыбалась. – Если вы поклянетесь, что это не так, конечно, я вам поверю. Голос Джулии сделался тихим, торжественным, в нём звучала неподдельная искренность. – Я ещё ни разу вам не солгала, Долли, и уже слишком стара, чтобы начинать. Я даю вам честное слово, что Том никогда не был мне никем, кроме друга. – Вы снимаете тяжесть с моей души. Джулия знала, что Долли ей не верит, и Долли это было известно. Долли продолжала: – Но в таком случае, Джулия, дорогая, ради самой себя будьте благоразумны. Не разгуливайте повсюду с этим молодым человеком. Бросьте его. – Не могу. Это будет равносильно признанию, что люди были правы, когда злословили о нас. Моя совесть чиста. Я могу позволить себе высоко держать голову. Я стала бы презирать себя, если бы руководствовалась в своих поступках тем, что кто-то что-то обо мне думает. Долли сунула ноги обратно в туфли и, достав из сумочки помаду, накрасила губы. – Что ж, дорогая, вы не ребёнок и знаете, что делаете. Расстались они холодно. Однако две или три оброненные Долли фразы явились для Джулии очень неприятной неожиданностью. Они не выходили у неё из головы. Хоть кого приведет в замешательство, если слухи о нём так близки к истине. Но какое всё это имеет значение? У миллиона женщин есть любовники, и это никого не волнует. Она же актриса. Никто не ожидает от актрисы, чтобы она была образцом добропорядочности. «Это всё моя проклятая благопристойность. Она всему причина». Джулия приобрела репутацию исключительно добродетельной женщины, которой не грозит злословие, а теперь было похоже, что её репутация – тюремная стена, которую она сама вокруг себя воздвигла. Но это бы ещё полбеды. Что имел в виду Том, когда говорил, что она пляшет под его дудку? Это глубоко уязвило Джулию. Дурачок. Как он осмелился?! С этим она тоже не знала, что предпринять. Ей бы хотелось отругать его, но что толку? Он всё равно не сознается. Джулии оставалось одно – молчать. Она слишком далеко зашла: снявши голову, по волосам не плачут; приходится принимать всё таким, как оно есть. Ни к чему закрывать глаза на правду: Том её не любит, он стал её любовником потому, что это льстит его тщеславию, что это открывает ему доступ ко многим приятным вещам и потому, что, по крайней мере в его собственных глазах, это дает ему своего рода положение. «Если бы я не была дурой, я бы бросила его. – Джулия сердито засмеялась. – Легко сказать! Я его люблю». И вот что самое странное: заглянув в своё сердце, она увидела, что возмущается нанесенной ей обидой не Джулия Лэмберт – женщина; той было всё равно. Её уязвила обида, нанесенная Джулии Лэмберт – актрисе. Она часто чувствовала, что её талант – критики называли его «гений», но это было слишком громкое слово, лучше сказать, её дар – не она сама и не часть её, а что-то вне её, что пользовалось ею, Джулией Лэмберт, для самовыражения. Это была неведомая ей духовная субстанция, озарение, которое, казалось, нисходило на неё свыше и посредством неё, Джулии, свершало то, на что сама Джулия была неспособна. Она была обыкновенная, довольно привлекательная стареющая женщина. У её дара не было ни внешней формы, ни возраста. Это был дух, который играл на ней, как скрипач на скрипке. Пренебрежение к нему, к этому духу, вот что больше всего её оскорбило. Джулия попыталась уснуть. Она так привыкла спать днем, что стоило ей лечь, сразу же засыпала, но сегодня она беспокойно ворочалась с боку на бок, а сон всё не шел. Наконец Джулия взглянула на часы. Том часто возвращался с работы после пяти. Она страстно томилась по нему, в его объятиях был покой, когда она была рядом с ним, всё остальное не имело значения. Джулия набрала его номер. – Алло! Да! Кто говорит? Джулия в панике прижала трубку к уху. Это был голос Роджера. Она дала отбой. 19 Ночью Джулия тоже почти не спала. Она всё ещё лежала без сна, когда услышала, что вернулся Роджер, и, повернув выключатель, увидела, что было четыре часа. Она нахмурилась. Утром он с грохотом сбежал по ступеням, в то время как она ещё только собиралась вставать. – Можно войти, мамочка? – Входи. Он всё ещё был в пижаме и халате. Она улыбнулась ему: он выглядел таким свежим, таким юным. – Ты очень поздно вернулся вчера. – Не очень. Около часа. – Врунишка! Я поглядела на часы. Было четыре утра. – Ну, четыре так четыре, – весело согласился он. – Что вы делали до такого времени, ради всего святого? – Поехали после спектакля в одно место ужинать. Танцевали. – С кем? – С двумя девушками, которых мы там встретили. Том знал их раньше. – Как их зовут? – Одну Джил, другую Джун. Фамилий их я не знаю. Джун – актриса. Она спросила, не смогу ли я устроить её дублёршей в твоей следующей пьесе. Во всяком случае, ни одна из них не была Эвис Крайтон. Это имя не покидало мыслей Джулии с той минуты, как Долли упомянула его. – Но ведь такие места закрываются не в четыре утра. – Да. Мы вернулись к Тому. Том взял с меня слово, что я тебе не скажу. Он думал, ты страшно рассердишься. – Ну, чтобы я рассердилась, нужна причина поважней. Обещаю, что и словом ему не обмолвлюсь. – Если кто и виноват, так только я. Я зашел к нему вчера днем, и мы обо всем сговорились. Вся эта ерунда насчет любви, которую слышишь на спектаклях и читаешь в книгах… Мне скоро восемнадцать. Я решил, надо самому попробовать, что это такое. Джулия села в постели и, широко раскрыв глаза, посмотрела на Роджера вопросительным взглядом. – Роджер, ради всего святого, о чем ты толкуешь? Он был, как всегда, сдержан и серьёзен. – Том сказал, что он знает двух девчонок, с которыми можно поладить. Он сам с ними обеими уже переспал. Они живут вместе. Ну, мы позвонили им и предложили встретиться после спектакля. Том сказал им, что я – девственник, пусть кидают жребий, кому я достанусь. Когда мы вернулись к нему в квартиру, он пошел в спальню с Джил, а мне оставил гостиную и Джун. На какой-то миг мысль о Томе была вытеснена её тревогой за Роджера. – И знаешь, мам, ничего в этом нет особенного. Не понимаю, чего вокруг этого поднимают такой шум. У Джулии сжало горло. Глаза наполнились слезами, они потоком хлынули по щекам. – Мамочка, что с тобой? Почему ты плачешь? – Но ты же ещё совсем мальчик! Роджер подошел к ней и, присев на край постели, крепко обнял. – Ну что ты, мамочка! Ну, не плачь. Если бы я знал, что ты расстроишься, я бы не стал ничего тебе рассказывать. В конце концов, рано или поздно это должно было случиться. – Но так скоро… Так скоро! Я чувствую себя теперь совсем старухой. – Ты – старуха?! Только не ты, мамочка. «Над ней не властны годы. Не прискучит её разнообразие вовек»(53). Джулия засмеялась сквозь слёзы. – Глупыш ты, Роджер. Думаешь, Клеопатре понравилось бы то, что сказал о ней этот старый осел? Ты бы мог ещё немного подождать. – И хорошо, что этого не сделал. Теперь я всё знаю. По правде говоря, всё это довольно противно.