Банни задумчиво облизал ложечку. — Кислятина. Лимона слишком много бухнули, вот в чем проблема. А вот сыра пожалели. Он задумался — я был уверен, об этой неудачной пропорции ингредиентов, — а потом вдруг спросил: — Ты ведь в прошлом месяце порядком тусовался с Генри? — Вроде того, — насторожившись, ответил я. — Небось разговоры там всякие разговаривали, а? — Под настроение. — А про то, как мы были в Риме, он тебе не рассказывал? — спросил он, не сводя с меня пристального взгляда. — Ну так, без подробностей. — Он что-нибудь говорил про свой ранний отлет? «Наконец-то, наконец-то мы доберемся до сути», — подумал я с облегчением и, не погрешив против истины, ответил: — Нет, толком, считай, ничего. Когда он появился, я понял, что он уехал раньше срока. Но я не знал, что без тебя. В конце концов я его как-то спросил, и он сказал, что ты еще в Риме. Вот и все. Поморщившись, Банни подцепил огромный кусок чизкейка. — То есть он не объяснил, почему так рано уехал? — спросил он с набитым ртом. — Нет, — покачал я головой, но, когда Банни не ответил, добавил: — Это как-то связано с деньгами, да? — Это он тебе так сказал? — Нет… Но он упомянул, что у тебя были проблемы с финансами, так что ему пришлось платить за жилье и все остальное. Это правда? Банни махнул рукой, словно отгоняя муху: — Ох уж этот Генри… Люблю я его, да и кто из нас его не любит, но, между нами, есть в нем все же чуток еврейской крови. — Чего? Но Банни обрел дар речи только после того, как расправился с очередным куском чизкейка: — Это ж надо поднимать столько шуму после того, как выручил друга в трудную минуту! Но я-то знаю, в чем тут дело. Он просто боится, что его, так сказать, используют. — Что ты имеешь в виду? — Да то, что в детстве кто-то взял и нашептал ему: «Сынок, у тебя куча денег, и когда ты станешь большим, люди станут выманивать их у тебя всеми правдами и неправдами». Прядь волос скрывала один его глаз, словно повязка старого морского волка. Другим он бросил на меня хитрый, всезнающий взгляд. — Но я тебе так скажу: не в самих деньгах тут дело. Денег-то у него куры не клюют, дело в принципе. Он хочет быть уверен, что его любят не за толстый кошелек, а, типа, просто так, за то, какой он есть. Этот пассаж несказанно изумил меня, поскольку полностью противоречил моим собственным наблюдениям за частыми и, по моим меркам, экстравагантными проявлениями щедрости Генри. — Так, значит, вы не из-за денег поссорились, — подытожил я. — Не-а. — Тогда, может быть, все-таки скажешь, из-за чего? Банни подался вперед. Глубокая задумчивость на его лице на мгновение уступила место абсолютной искренности. Когда он открыл рот, я не сомневался, что сейчас он уж точно расскажет все без обиняков, но вместо этого он откашлялся и попросил меня, если не трудно, пойти сварить ему кофейку. Вечером, лежа на кровати с конспектом, я вздрогнул от внезапного воспоминания, как будто в лицо мне ударил луч прожектора. Аргентина. Это слово нимало не утратило способность потрясать мое воображение и, поскольку я не имел точного представления о расположении обозначаемой им страны на карте, словно бы начало жить своей собственной, непонятной жизнью. Суровое «Ар» в начале навевало мысли о золоте, идолах, затерянных в джунглях городах и подводило к зловещей, непроницаемой камере «Ген», а звучное «Тина» повисало в конце знаком вопроса — какая ерунда, боже мой, но тогда мне казалось, что каким-то туманным образом это название, будучи одним из немногих фактов, которыми я располагал, может оказаться зашифрованным ответом или ключом к разгадке. Однако опешил я вовсе не от этого, а от осознания того, сколько сейчас времени — девять двадцать, убедился я, посмотрев на часы. Значит, самолет уже несет их по темному небу к выдуманной мной Аргентине? Или нет? Отложив тетрадь, я поднялся с кровати и присел на стул у окна. В тот вечер я больше не занимался. Выходные прошли, как проходит все на свете. Я провел их за греческим, одинокими походами в столовую и все теми же бесплодными раздумьями у себя в комнате. Меня мучила обида, и к тому же я скучал по ним гораздо сильнее, чем был готов признаться. Банни, непонятно почему, стал меня избегать. Пару раз я видел его в компании Марион и ее подружек; он что-то вещал с важным видом, а они, столпившись вокруг, восхищенно внимали ему, открыв рты. (Все эти девицы были с факультета начального образования и, полагаю, считали его невероятным эрудитом — ведь он изучал древнегреческий и носил очки в металлической оправе.) Один раз я заметил его в компании Клоука Рэйберна, его давнего приятеля, но я не был знаком с Клоуком и постеснялся заговорить с Банни в его присутствии. С острым, растущим час от часу любопытством я ждал первого занятия у Джулиана. В понедельник я проснулся в шесть утра. Не желая приходить в несусветную рань, я довольно долго просидел в комнате уже полностью одетый и страшно переполошился, когда, взглянув на часы, понял, что если не потороплюсь, то просто-напросто опоздаю. Схватив книги, я ринулся к выходу. Уже у самого Лицея я осознал, что бегу, и заставил себя сбавить шаг. Очутившись внутри, я совладал с дыханием и медленно поднялся наверх. Ноги двигались, но в голове была пустота — совсем как в детстве, когда рождественским утром, после ночи, проведенной в нестерпимом предвкушении, все мои желания иссякали как по мановению руки и я подходил к двери комнаты, где меня ждали подарки, так, словно это было обычное утро обычного дня. Они уже были там, все до единого: настороженные близнецы, примостившиеся на подоконнике; Фрэнсис, спиной ко мне; рядом с ним Генри. Банни, сидевший напротив них, раскачивался на стуле и что-то рассказывал. — А теперь самый прикол, — обратился он к Генри и Фрэнсису, кивком привлекая к беседе и близнецов. Все взгляды были обращены на него, никто даже не заметил, как я вошел. — Так вот, начальник тюрьмы говорит: «Сынок, время уже вышло, а помилования от губернатора так и нет. Желаешь сказать последнее слово?» Этот чувак стоит соображает и, когда его уже подводят к стулу… — Банни поднес к глазам карандаш и уставился на кончик, — оборачивается и бросает через плечо: «Ну что ж, теперь губернатор точно не получит мой голос на следующих выборах!» Он с хохотом откинулся назад и тут заметил меня — я так и торчал в дверях, как остолоп. — Чего стоишь, заходи, — сказал он, со стуком опуская на пол передние ножки стула. Близнецы вскинули глаза, вздрогнув, словно олени. Генри был невозмутим, как Будда, только плотно сжатые губы все же выдавали волнение, но Фрэнсис побледнел прямо-таки до зеленого оттенка. — А мы тут байки травим, пока суд да дело, — радушно сообщил мне Банни, снова принимаясь раскачиваться. — Ладно, поехали дальше. Смит и Джонс совершают вооруженное ограбление и оказываются в камере смертников. Само собой, оба апеллируют по обычным каналам, но апелляцию Смита отклоняют первой, и ему прямая дорога на электрический стул. Он философски махнул рукой, словно иллюстрируя бренность этого мира, а потом вдруг неожиданно подмигнул мне. — Так вот, Джонса приводят посмотреть на казнь, он видит, как его дружка пристегивают к стулу… Я заметил, что Чарльз, уставившись в пространство, прикусил губу. — …и тут входит начальник тюрьмы. «Ну что, Джонс, — говорит, — какие новости насчет апелляции? — Да особо никаких, господин начальник, — отвечает Джонс. — Ах вот как, — продолжает тот, взглянув на часы, — ну тогда уж, наверно, нет смысла тащиться обратно в камеру, а?» Запрокинув голову, Банни расхохотался, очень довольный собой, но никто даже не улыбнулся. Когда Банни опять принялся за свое («А вот есть классный анекдот про Дикий Запад — ну, когда там еще виселицы в ходу были…»), Камилла подвинулась, освобождая место, и послала мне вымученную улыбку. Я подошел и уселся на подоконник между ней и Чарльзом. Она быстро поцеловала меня в щеку: — Как поживаешь? Ты, наверно, не мог понять, куда мы делись, да? — Поверить не могу, что мы так до сих пор и не виделись, — негромко произнес Чарльз, поворачиваясь ко мне и забрасывая лодыжку одной ноги на колено другой. Нога тряслась, как испуганный зверек; ему пришлось положить сверху ладонь, чтобы унять дрожь. — Все дело в том, что мы страшно влипли с квартирой. Не знаю, что я ожидал услышать от них, но явно не это. — С квартирой? — Мы оставили ключ в Виргинии. — Тетушке Мэри-Грэй пришлось ехать аж в Роанок, чтобы отправить его через «Федерал-экспресс». — Я думал, вы сдаете кому-то еще, — с подозрением сказал я. — Да, но этот наш съемщик уехал неделю назад. Как последние идиоты, мы попросили его выслать нам ключ простым письмом. А хозяйка квартиры во Флориде. Так что все это время мы торчали в загородном доме. — Как мыши в мышеловке. — Фрэнсис повез нас туда, а за пару километров до дома с машиной что-то стряслось. Жуткий скрежет и дым столбом. — Руль отказал, представляешь? Мы влетели в канаву. Они тараторили, перебивая друг друга. На несколько секунд их перекрыл пронзительный голос Банни: — Так вот, у этого судьи была излюбленная система. По понедельникам он вешал угонщиков скота, по вторникам — шулеров, по средам — убийц… — Нам пришлось добираться пешком, — продолжал Чарльз, — а потом мы днями напролет названивали Генри, чтоб он за нами приехал. Но он не брал трубку, ты ведь знаешь, как трудно с ним бывает связаться… — А у Фрэнсиса даже еды никакой не было, только несколько банок маслин и смесь для выпечки. — Ох да, маслины и «Бисквик» на завтрак, обед и ужин. «Неужели правда?» — подумал я и на краткий миг испытал огромное облегчение — нет, ну надо ж было быть таким дураком! — но тут вспомнил квартиру Генри и чемоданы у двери. Банни подбирался к развязке: — И тут судья говорит: «Сынок, сегодня у нас пятница, и хотя я с удовольствием повесил бы тебя прямо сейчас, придется подождать до вторника, так как…»