— Да, бывает, — сказала Камилла, — но это не значит, что они плохо друг к другу относятся. Генри такой серьезный, а Бан такой… э-э, в общем, несерьезный… Наверное, поэтому они прекрасно ладят. — Вот именно, — сказал Чарльз. — L’Allegro и II Penseroso[25]. Гармоничный дуэт. Мне кажется, Банни — единственный на свете, кто может рассмешить Генри. Резко остановившись, он махнул рукой вдаль: — Ходил туда когда-нибудь? Вон там, на холме, есть кладбище. Я едва различал его сквозь сосны. Невысокие покосившиеся надгробия, как расшатанные зубы, торчали под такими странными углами, что в них чувствовалось застывшее движение, словно бы какая-то сверхъестественная сила, вроде полтергейста, лишь секунду назад разбросала их в истерическом припадке. — Оно очень старое, — сказала Камилла. — Начала восемнадцатого века. Здесь был город, церковь и мельница. От построек остались одни фундаменты, зато сады до сих пор цветут — пепинки и зимние яблони. А там, где были дома, — мускусные розы. Бог знает, что тут случилось. Может, эпидемия. Или пожар. — Или могауки, — предположил Чарльз. — Сходи как-нибудь, посмотри. Место того стоит. Особенно кладбище. — Там очень красиво. Особенно когда все в снегу. За деревьями пламенел шар заходящего солнца, и перед нами маячили наши тени, причудливые и неестественно длинные. В воздухе стоял запах прелой листвы и дыма далеких костров, предчувствие сумеречной прохлады. Тишину нарушал только звук наших шагов по каменистой тропинке и шум ветра в вершинах сосен; меня одолевала дрема, голова раскалывалась, и во всем происходящем было что-то не вполне от мира сего, что-то похожее на сон. Мне казалось, я вот-вот вздрогну и проснусь, подниму голову от раскрытой книги и пойму, что сижу в своей темной комнате, совершенно один. Вдруг Камилла остановилась и приложила палец к губам. На сухом, пополам расколотом молнией дереве сидели три огромные черные птицы, гораздо крупнее ворон. Таких я еще никогда не видел. — Вóроны, — пояснил мне Чарльз. Мы замерли, наблюдая за ними. Неуклюже подпрыгивая, один из воронов добрался до конца ветки. Она заскрипела под его тяжестью, распрямилась, и с резким карканьем ворон поднялся в воздух. Двое других, тяжело хлопая крыльями, последовали за ним. Построившись треугольником, птицы проплыли над лугом. Три темные тени пронеслись по траве. Чарльз рассмеялся: — Их трое и нас трое. Предзнаменование, не иначе. — Знак. — Знак чего? — спросил я. — Не знаю, — сказал Чарльз. — Это Генри у нас любитель орнитомантии. Гадает по полету птиц. — Он такой древний римлянин. Вот кто бы нам все истолковал. Мы повернули домой, и вскоре, с вершины очередного подъема, вдали показались крыши общежитий. В холодной пустоте темнеющего неба молочной лункой ногтя плыл месяц. Я еще не привык к этим жутковатым осенним сумеркам, к резкому похолоданию и раннему приходу темноты. Вечер наступал слишком быстро, и опускавшаяся на луг мертвая тишина наполняла сердце странным трепетом и печалью. Я с тоской подумал об общежитии: пустые коридоры, старые газовые рожки, скрежет ключа в замке. — Ну, до встречи, — сказал Чарльз, когда мы подошли к крыльцу Монмута. В свете фонаря его лицо казалось неестественно бледным. Я увидел, что в Общинах уже зажглись огни и в окнах столовой мелькают темные силуэты. — Здорово погуляли, — сказал я, засовывая руки поглубже в карманы. — Может быть, поужинаете со мной? — Боюсь, что нет. Нам нужно домой. — Ну что же… — Я и огорчился, и почувствовал некоторое облегчение. — Значит, в другой раз. — Слушай, а может?.. — вдруг произнесла Камилла, взглянув на брата. Тот нахмурился: — Хм… А давай. — Пойдем ужинать к нам, — сказала она, резко, словно в порыве вдохновения, повернувшись ко мне. — Нет-нет, — поспешно отказался я. — Пойдем, правда. — Спасибо, не стоит. Серьезно, не беспокойтесь. — Пойдем-пойдем, — любезно сказал Чарльз. — У нас нет ничего особенного, но мы будем рады, если ты присоединишься. Меня захлестнул прилив благодарности. На самом деле я хотел пойти с ними, очень хотел. — А я точно не помешаю? — Ничуть, — решительно заявила Камилла. — Пошли. Чарльз и Камилла снимали меблированную квартиру на последнем этаже четырехэтажного дома в Северном Хэмпдене. Миновав прихожую, я оказался в маленькой гостиной со скошенными стенами и мансардными окнами. Кресла и тяжелый диван были обтянуты пыльной, протершейся на подлокотниках парчой: на бронзовой ткани — узор из роз, на болотно-зеленой — из желудей и дубовых листьев. Повсюду потемневшие от времени полотняные салфетки. На каминной полке поблескивала пара подсвечников со стеклянными подвесками и несколько потускневших серебряных тарелок. В квартире не то чтобы царил полный беспорядок, но до него было недалеко. Везде, где только можно, громоздились стопки книг; столы были завалены бумагами, пепельницами, бутылками из-под виски и коробками из-под конфет; по узкому коридору было не пройти из-за сваленных у стен зонтиков и галош. В комнате Чарльза на коврике была разбросана одежда, а через дверцу шкафа перекинута охапка разноцветных галстуков; ночной столик у кровати Камиллы был заставлен грязными чашками, среди которых подтекали перьевые ручки. В стакане засыхал букет ноготков, в изножье кровати был разложен незавершенный пасьянс. Общая планировка квартиры производила очень странное впечатление. Окна встречались в самых неожиданных местах, узкие коридорчики заканчивались тупиками, а дверные проемы были настолько низкими, что мне приходилось нагибаться. Я то и дело натыкался на какие-нибудь диковины: старый стереоскоп (пальмовые авеню призрачной Ниццы, уходящие в сепиевую даль), наконечники стрел в пыльной коробке, окаменелый отпечаток папоротника, птичий скелет. Чарльз принялся исследовать содержимое кухонных шкафчиков. Камилла налила мне ирландского виски из бутылки, венчавшей стопку журналов National Geographic. — Ты видел смоляные ямы Ла-Бреа?[26] — спросила она так, словно это был самый обычный вопрос. — Нет, — признался я, беспомощно уставившись в стакан. — Представляешь, Чарльз, — крикнула она в сторону кухни, — он живет в Калифорнии и ни разу не был в Ла-Бреа. Чарльз появился в дверном проеме, вытирая руки кухонным полотенцем. — Правда? — спросил он с детским удивлением. — Почему? — Не знаю. — Там же так интересно! Подумать только! — Ты многих здесь знаешь из Калифорнии? — спросила Камилла. — Нет. — По крайней мере, ты знаешь Джуди Пуви. Я удивился: откуда ей это известно? — Она не входит в число моих друзей. — Моих тоже. В прошлом году она плеснула мне пивом в лицо. — Я слышал, — засмеялся я, но она даже не улыбнулась. — Не всему верь, что слышишь, — сказала она, отпивая виски. — А знаком ли ты с Клоуком Рэйберном? Я видел его. Калифорнийцы в Хэмпдене — в основном из Сан-Франциско и Лос-Анджелеса — сплотились в тесный круг, центром которого как раз и был Клоук Рэйберн: претенциозная улыбочка усталого светского льва, полуопущенные веки, сигареты одна за другой. Таких типов можно часто встретить в туалете на вечеринках, где они осторожно делают дорожки на краю раковины. Девушки из Лос-Анджелеса, в том числе Джуди, были фанатично преданы ему. — Они с Банни приятели. — Как так? — удивился я. — Вместе учились в средней школе. В Сент-Джероме, в Пенсильвании. — Это же Хэмпден, — подключился к разговору Чарльз. — Эти прогрессивные школы так и норовят заполучить проблемных студентов — дескать, «поможем жертвам непонимания». Клоук перевелся сюда после первого курса из колледжа в Колорадо. Там он целыми днями катался на лыжах и в конце года провалился по всем предметам. Хэмпден — последнее прибежище на свете… — …для отбросов общества со всего земного шара, — смеясь, закончила Камилла. — Да ладно вам. — Нет, я думаю, в каком-то смысле это действительно так, — сказал Чарльз. — Половина студентов учится здесь потому, что больше их никуда не примут. Не хочу сказать ничего плохого, Хэмпден — отличный колледж, но, может быть, в том-то и причина. Посмотри на Генри. Если бы его не взяли в Хэмпден, он, наверно, вообще остался бы без высшего образования. — Не выдумывай. — Я понимаю, звучит смешно, но он бросил школу в десятом классе. Подумай, какой приличный колледж возьмет такого недоучку? И вдобавок стандартные тесты… Генри отказался их сдавать. Уверен, это был бы лучший результат за всю историю этих несчастных тестов, но они вызывают у него что-то вроде эстетического отвращения. Представляешь, что должна подумать приемная комиссия? Он отхлебнул виски. — Ну а ты как здесь оказался? По выражению его глаз я не мог догадаться, о чем он думает. — Мне понравился их буклет, — сказал я. — И приемная комиссия, разумеется, встретила тебя с распростертыми объятиями. Мне вдруг ужасно захотелось пить. В комнате было душно, у меня пересохло в горле, виски оставило во рту отвратительный привкус, и дело не в том, что оно было плохим, наоборот — отличным, но я был с похмелья, к тому же целый день не ел, и внезапно почувствовал, что сейчас меня вырвет. Раздался стук в дверь — один короткий удар, а затем кто-то забарабанил не стесняясь. Не сказав ни слова, Чарльз осушил стакан и нырнул обратно в кухню, а Камилла пошла открывать.