VIII Лейтенант Данбер изумленно наблюдал, как воин уезжает прочь. Слова все еще эхом отдавались в его мозгу. Звуки, из которых они состояли, были похожи на лай собаки. И хотя Данбер понятия не имел, что они означали, эти звуки по произношению напоминали речь, воин что-то говорил ему. Постепенно лейтенант начал выходить из того состояния, в котором пребывал все это время. Первой вещью, которую он почувствовал, был револьвер в его руке. Он был удивительно тяжелым, и Данбер позволил пальцам разжаться и выпустить его. Потом он медленно опустился на колени и уперся ягодицами в пятки. Он сидел так очень долго. Силы его были истощены. Никогда раньше Данбер не чувствовал себя таким слабым. Сейчас он казался слабее новорожденного младенца. Какое-то время лейтенант думал, что никогда не сможет сдвинуться с этого места, но наконец он поднялся на ноги и поплелся в хижину. Ценой огромного усилия над собой ему удалось с первой попытки скрутить себе сигарету. Но он был слишком слаб, чтобы выкурить ее. После двух или трех затяжек Данбер забылся глубоким сном. IX Второе похищение несколько отличалось от первого, но в целом почти повторило предыдущее. Проскакав около двух миль, пятеро дакотов перевели своих лошадей на легкий бег. Они двигались сзади и по бокам Киско, так что у него была единственная возможность освободиться. Он рванулся вперед. Мужчины успели обменяться всего несколькими словами, когда гнедая лошадка подскочила, будто ее укусили в задницу, и понеслась. Индеец, едущий в авангарде и указывающий путь, был сброшен со своего коня с такой силой, что перелетел через его голову. Ветер В Волосах имел всего несколько секунд, чтобы перехватить у своего упавшего товарища поводья, тянущиеся по земле вслед за Киско, но упустил их. Было слишком поздно. Они проскользнули у него между пальцев. Теперь все это напоминало скорее охоту. Для дакотов это было не очень веселое развлечение. Индеец, сброшенный с пони, совсем не имел шансов, а остальных четверых преследователей оставила удача. Один из них потерял свою лошадь. Пони попал ногой в одну из ям, вырытых в степи шакалами, и повредил переднюю ногу. Киско в этот вечер был хитер, как кот, и двое других всадников не удержались на спинах лошадей, которые пытались повторить зигзаги, выписываемые Киско. Продолжал погоню только Ветер В Волосах. Несколько сотен ярдов он выдерживал темп, заданный лошадью Данбера, и когда его собственный пони начал выдыхаться, а расстояние между ними и беглецом так и не сократилось, индеец решил, что не стоит загонять свою любимую лошадь до смерти ради той, которую он не сможет догнать. За то время, пока дыхание его мустанга приходило в норму, Ветер В Волосах наблюдал, как гнедая лошадка, которую Данбер ласково называл «оленьей шкуркой», неслась прямо по направлению к Форту. Огорчение из-за крушения всех его планов несколько уменьшилось, когда индеец признался себе в том, что Трепыхающаяся Птица, возможно, был прав. Это, вероятнее всего, заколдованная лошадь — существо, принадлежащее такому же загадочному существу. Воин — дакота догнал остальных индейцев на обратном пути. Было очевидно, что Ветер В Волосах потерпел неудачу, и ни один из его товарищей не вдавался в подробности происшедшего. Никто не проронил ни слова. Они проделали длинный путь до лагеря в полной тишине. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ I Ветер В Волосах и его люди, вернувшись в деревню, застали ее в трауре. Отряд, посланный так много времени назад против Ютов, наконец добрался до дома. И нельзя сказать, что новости, которые принесли вернувшиеся воины, были хорошими. Они украли только шесть лошадей, и этого количества было явно недостаточно для того, чтобы возместить их собственные потери. Индейцы вернулись с пустыми руками после такого долгого отсутствия. С ними было четверо сильно раненых человека, из которых только один мог надеяться на то, что он выживет. Но настоящая трагедия заключалась в том, что шесть человек были убиты. Шесть сильных и ловких воинов. И что самое худшее — только четыре трупа были завернуты в погребальные одеяла. Оставшиеся в живых не имели возможности зарыть двоих из убитых и имена этих индейцев, к глубокой скорби, никогда не смогут быть произнесены снова. Одним из этих несчастных был муж Стоящей С Кулаком. II Так как она находилась в отдельной хижине, посещаемой женщинами раз в месяц, это известие должно было быть передано ей снаружи двумя друзьями мужа. Сначала, казалось, она бесстрастно приняла эту горькую весть. Женщина не пошевельнулась, сидя, как статуя, на полу вигвама. Руками она обвивала колени, а ее голова была слегка наклонена. Она просидела так большую часть вечера, позволяя горю медленно вгрызаться в ее сердце, пока остальные женщины не ушли по своим делам. Уходя, они участливо посматривали на нее, потому что знали, как близки были друг другу Стоящая С Кулаком и ее муж. Но больше, чем что-либо иное, причиной их взглядов служило ее принадлежность к белой расе. Никто из индейских женщин не знал, как отразится эта весть на здоровье белой женщины и что придет ей в голову в этой критической ситуации. В их взглядах смешивались забота и любопытство. Они все делали правильно. Стоящая С Кулаком была так глубоко потрясена случившемся, что не произнесла в этот вечер ни звука. Не проронила ни одной слезинки. Она просто сидела. Мысли вихрем проносились в ее голове. Она думала о своей утрате, о муже и, наконец, о себе. Перед ее глазами день за днем проходила вся ее жизнь с мужем, все самые яркие ее подробности. Снова и снова вставало перед ней одно воспоминание… один единственный раз за все прожитые годы она плакала. Это случилось ночью, спустя некоторое время после смерти их второго ребенка. Она выдержала это, стараясь сохранить все, что знала, от страданий. Она еле сдерживалась, когда слезы уже подступили совсем близко и рыдания встали комом в горле. Она пыталась остановить их, пряча лицо в ночную рубаху. Ее разговор с мужем о другой жене уже состоялся, и ее мужчина уже сказал эти слова — «Ты заменяешь мне всех». Но этого было недостаточно, чтобы заглушить горечь потери второго ребенка, боль, которую муж — она знала — разделил пополам с ней. И она прятала свое мокрое от слез лицо в рубаху. Но остановиться не могла И тогда всхлипывания перешли в рыдания. Когда все кончилось, она подняла голову и обнаружила его тихо сидящим у края очага, бесцельно тычущего в него палкой и рассеянно глядящего сквозь языки пламени. Их глаза встретились, и она произнесла: — Я — ничто… Он ничего не ответил. Он просто заглянул прямо ей в душу с таким мирным выражением лица, что она не могла не почувствовать облегчения. Стоящая С Кулаком увидела, как улыбка чуть тронула его губы, когда он повторил эти слова: — Ты заменяешь мне всех. Она хорошо помнила его неторопливые движения, когда он поднялся от очага, его мягкий жест, словно говорящий: «Не волнуйся, иди ко мне», и его руки, обнимающие ее так нежно. Она помнила то бессознательное состояние, когда они любили друг друга. Им не нужны были особенные движения, слова и силы. Это было как парение в воздухе, в самым верхних, в самых упругих ее слоях. Этот полет в бесконечном пространстве, это райское наслаждение — подчиняться воле потока, несущего их. То была их самая длинная ночь. Когда они почти достигали окончания и сон одолевал их, они каким-то образом находили в себе силы начать снова. И снова. И снова. Два тела сливались в одно. Даже появление первых солнечных лучей не остановило их. В первый и единственный раз за всю их совместную жизнь они не покинули днем своего жилища. Когда сон, наконец, сморил их, они уснули одновременно. Стоящая С Кулаком помнила, как она была охвачена таким сильным чувством, что тяжесть существования двух человек вдруг показалась ей настолько легкой, что это меняло все. Она больше не чувствовала себя индианкой или белой. Она просто была живым существом, человеком. Стоящая С Кулаком вернулась из воспоминаний в действительность. Она все так же сидела в хижине, посещаемой женщинами раз в месяц. Она больше не была женой, не была одной из дакотов и даже не была просто женщиной. Сейчас она была ничем. Чего она ждала? Скребок для чистки шкур, в форме ножа, лежал на заваленном разными вещами полу в нескольких футах от нее. Она представила, как ее руки тянутся к нему. Как это орудие труда становится орудием убийства и погружается глубоко, по самую рукоятку, в ее грудь. Стоящая С Кулаком ждала момента, когда внимание соплеменников переключится с нее на что-то другое. Она несколько раз качнулась взад и вперед, потом упала на колени, преодолевая эти несколько футов по полу на четвереньках. Она все обдумала, и голова ее была ясной. Внезапно какая-то вспышка ослепила ее, и перед лицом оказалось лезвие. Стоящая С Кулаком подняла его выше и с пронзительным криком направила вниз, держась за рукоять обеими руками, будто хотела прижать что-то самое дорогое к сердцу. В следующее мгновение нож готов был закончить свой удар, но в эту секунду в хижину вошла первая женщина. Хотя она и не видела рук, сжимающих нож, было достаточно столкновения для того, чтобы отклонить этот направленный вниз полет руки. Лезвие совершило путешествие по платью Стоящей С Кулаком, пройдя от левой груди и распоров замшевый рукав, а затем добралось до незащищенной одежды части руки чуть выше локтя. Она боролась как одержимая, и женщины пережили трудные минуты, стараясь отобрать у нее нож. Наконец, они справились с ней, и маленькая белая женщина лишилась сил сопротивляться. Она упала на руки своих сестер по племени, подставленные с дружеской заботой. Как поток, который с открытием упрямого клапана изливается все-таки наружу, она начала конвульсивно всхлипывать. Женщины наполовину вели, наполовину тащили этот крошечный трясущийся комок слез и рыданий к постели. Пока одна из подруг успокаивала несчастную, как ребенка, две других остановили кровотечение и перевязали ей Руку. Она плакала так долго, что женщины вынуждены были установить дежурство возле нее. Наконец ее дыхание стало спокойнее, а рыдания постепенно перешли в ровное похныкивание. Не открывая своих утонувших в слезах глаз, она повторяла и повторяла одни и те же слова, ни к кому не обращаясь: — Я ничто. Я ничто. Я ничто. Рано вечером подруги наполнили полый рог жидким бульоном и предложили ей поесть. Сначала она нерешительно сделала несколько маленьких глотков, но чем больше она пила, тем больше ей было нужно. Стоящая С Кулаком сделала последний длинный глоток и снова легла. Ее глаза остались широко открытыми. Так она и лежала, глядя в потолок, будто видела там своих старых друзей, которые покинули ее. — Я — ничто, — произнесла она снова. Но теперь тон, которым были сказаны эти слова, был полон безмятежности, и остальные женщины поняли, что она прошла через самую опасную стадию своего горя. С добрыми словами поддержки, ласково шепча, они гладили ее спутанные волосы и подтыкали края одеяла под ее узкие плечи.