ГЛАВА ПЕРВАЯ I Лейтенант Данбер на самом деле не был проглочен. Но это была первая мысль, пришедшая ему в голову. Все вокруг было необъятным. Огромное, безоблачное небо. Океан травы, перекатывающий свои волны. И ничего больше. Ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Ни дороги, ни следов колеи от большого тяжелого фургона, которые могли бы служить ориентиром. Только зыбкая паутина, пустое пространство. Он был отдан на волю волн. Это заставило его сердце скакать в груди, биться незнакомо и глубоко. Когда Данбер очнулся, он ощутил себя лежащим на твердой ровной поверхности. Лейтенант расчистил место среди травы, позволяя своему телу слиться со степью. Данбер попытался собраться с мыслями и найти определение своим ощущениям. Сердце прыгало. Он был напуган. Кровь стыла у него в жилах. Его мозг, натыкаясь на эти препятствия, действовал весьма странно. Слова постоянно вертелись в голове, но как только Данбер пытался составить предложение или фразу, которые могли бы описать то, что он чувствовал, мысли снова ускользали. Он не мог определить, насколько тяжело его положение. На третий день, когда мысли перестали крутиться в голове, чей-то голос внятно произнес: «Это религиозно». И это словосочетание сразу показалось ему самым верным. Но лейтенант Данбер никогда не был верующим человеком, и поэтому, хотя слова и казались ему правильными, он никак не мог понять, что это значит и что ему нужно делать. Если бы мысли его не путались, Данбер мог бы найти этому объяснение. Но в грезах он перепрыгивал прямо через реальность. А объяснение было простым. Лейтенант Данбер любил. Он был влюблен в эту дикую, но красивую страну и любил все, что с ней было связано. Это была та любовь, с которой люди мечтали всегда: самоотверженная и свободная от подозрений, благоговейная и бесконечная. Данбера захлестнула волна любви, подняла его настроение, и от этого сердце снова забилось в груди. Возможно, именно поэтому мужественный лейтенант кавалерии подумал о религии. Данбер бредил. Уголком глаза он заметил, как Тиммонс быстро наклоняет голову в сторону и плюет по тысяче раз в высокую траву, которая доходит бизону до живота. Это происходило так часто, что плевок выходил непрерывной струей, и человеку, сидящему на передке фургона, приходилось постоянно вытирать губы. Данбер ничего не говорил, но непрекращающиеся плевки Тиммонса заставляли его внутренне отшатываться. Действия Тиммонса были безвредны, но тем не менее они раздражали, как это бывает всегда, когда наблюдаешь кого-нибудь ковыряющимся в носу. Они сидели рядом друг с другом все утро. Но только потому, что ветер дул в нужном направлении. Хотя они и находились вместе, их ноги были вытянуты в разные стороны. Легкий, но холодный ветерок был прав, и лейтенант Данбер мог учуять Тиммонса. В его неполные тридцать лет он нюхал много смертей, но ни одна из них не была отвратительна, как эта. Смерть всегда или пряталась от него, или обходила его стороной, но ни одна из таких вещей не могла произойти с Тиммонсом. Когда струи воздуха перемещались, зловоние от него окутывало лейтенанта как грязное невидимое облако. И когда ветер дул в сторону Данбера, лейтенант соскальзывал с сиденья и взбирался на гору провианта, сваленного кучей на кровати в фургоне. Иногда он сидел там часами. Иногда спрыгивал в высокую траву, отвязывал Киско и уходил вперед на милю-две. Данбер обернулся и смотрел сейчас на Киско, бредущего позади фургона. Морда лошади довольно пряталась в мешке с кормом, оленья шкура отсвечивала в лучах солнца. Данбер улыбался, глядя на своего коня, и от чистого сердца желал, чтобы лошади могли жить так же долго, как люди. Если повезет, Киско сможет прожить еще десять-двенадцать лет. После него могут быть другие лошади, но это животное — единственное на всю жизнь. Киско никто не заменит, когда его не станет. Лейтенант продолжал наблюдать за животным, когда малюсенькая «оленья шкурка» вдруг подняла свои янтарные глаза и оторвалась от кормушки, будто хотела проверить, где хозяин. Удовлетворенная тем, что Данбер на месте и смотрит на нее, повернулась к холщовому мешку с зерном и снова захрустела. Данбер выпрямился на сиденье и сунул руку в складки одежды, доставая сложенный лист бумаги. Этот листок был армейским бланком, и в нем содержался приказ ему, Данберу. Он сильно волновался из-за этого листка. Отогнав от себя тьму, Данбер почти невидящими глазами еще раз прочитал содержание этого документа. Он уже знал наизусть то, что было написано в приказе, потому что не менее полдюжины раз доставал его за все время пути с того момента, как оставил Форт Хэйс. Но ничего из того, что он знал, не могло помочь ему. Его имя дважды было написано неверно. Майор, который подписал приказ и от которого несло спиртным, неловко протянул руку и задел рукавом свою подпись. Чернила еще не успели высохнуть, и в итоге подпись на официальном документе была смазана так, что невозможно было ее разобрать. В приказе не была проставлена дата, и лейтенант Данбер поставил ее сам, пока они тащились по тропе. Но он написал се карандашом, а основной текст был написан чернилами. В довершение всего, перо майора царапало бланк приказа. Лейтенант подписал эту бумагу. Но она была не похожа на военный приказ. Скорее, это выглядело как хлам, старая макулатура. Данбер смотрел на листок, напоминающий ему о том, как все должно быть, и это беспокоило его еще больше. Он вспоминал странный разговор с дышащим перегаром майором. В его стремлении получить назначение Данбер пошел с железнодорожной станции прямо в штаб. Майор был первым и единственным человеком, с которым он говорил с того момента, как прибыл и до того времени, когда позже вечером этого же дня он залезал в фургон, чтобы занять место рядом с вонючим Тиммонсом. Красные, налитые кровью глаза майора смотрели на него долгое время. Когда он наконец заговорил, тон его был полон сарказма: — Индейский воин, да? Лейтенант Данбер никогда не видел индейцев, тем более не воевал с ними. — Не сейчас, сэр. Но думаю, мог бы им быть. Я умею драться. — Боец, да? Данбер ничего не ответил. Они молча смотрели друг на друга. Казалось, прошло немало времени, прежде чем майор наконец начал писать. Он писал неистово, потея от бешенства и собственного невежества. Пот ручьями стекал у него по вискам. Данбер видел большие жирные пятна на форменной фуражке, которая была надета на почти лысую голову. Сальные полоски, напоминающие волосы, прилепились к скулам. Это был тот тип человека, с которым у лейтенанта Данбера было связано представление как о чем-то нездоровым. Майор оторвался от листка и перестал скрипеть пером только один раз. Он отхаркнул кусок мокроты и сплюнул его в безобразное ведро, стоящее сбоку от стола. В этот момент лейтенант Данбер захотел от всей души, чтобы их встреча поскорей закончилась. Все, что касалось майора, заставляло его чувствовать слабость и приступы тошноты. Лейтенант Данбер подсознательно почувствовал, что майора связывала с нормальным психическим состоянием тонкая нить, и она наконец лопнула за десять минут до того, как Данбер вошел в помещение штаба. Майор тихо сидел за своим столом, руки были сложены прямо перед ним. Он сидел, не думая ни о чем, позабыв все свои прожитые годы. Это была вялая, бессильная жизнь, поддерживаемая жалкими подаяниями, которые получает тот, кто служит покорно, но остается незамеченным. Все прошедшие годы, годы холостяцкой жизни, все годы борьбы с пьянством исчезли как по волшебству. Горькое, угнетенное существование майора Фамброга было вытеснено близким и приятным событием: он мог быть коронованным королем Форта Хэйс незадолго до ужина. Майор закончил писать и взял листок в руки. — Твое назначение. Отправляешься в Форт Сэдрик под командованием капитана Каргилла. Лейтенант Данбер уставился на грязную форму майора. — Да, сэр. Как я доберусь туда? — Ты думаешь, я не знаю? — Тон майора был резок. — Нет, сэр. Это то, чего я не знаю. Майор откинулся на стуле, засунул обе руки в ширинку и самодовольно улыбнулся: — Я в хорошем настроении и пропускаю мимо ушей твои слова. Фургон загружен товарами, присланными недавно. Найди крестьянина, который называет себя Тиммонсом, и езжай с ним. — Он ткнул пальцем в листок бумаги, который лейтенант Данбер держал в руках. — Моя печать гарантирует тебе безопасное продвижение на сто пятьдесят миль. С самого начала своей карьеры Данбер хорошо усвоил, что не следует задавать офицерам вопросы, касающиеся их приказов. Он отдал честь и коротко произнес: «Есть, сэр!», повернулся на каблуках и вышел. Он нашел Тиммонса, бросился на станцию забрать из конюшни Киско и оставил Форт Хэйс в течении получаса. Сейчас, когда он смотрел на листок с приказом после сотни миль, оставленных позади, он думал о том, что все будет нормально. Все выйдет как надо. Данбер почувствовал, как фургон стал замедлять движение. Тиммонс пристально смотрел на что-то, скрытое высокой травой близко от того места, где они решили сделать привал. — Посмотри вон там, — Тиммонс кивнул головой в ту сторону. Что-то белое лежало в траве не далее, чем в двадцати футах от фургона, и оба мужчины соскочили с повозки, чтобы подойти поближе. Это был человеческий скелет, кости четко выделялись на траве своей белизной, череп уставился пустыми глазницами в небо. Лейтенант Данбер опустился на колени рядом с костями. Трава проросла сквозь ребра и кости грудной клетки. А стрелы, около двух десятков, торчали наружу вверх как иглы из диванной подушки. Данбер выдернул одну из земли и, повертев в руках, осмотрел ее со всех сторон. Когда лейтенант провел пальцами вдоль стрелы, Тиммонс хихикнул ему через плечо: — Кто-то вернулся на восток и бродит здесь… Почему он не пишет? II В тот вечер дождь лил как из ведра. Но ливень вдруг ослабел, как это обычно бывает с летними грозами. Кажется, погода меняется и скачет, как ни в какое другое время года. Два путешественника удобно устроились и уснули под уютным, закрытым со всех сторон фургоном. Прошел четвертый день, который ничем не отличался от предыдущих. Никаких происшествий. Прошел пятый день, шестой… Лейтенант Данбер был разочарован. В степи не было бизонов. Он не заметил ни одного животного. Тиммонс сказал, что большие стада иногда исчезают все сразу. Они покидают степь вместе. И еще он сказал, что не стоит беспокоиться из-за этого, потому что если бы бизоны и попались вдруг им на глаза, они могли бы быть тощими, как саранча. Путешественники также не встретили ни одного индейца, и Тиммонс не мог найти этому объяснения. Он сказал, что если они когда-либо и увидят еще одного индейца, то это будет очень скоро, но что намного лучше для них сейчас не быть преследуемыми ворами и нищими. К седьмому дню Данбер уже слушал Тиммонса только наполовину. Когда они плелись последние мили, лейтенант все больше и больше думал о том как он прибудет на свой пост. III Капитан Каргилл покусывал губы и теребил что-то языком внутри рта, его глаза останавливались в одной точке, когда он концентрировался на чем-то. Луч прозрения на его лице сменился недовольным взглядом. — Еще один потерян, — вслух пробормотал он. — Проклятие! В удрученном состоянии капитан взглянул сначала на одну стену своей сырой комнаты, потом на другую. В ней абсолютно не на что было смотреть. Помещение было похоже на тюремную камеру. — Комната, — подумал он с сарказмом. — Чертова конура. Каждый использовал это выражение хотя бы месяц, даже капитан. Некоторые еще дольше. Он говорил это без стыда прямо перед своими подчиненными. А они не стеснялись в выражениях перед ним. Это не было в порядке вещей, шло не изнутри, не от злобы. Просто это была маленькая отдушина, добрая шутка в кругу друзей. Это место действительно было проклятым. И это было плохое время. Капитан Каргилл позволил своим рукам свободно упасть вдоль тела. Он сидел один в своей тусклой проклятой конуре и слушал. Снаружи было тихо, и сердце Каргилла тоже стучало тихо. При нормальных, обычных условиях воздух снаружи мог быть заполнен звуками шагов, голосов людей, идущих на смену дежурному. Но никто не дежурил уже много дней. Даже обычные работы по Форту были заброшены. И капитан ничего не мог с этим поделать. Именно это его унижало. Он слышал ужасающую тишину этого места и знал, что больше не может ждать. Сегодня он вынужден будет принять меры, которых он так опасался. Даже если это будет означать позор. Или окончательное разрушение его карьеры. Или самое худшее.