Зачем я в господском доме, Фине сообщила Дейси, а ей, в свою очередь, мой отец. Итак, мое предназначение было – мальчик на побегушках. Каждое утро я вставал затемно, как и все невольники, и принимался помогать по мере сил и способностей. Для Эллы, главной кухарки, я разводил огонь и таскал бидоны с молоком. Я убирал посуду после завтрака, вместе с Роско чистил и купал лошадей, а вместе с садовником Питом прививал яблони. Работа всегда была, ибо господские потребности оставались прежними, в то время как число невольников уменьшалось. Первое, на что мне намекнули, – даже из господского дома всякого могут продать на Юг. Поэтому я никогда не отлынивал. Все чаще я ловил на себе взгляд отца, неизменно сопровождаемый кривой улыбочкой. Не сразу отец нашел для меня подходящее занятие. Стояла осень, мне шел тринадцатый год, я четыре месяца как покинул Улицу. Отец по давней традиции созвал гостей отпраздновать уборку урожая. Целый день нас, невольников, томила тревога. Еще на рассвете я собрал в курятнике яйца и отнес в кухню, рассчитывая на приз в виде Эллиной сердечной улыбки. Я привык к этой улыбке, без нее и утро было не утро. Да только в тот день все шло кувырком. Вот и Элла при моем появлении только тряхнула головой да на стол указала – дескать, сюда корзину с яйцами ставь. Возле стола уже возился Пит – сортировал яблоки. Элла пристроилась рядом, одно за другим расколотила шесть яиц, отделила белки от желтков и принялась их взбивать. Орудуя венчиком, она заговорила тихо-тихо, на грани шепота, словно не желая открыть продушину для своих чувств: – Ничего такого они не затеяли, Пит, не сочиняй. Сам знаешь, что неправ. – Как бы не так, Элла, – отозвался Пит. – Неспроста это сборище, ох неспроста. – Пустяки, Пит. Обычный ужин. Ничего особенного. Посовещаться они решили, подумаешь. А ты уж за целое графство нарешал. – Сама знаешь, Элла, куда дело зашло; сама знаешь. – Ничего я не знаю, да и знать тут нечего. Хай, сынок, дай-ка мне скалку. И огонь разожги, будь добр. – Не прикидывайся, – гнул свое Пит. – Нынче все не так, как раньше. Табак уж не тот. А семейства старинные – где они? На Запад подались, вот где. В Теннесси. В Батон-Руж. В Натчез. И те края, короче. Осталось их – раз-два и обчелся. Да и которые покуда тут не жируют, а знай успевают дыры латать. Да хоть ужин нонешний возьми. Разве ж в былые времена так ужинали? А почему? А потому, Элла, что никому из них неведомо, кто следующим землю бросит. Может, нынче они в последний разок собираются. Элла фыркнула, да так искренне, так задорно, что мне захотелось смеяться вместе с ней. Впрочем, я отлично понимал: веселого ничего нет. – Хай, малыш, вон ту штуковину мне подай, – сказала Элла, махнув на посудную полку. Всякий раз, когда она называла меня малышом, я буквально таял. Забыв про огонь, я метнулся к полке, схватил тесторезку и протянул Элле. Она все еще похохатывала сама с собою. Затем подняла глаза и сверкнула знаменитой своей улыбкой. Только улыбка внезапно сошла на нет. Элла теперь глядела сквозь меня – такие взгляды покойникам предназначаются. – Ты, Пит, вроде как жалеешь их, белых? Бедняжечки, из родимых краев – да бог весть куда! Ну а мне плевать, чего они там чувствуют. Вот Хайрама возьми – он, даром что малец совсем, знает, какова разлука на вкус. В тот день всех приневоленных потряхивало, не только Эллу. Отца же моего, да и Дейси, их настроение не волновало; они вообще едва ли его замечали. Впрочем, к вечеру, когда гравий подъездной дорожки зашуршал под колесами карет и фаэтонов, мы, люди вышколенные, привычно замаскировали улыбками тоску неведения. Я был определен в команду официантов. За четыре месяца я узнал, как привести себя в должный вид, чтоб сияли и щеки, и зубы, и напомаженные волосы; как удерживать серебряный поднос в левой руке, правой расставляя яства, как, расставив, слиться с тенью в углу, чтобы в нужный момент возникнуть, смахнуть крошки и снова исчезнуть. Во время перемены блюд гости следовали в гостиную, рассаживались по креслам и диванам, а мы убирали посуду и затем в буфетной, где вся мебель была из вишневого дерева, дожидались, когда Дейси велит накрывать горячее или десерт. Украдкой я переглядывался с другими невольниками – нас четверых оставили при гостях, чтоб были на подхвате. Затем фокус моего внимания сместился собственно на гостей; что еще им может понадобиться, недоумевал я. Заметил мистера Филдза, молодого Мэйнардова наставника; он словно бы старался уйти с головой в мягкое кресло, из кресельных глубин буравил глазами то одного, то другого гостя. Впрочем, я забыл о мистере Филдзе, отвлекшись на дам, на их чудесные наряды. И было чему подивиться: белые шляпки-капоры, розовые веера, тугие локоны, украшенные гипсофилой[6] и маргаритками. За мужчинами я наблюдал с неменьшим восторгом: их фраки отнюдь не казались скучными. Я жадно примечал каждый жест – вот один джентльмен распахивает французское окно, вот другой небрежно подзывает невольника, чтобы раскурить сигару. А мимика при обсуждении высоких, сугубо джентльменских материй! Я представил себя во фраке, оседлавшим атласный стул, нашептывающим пустячки в дамское ушко. Они сыграли семнадцать партий в карты. Они употребили восемь пузатых бутылей сидра. Они до отрыжки ели апельсиновый бисквит. Едва пробило полночь, одна из дам, спустив на спину шляпку-капор, начала истерически хихикать, глухая к увещеваниям супруга. Некий джентльмен давно дремал в уголке. Тревога приневоленных росла – но, как мне казалось, росла она незаметно для белых. Мой отец не сводил глаз с очага. Мистер Филдз все так же сидел в кресле, явно скучая. Хихиканье дамы прекратилось столь же внезапно, сколь и началось. Капор был водружен на место, гостям же открылись бороздки слез на густо напудренных щеках – не лицо, а жалкая маска. Даму звали Алиса Коллей. Много лет назад половина Коллеев перебралась в Кентукки, половина осталась в Виргинии. Я это запомнил, потому что уехавшие Коллеи забрали с собой своих невольников, а среди них была Мэдди, сестра нашего садовника Пита. Сам я с Мэдди никогда не встречался, но Пит нам о своей «сестреночке» все уши прожужжал. Две ветви семейства Коллей поддерживали связь, их невольники курсировали между штатами с разными поручениями; так вот, на каждую весть о Мэдди и других родственниках – мол, все живы-здоровы – Пит реагировал просветлением взгляда и целую неделю потом был в приподнятом настроении. – Пой! – велела А лиса и, не дождавшись требуемого, шагнула к Кассию, одному из наших, и отвесила ему пощечину, повторив с переходом на визг: – Кому велено, мерзавец! Пой, чтоб тебя! Так всегда и бывало, так мне и рассказывали. Заскучавшие, дескать, белые – сущие дикари. Покуда они в аристократов играют, мы при них по струнке ходим да навытяжку стоим. А вот когда они от благородства притомятся – тут знай держись. Тут они новые развлеченья себе выдумывают, а мы вроде пешек делаемся. Вроде игрушек. До каких пределов их фантазия дойдет – никому неведомо; зато известно, что хозяин (мой отец) дорогих гостей сдерживать не станет. От звона пощечины отец встряхнулся, встал, огляделся с тревогой. – Будет вам, А лиса. Могу предложить забаву получше негритянских завываний. С этими словами отец повернулся ко мне. Свою мысль он не развил, да я-то смекнул, что от меня требуется. Взглядом я живо выцепил стопку карточек, вроде игральной колоды, только крупнее; стопка помещалась на журнальном столике. Карточками пользовался мистер Филдз, обучая Мэйнарда читать: на рубашке – собственно карта мира, с другой стороны – акробат, изогнувшийся какой-нибудь буквой, да еще коротенький стишок для лучшего запоминания. Не раз я слышал, как Мэйнард повторяет стишки вслед за наставником, и давно запомнил их – без усилий, единственно потому, что они мне понравились. – Миссис Коллей, мэм, не угодно ли вам будет перетасовать эти карточки? – произнес я. Алиса Коллей взяла «колоду» из моих рук и тщательно перетасовала. Тогда я спросил, не угодно ли ей показать мне изображения – буквально на секундочку. Ей оказалось угодно. Я предложил выкладывать карточки на стол рубашками кверху в произвольном порядке, сам же не сводил взгляда с ее рук, пока столик не покрыли двадцать шесть миниатюрных географических карт. – Ну а дальше что? – с нетерпеливой досадой спросила Алиса Коллей. – Берите карточки по одной, мэм, и показывайте всем, кому пожелаете, только не мне, – выдал я. В то же мгновение карточка была выбрана и продемонстрирована мистеру Коллею. А лиса повернулась в мою сторону. Досада на ее лице грозила перерасти в нечто куда худшее. Я поспешно произнес: Вот так постой-ка, да не дай при этом крен — Глядишь, и СТОЙКА превратится в букву N. Брови Алисы Коллей вернулись в естественное положение, а скептицизм явно стал уступать место уязвленному самолюбию. – Давай еще раз, – скомандовала она, взяла другую карточку, показала сразу нескольким гостям. Я отчеканил: Он, соблюсти желая политес, Над ручкой дамской изогнулся буквой S. Уязвленное самолюбие трансформировалось в неуверенную улыбку. Напряжение в зале чуть отпустило. Алиса Коллей взяла третью карточку, а я продекламировал: В трактире он забрался на скамью И, точно кот, свернулся буквой Q. Алиса Коллей теперь смеялась от души. Я покосился на отца. Его рот кривила полубрезгливая улыбка. Невольники по-прежнему стояли навытяжку; их лица, еще с утра каменные, вроде не изменились; лишь по глазам я понял, что страх чуть ослабил хватку. Алиса Коллей продолжала брать карточки – ее руки так и мелькали, но я без труда поспевал за нею. Раскинувши конечности свои Над головой, он стал как буква V. Баланс одною пяткой удержи — И быть тебе заглавной буквой G. Карточки закончились. Теперь уже хохотало все благородное собрание, а кое-кто и аплодировал. Спавший проснулся, стал озираться: мол, по какому поводу веселье? Когда гости понемногу успокоились, Алиса Коллей, изо всех сил не давая улыбке сделаться зловещей, вопросила: – Ну а еще что ты умеешь, мальчик? Несколько мгновений я таращился на нее – впрочем, не дольше, чем подобает невольнику; затем тряхнул головой. Мне было всего двенадцать, однако я чувствовал себя в силах повторить трюк, который практиковал еще на Улице. Гости, теперь вполне ко мне расположенные, выстроились вдоль стены. Начал я с Эдварда Макли, носившего свои белокурые локоны по-женски, сколотыми на затылке. Я предложил ему описать мгновение, когда он понял, что любит свою жену. Затем я обратился к Арматине Коллей, Алисиной кузине, – пусть назовет свой любимый город или же усадьбу. Третьим стал Моррис Бичэм с рассказом о своей дебютной охоте на фазана. Так я продвигался от одного гостя к другому и от каждого получал историю. Никто, кроме меня, не сумел бы удержать в голове столько сюжетов, столько подробностей. Лишь мистер Филдз, учитель, ничего не сообщил. Зато, когда я пошел в обратном направлении, повторяя истории, обогащая их импровизациями, мистер Филдз выпрямился в кресле, и глаза его засверкали совсем как у прочих белых; совсем как у старших на Улице – казалось, это было целую жизнь тому назад. От моих миниатюр оживились, заулыбались даже невольники. Один мистер Филдз умудрялся сохранять всегдашний скептицизм; его заинтересованность выдавал только прищур глубоко посаженных глаз. Между тем было далеко за полночь. Отец пожелал гостям приятных сновидений. Каждому заранее приготовили комнату, к каждому кого-нибудь приневолили. Немало времени заняла беготня с поручениями, и в Муравейник мы приползли совершенно измочаленные, зная, что на отдых отведены считаные часы, а поутру светит приготовление завтрака на всю компанию и опять суета пополам с унижением. В первый же после сборища понедельник, когда я помогал Фине со стиркой, явился Роско и объявил, что меня ждут в гостиной. Прежде всего я поспешил в свою каморку, умылся, напялил лакейскую ливрею и уж тогда двинулся к потайной лестнице, откуда попал в главный коридор, который как раз и вел в гостиную. Отец встретил меня стоя – будто от нетерпения ему не сиделось. В глубине комнаты Мэйнард что-то писал под надзором мистера Филдза. Мне уже было известно, что занятия проходят трижды в неделю. Лицом мистер Филдз выражал бессильную ярость; Мэйнардова физиономия носила отпечаток тщетных умственных потуг. Отец улыбнулся мне, но улыбка ничего не значила, ибо не затронула глаза. Вообще у отца имелся в наличии целый арсенал улыбок. Он растягивал губы, ощущая недовольство, скуку, удивление, недоумение. Вся мимика у него сводилась к улыбкам, и они стали чем-то вроде шифра. Впрочем, эту конкретную улыбку я узнал. Я ее уже видел – несколько месяцев назад, когда получил от отца медяк. – Доброе утро, Хайрам, – поздоровался отец. – Как поживаешь? – Хорошо, сэр. – Вот и славненько, очень даже славненько. Послушай, Хайрам, тебе следует остаться на некоторое время с мистером Филдзом. Я тебя прошу. Сделаешь? – Да, сэр. – Спасибо, Хайрам. Все так же улыбаясь, отец перевел взгляд на Мэйнарда и произнес: – Пойдем, сын мой. Мэйнард с явным облегчением поднялся из-за стола. Покидая гостиную вместе с отцом, он смотрел будто сквозь меня. В тот период мы – я и Мэйнард – соблюдали дистанцию. Говорили только по делу, и ни один из нас не показывал виду, что знает, кем ему доводится другой. У мистера Филдза оказался чудной акцент – я такого раньше не слышал и почему-то вообразил, что так говорят в Натчезе. – Что это было при гостях, а, Хайрам? Что за фокус? – спросил мистер Филдз. Я с готовностью закивал, я уцепился за его предположение: фокус, конечно фокус. Приневоленным, которые каким-то образом постигли грамоту, грозила расправа, я же понятия не имел о намерениях мистера Филдза. Впрочем, мой «фокус» никак не был связан с умением читать. Букв я не знал. Просто пару раз слышал, как Мэйнард зубрит урок, и потом соотнес его бормотания с картинками. Но как объяснить это мистеру Филдзу – да и нужно ли, можно ли объяснять? Подозрительный взгляд задержался на моем лице не долее минуты, затем мистер Филдз протянул мне колоду обычных игральных карт. – Вот, взгляни.