— Вот, говорю. Сержант Трой едва успел прижаться к распахнутой двери — Барнаби с кружкой в руке тут же рванул из кабинета. «И стоило так заводиться», — подумал Трой, умолчав об этом из человеколюбия. Ребята уже посмотрели видео, так что никто не ляпнет при начальнике, что оно совершенно бесполезно. Моргнуть не успеешь, а этого гада уже и след простыл. — Давайте включайте! — Барнаби сел, нетерпеливо наклонился вперед, упершись руками в колени, и уставился на дисплей. Пошло изображение. Серо-голубые фигуры людей, нагруженных сумками или толкающих тележки, апатично шаркали по тротуару. Две девочки прошли мимо, держась за руки и хихикая. Отец вынес на плечах малыша. Никто, судя по всему, не понимал, что их снимает камера. Потом на экране появилась черная вспышка — и тут же пропала. — Что это было? — растерялся Барнаби. — Наш велосипедист, — сказал Трой. — А, ч-черт! — Плечи старшего инспектора опали. — Ладно, отмотайте назад и нажмите на «стоп». Они изучали поджарого субъекта, сжимающего руль краденого велосипеда. Велосипед был наполовину на тротуаре, наполовину на дороге, когда тот изготовился запрыгнуть в седло. Даже на стоп-кадре и даже со спины было видно, что это атлетического склада человек с развитой мускулатурой. — Рост и сложение как у Джексона, — заметил инспектор Картер. — Да уж, конечно, как у него! — зло ответил Барнаби и с шумом отодвинул стул. — Потому что, черт возьми, это он и есть! — Увеличим изображение, сэр? — спросила сержант Брирли. — Можно, хотя не вижу, чем это нам поможет. — Если бы он только смотрел в другую сторону, — вздохнул сержант Григгс. И добавил: — Дьявольски везет этому мерзавцу. — Рано или поздно везение кончается, — проворчал Барнаби, — любое. Даже дьявольское. Луиза не сказала брату о том, что была в больнице. Не то чтобы она решила это скрывать, просто помнила, что разговоры о нападении на Энн неизменно вызывали вспышку гнева, которая плавно переходила в обличительную речь против полиции, постоянно преследующей Жакса. А момент, когда она могла просто и естественно упомянуть об этом, давно прошел. Она приехала домой восемь часов назад. Тем не менее Луиза отозвалась на обращение, которое слышала по телевизору во время ланча. Позвонила из автомата на рыночной площади около почты и описала велосипедиста, не сказав, что узнала его. Она не могла заставить себя сделать это, даже оставаясь анонимной. А так как она не готова была идти дальше и лично опознавать его — отчасти из страха, но главным образом из опасения причинить боль Вэлу, — ее признание оказалось бы совершенно бесполезно. Ей было стыдно, воспоминания о блоке интенсивной терапии жгли и саднили. И Луиза знала, что расскажет все, если Энн умрет, чего бы это ни стоило. Но, конечно, больше всего ей хотелось бы, чтобы Энн выздоровела и сама рассказала полиции, кто на нее напал. Было несколько тревожных минут, когда Луиза вдруг подумала, а не проберется ли Жакс в больницу, чтобы Энн уже наверняка не поправилась. Этого человека ничто не остановит. Ни охрана у входа, ни персонал внутри. Это все, конечно, очень хорошо, что она под присмотром, как скачала сестра. Но ведь достаточно секунды, когда никого не будет рядом, чтобы выдернуть жизненно важные провода, — и жизнь просто вытечет из Энн. А так как полиция, скорее всего, полагает, что она случайная жертва, то охранять ее не считают нужным. Луиза тут же отругала себя за склонность к мелодраматизму. Насмотрелась фильмов — вот и мерещится что-то такое из «Крестного отца». Но картина у нее перед глазами никак не желала бледнеть. Она позвонила в больницу. Так и так собиралась узнать об исходе операции. Новости были не очень утешительные. Миссис Лоуренс еще не пришла в себя после относительно несложного вмешательства. Нет, ее никто не навещал. Скорее по легкому движению прохладного воздуха, чем по звуку Луиза поняла, что входная дверь открылась и снова закрылась. В комнату медленно вошел ее брат. Молча кивнул ей и почти упал в алую раковину бархатного кресла. Луиза уже привыкла к его возвращениям из квартиры над гаражом, к этому выражению радости и одновременно боли у него на лице, к шаткой походке, как будто ему ноги перебили. Так что для нее было в некотором роде облегчением видеть его почти нормальным. Хотя бы настолько, насколько он вообще бывал нормален в последние дни. — Ну как там дела? — Жакс перебрался в дом pro tempore[51]. — Разочарование Вэла было очень заметно. Еще бы, теперь он не мог даже дотронуться до любимого. — Ухаживает за Лайонелом. Луизой вдруг овладело болезненное предчувствие. Она понимала, что здесь надо бы остановиться. Сказать что-нибудь вроде: «Как это мило с его стороны» — и не пытаться копать глубже. Но ее прямо-таки раздирало любопытство. Ужасно хотелось знать, почему Лайонел не навещает жену и даже не звонит в больницу. — Он, наверно, очень расстроен… Лайонел, я имею в виду. — Совсем тронулся умом, бедняга. Места себе не находит. — Он навещал ее? — А, да. Они ездили сегодня утром. — Они? — А в чем дело? — Извини. Я просто подумала… Энн очень слаба… обычно пускают только одного посетителя… — Язык, еле ворочаясь, выговаривал эти пустые слова, а сердце забилось чаще. Задав вопрос, ответ на который она уже знала, Луиза пыталась сделать хитрый ход. Теперь она в испуге смотрела на брата. Они никогда раньше не играли в такие игры. Вэл тоже смотрел на нее, сначала просто размышляя, потом все больше укрепляясь в своих подозрениях. — Кто-то должен был отвезти Лайонела. Это все, что я имел в виду, сказав «они». — Да, конечно, извини, я просто не подумала. — И что за всем этим стоит? — Да ничего. Просто так спросила. — Да нет. — Он уже начал злиться. Луиза лихорадочно соображала, как ей выпутаться. Может, если сказать, что она устала и пойдет спать, он просто пожмет плечами и отпустит ее. С прежним Вэлом это точно сработало бы. Но этот новый, ушибленный Жаксом Вэл был так вспыльчив, что в любую минуту мог наброситься на человека в ответ на укол, настоящий или мнимый. А на этот раз укол оказался настоящим. Она не была честна с братом и заслужила подозрения. Не лучше ли просто выложить ему всю правду? — Я ездила к Энн сегодня. — Что?! — Перед обедом. — Почему ты не сказала мне? — Не смогла. Это так ужасно, Вэл! Трубки, капельницы, все эти аппараты… и бедная Энн, которой почти уже и нет. — О, боже мой, Лу! — Она умирает, я знаю, она умирает. — Луиза разрыдалась. Вэл выбрался из кресла, подошел и обнял ее, как обнимал, когда она была маленькой девочкой. На секунду Луиза позволила себе утешительный самообман: ну вот, все наладилось, все как прежде. Но потом ею овладела жажда правды, стремление все до конца выяснить. — Мне сказали… — она так сильно плакала, что едва могла говорить, — они сказали, что он ни разу не навестил ее… — Кто? — Лайонел. — Да ну, глупость какая. — И даже не звонил. — Ты просто говорила не с тем человеком. Регистраторы в таких больших больницах часто сменяют друг друга. — Я говорила с сестрой из интенсивной терапии. Вэл отстранился. Сначала физически. Луиза почувствовала, что ее теперь обнимают не теплые мускулистые руки, а две искривленные палки. Затем он отстранился эмоционально. — Я думал, ты прекратила все это, — холодно процедил Валентин, встал и отошел. — Вэл, не уходи! — Я думал, ты изменилась. Начала понимать. — Я понимаю! — воскликнула Луиза. — Сейчас ты, по сути дела, назвала его лжецом. — Он посмотрел на нее сверху вниз, отчужденно и без всякого сочувствия. — Я позвал Жакса к себе жить, Луиза. Независимо от того, уедешь ты или нет. Тебе придется смириться с этим. — Как я могу смириться с тем, что делает тебя таким несчастным? — Речь идет не о счастье, а о том, имеет ли смысл жить. Луиза легла и плакала, пока не уснула, а Вэл долго сидел у окна в своей комнате и смотрел на большое дерево возле дома напротив. Его сестра плакала так отчаянно и так долго, что он стал опасаться, как бы она не заболела. Однако он не пошел к ней, потому что не мог сказать того, что она хотела услышать, и знал, что его присутствие только усугубит страдания. Насчет смысла жить он сказал правду. Правдой было и то, что уже черт знает сколько времени его терзали страх и боль. Однако точка невозврата давно пройдена. Речь уже не идет о том, чтобы взвешивать все на весах страдания и радости и решать, стоит ли игра свеч. Данте хорошо понимал это. И фон Ашенбах[52]. Ищи, желай, люби, обожествляй молодость и красоту. Только не трогай. Но как же «раздоры под тазовой костью», столь памятно кем-то названное половое влечение[53]? Валу казалось, что чем чаще он удовлетворял свою плотскую тягу к Жаксу, тем сильнее она становилась. Сегодня вечером, придя в дом викария под тем предлогом, что хочет узнать о состоянии жены Лоуренса, и сидя в неопрятной гостиной, Вэл просто поджаривался на медленном огне. Жакс и Лайонел сидели напротив, на диване, который почему-то был весь усажен красными пятнами. Жакс пил кока-колу. Вернее сказать, язык его то окунался на миг в стакан, то рыбкой выскальзывал обратно. Всякий раз, как он протягивал руку за стаканом, татуированная стрекоза попадала под свет торшера и оживала, переливаясь. Лайонел будто спал с открытыми глазами, сидел тихий, улыбался и смотрел куда-то в пространство. Вэл не задержался в доме викария. Не мог вынести, что Жакс тут рядом, на расстоянии вытянутой руки, а дотронуться до него нельзя. Синие глаза призывно блестели. И этими движениями языка он намеренно заводил Вэла, да что там, уже почти свел его с ума. Фейнлайт мечтал, чтобы Жакс хотя бы вышел проводить гостя и несколько секунд постоял с ним в темной прихожей. Но тот и не двинулся. Попрощался, иронически подняв свой стакан. Вэл не строил иллюзий насчет того, какой станет его жизнь, когда юноша переедет к нему. Его любовь к Жаксу была столь же сильной, сколь и обессиливающей. Он будет отдавать и отдавать, пока не станет совсем больно. Пока не иссякнут не только деньги на банковском счете, но и кровь сердца. Жакс будет брать — физически, эмоционально, материально — столько, сколько ему понадобится и пока это будет удобно. А потом он исчезнет. Нет, он не научится любить Моцарта и Палестрину. И никогда не прочтет даже газету, не то что Остин или Бальзака. Вэл теперь прекрасно понимал всю глупость пигмалионовских настроений. И все-таки он не стыдился их, не мог смеяться над ними, как легко посмеялся бы, овладей они кем-то другим. Это холодное ясновидение, не сулящее ни света, ни утешения, не слишком удручало Вэла. Ему нравилось думать, что он готов ко всему, и он верил, что справится, когда всему придет конец, хотя сама мысль об этом приводила его в отчаяние.